Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

В тот же день мы совершенно неожиданно удосужились отведать знаменитое итальянское блюдо – «спагетти». Началось с того, что мама решила угостить итальянцев и разогрела на сковороде оставшиеся от завтрака «деруны». Они все с удовольствием ели горячие картофельные оладьи, смачно облизывали пальцы. Потом вдруг все и сразу стали повторять с разными вариациями слово «спагетти».

– Спагетти – это какое-то экзотическое растение, – авторитетно заявил Миша. – Я где-то читал.

– Обыкновенные макароны, – охладила я его. – Я тоже где-то читала.

– Макаронэ!.. Си! – обрадовалась Катарина, и они дружно, как дети, захлопали в ладоши. – Спагетти – макаронэ. Си!

Старая Амалия и Катарина, а за ними и Джованни с Кончиттой принялись наперебой перечислять, из чего изготовляются спагетти. Мы поняли – мука, вода, соль, яйцо (толкуя слово «яйцо», Джованни коротко кудахтнул и обвел пальцем в воздухе овальный круг). Мама с Симой покивали: мол, хорошо, хорошо… Все понятно. Мол, по-видимому, премудростей тут нет никаких. Но синьора Амалия все никак не могла успокоиться. Она продолжала взволнованно лопотать о чем-то, жестикулировала руками, наконец показала на кухонную дверь.

– По-моему, она горит желанием лично продемонстрировать изготовление этих спагетти, – неуверенно предположила я.

– Сейчас? Здесь? – изумилась мама, но все же жестом пригласила Амалию в кухню. – Ну, если уж так ей приспичило… Милости прошу. Все, что потребуется для этих ваших спагетти, у нас, кажется, найдется.

В кухне старая Амалия решительно отставила в сторону клюку. Она потребовала от мамы поставить на огонь большую кастрюлю с водой, сама принялась колдовать у стола. Катарина с Кончиттой, поминутно, с улыбками оглядываясь на нас, послушно стоящих поблизости в позе учеников, азартно помогали ей: просеивали горкой ячменную муку, месили, колотили о стол плотный комок теста, резали на тонкие длинные полоски раскатанный почти до прозрачности упругий пласт.

Словом, меньше чем через час мы все сидели за столом перед огромной миской с дымящимися спагетти. Вначале итальянцы деликатно отошли в сторонку, к двери, мол, мы вас научили, а дальше – наше дело сторона. Но мы тут же усадили их вместе. Нет уж! Сами затеяли свои спагетти, так давайте-ка не увиливайте!

Каким же веселым оказалось это наше неожиданное совместное пиршество! Вареные полоски теста (по виду и по вкусу спагетти напоминают русскую домашнюю лапшу – только чересчур-чересчур длинную и темную по виду – выскальзывали из ложек, и мы, хохоча и потешаясь друг над другом, стали есть их руками. Джованни взял лежащую на столе единственную нашу вилку и продемонстрировал употребление спагетти по-итальянски. Опустив вилку в миску, он сделал пару ловких вращательных движений, затем, подняв высоко вверх висящую гроздь, стал медленно опускать змеящиеся полоски в свой раскрытый рот.

Ну, в общем, когда итальянцы собрались наконец уходить, мы стали уже совсем-совсем друзьями. Старая Амалия и Катарина любовно хлопали маму и Симу по плечам, Кончитта нежно обнимала меня и Нинку, а Джованни, энергично встряхивая каждому руку и показывая в улыбке белоснежные зубы, с удовлетворением повторял, как заклинание: «Ривароччи, компанелло. Рюсски – гут, Гитлер – капут!»

Ну, вот я и добралась наконец до сегодняшнего дня. Итак, сегодня, в понедельник, 20-го марта 1944 года, произошли два более-менее заметных события. Одно из них то, что Шмидт получил на наши «бецугшайны»[17]17
  Бецугшайн – что-то вроде ордера на гуманитарную помощь.


[Закрыть] очередную партию одежды из Данцига и, когда мы возвращались вечером с работы (весь день ровняли на бурачных буртах землю. Надоело – ужас!), вынес на крыльцо большой узел. Сказал, что это еще не все, что еще какие-то тряпки должны поступить для нас из Мариенвердера.

В узле оказалось несколько поношенных женских платьев, две совершенно новенькие, ситцевые, голубые ночные сорочки с короткими, отделанными узкими кружевами рукавами, по комплекту нижнего трикотажного белья, местами штопаного, две пары грубых чулок, а также три сильно поношенных мужских костюма с бахромой на рукавах, несколько рубашек и пять пар штопаных носков. Как заявил Шмидт, в целом вся эта «прелесть» стоит 274 марки. Ого! Ничего себе, какую цену заломили немецкие благодетели за свое барахло! По всей видимости, нам не видать теперь своих «получек» еще долго-долго.

Пока занимались в кухне разборкой и примеркой шмоток, ужин, естественно, затянулся. Только мы с Симой принялись чистить картошку, как вдруг – стук в дверь… И тут я уже перехожу на рассказ о втором сегодняшнем событии. Вновь явился «Харитоша – аккуратный почтальон». Сдержал свое слово, когда сказал в субботу – «бис монтаг»[18]18
  До понедельника (нем.).


[Закрыть]. На этот раз он пожаловал с формуляром, и мне пришлось, отложив в сторону нож и сняв передник, провести его в комнату. Заполнив подписную квитанцию и получив деньги, «бриефтрегер» помедлил у порога.

– Как тебя зовут? – бесцеремонно перейдя на «ты», спросил он и, получив ответ, представился в свою очередь: – А меня – Ганс Дитрих. Бывший банковский служащий – «Банкангештеллер…».

Я решила тоже не церемониться: «Ты, вероятно, был на фронте. Не в России ли?»

– Да, именно ин Руссланд… Может быть, ты слышала, течет в России такая тихая-тихая река Ловать, и стоит на ней тихий город Холм. Так вот, под этим тихим городком, который наши сраные вояки не могли взять почти год, я и получил свое грандиозное ранение… Теперь списан из армии подчистую. – Ганс Дитрих смотрел на меня с непонятной усмешкой. – Ты хочешь еще что-нибудь спросить?

– Хотела бы. Да боюсь, что ты не скажешь.

– Ну, валяй. Спрашивай. Бояться нечего. А впрочем, я сам скажу… Германия проиграла войну. Это, конечно, уже всем ясно, безусловно, ясно и тебе. И знаешь, почему? Потому что она противопоставила себя всему миру – своим непомерным высокомерием, агрессивностью, жестокостью. Когда я еще лежал в госпитале, один очень умный, толковый человек дал мне почитать книжку какого-то немецкого философа. Раньше-то я не интересовался подобной литературой, да, честно говоря, и некогда было. Ну а в госпитале времени оказалось навалом, к тому же люди там подходящие подобрались. Так вот, в той книжке говорится о том, что у каждой нации своя, особая судьба, но что у германской – она может и должна быть и удачливее, и счастливее, чем у остальных. Только для этого нам, немцам, необходимо собрать и впитать в себя все лучшее, что есть у всех народов. Увы, мы не сделали этого. Уверовав в свою исключительность, мы решили силой возвысить себя над всем миром. Мы, немцы, оказались слепы и глухи, вернее, нас сделали такими. Мы самонадеянно провозгласили себя высшей нацией на земле, при этом не приняли во внимание, что и у других народов имеются свои национальные ценности, а также собственные достоинство и гордость, которые для них, может быть, важнее жизни. Вот за это и расплачиваемся теперь…

– Как ты считаешь, – спросила я Дитриха, – будет ли Вермахт продолжать войну до самого последнего часа, или у него хватит благоразумия – отказаться раньше от напрасного кровопролития? Ведь, как ты сказал, результат войны предрешен. И если это уже ясно для всех немцев, то в первую очередь должно быть ясно и для Вермахта.

В голосе «бриефтрегера» прозвучали плохо скрытые горечь и боль, когда он сказал: «Я не думаю, что война закончится скоро. Во всяком случае, так скоро, чтобы лично я смог дождаться ее конца… Ты же понимаешь, что для руководства Вермахта это не только полный крах, бесславное крушение всех надежд, но и физическое исчезновение. Поэтому оно до последнего часа будет цепляться за свою дерьмовую жизнь. Ему плевать, что погибнут еще тысячи молодых парней, что еще тысячи останутся покалеченными. Поверь, русские уже войдут в Берлин, а Гитлер по-прежнему будет вопить из своего вонючего подземного клозета о величии германской армии и о скорой победе. А впрочем… а впрочем, кто знает – все может кончиться и значительно быстрее…»

Ганс Дитрих удалился, а меня весь вечер, да теперь уже и всю ночь (время-то движется к рассвету!) не оставляет какое-то беспокойное чувство. Почему, с какой стати он так разоткровенничался со мной? Нет ли тут какого подвоха? Да и я тоже хороша – развякалась перед незнакомым фрицем! И все же – как они, эти «славные сыны Рейха», эти «бесстрашные орлы фюрера», стали теперь рассуждать о злой роли нацизма в мировом сообществе, о бессмысленности войны! А если бы, положим, случилось так, что фортуна вновь повернулась к ним (свят! свят! свят!) – стали бы они опять вопить – «хайль Гитлер!» или «Дейтчланд, Дейтчланд – юбералле»?

25 марта
Пятница

В среду в усадьбу прибыло новое пополнение – две женщины, на сей раз – из Латвии. Странно. Вроде бы наши, советские, а на поверку – злобствующие, напичканные до краев черной ненавистью ко всему русскому, советскому.

Старшая из них – 42-летняя Анна – молчаливая, угрюмая, с тяжелыми свинцовыми веками на бледном, одутловатом лице. Вторую зовут Митой. Это молодая, ровесница мне, девица – рослая, с густыми, рассыпанными по плечам каштановыми волосами и с коротким, вздернутым носом. Мита уже замужем, она носит на пальце золотое обручальное колечко и, по всему видно, страшно гордится этим. Ее муж с первых же дней оккупации Латвии гитлеровцами служит в немецкой армии, о чем Мита к месту и не к месту повторяет. С первых же минут обе заявили, что приехали сюда, в Германию, добровольно и что их цель – помочь всем, чем могут, Вермахту. Нас, «восточников», они демонстративно «не замечают», а если им и приходится обращаться к кому-то из нас, то слова произносятся таким ледяным тоном и с такой открытой неприязнью, что просто оторопь берет. За что?

В первый же день я услышала, как Мита на ломаном немецком языке взахлеб плела Шмидту и выплывшей на крылечко старой фрау о некультурности, скудоумии и тупости русских варваров, о жестокости и кровожадности советских комиссаров. Мол, эти проклятые советские оккупанты (Что-что-что? Кто же все-таки «оккупанты» – мы или гитлеровцы?), – эти проклятые оккупанты совсем не знакомы с этикетом, с общепринятыми правилами культурного, светского поведения. Представляете, они даже не имеют никакого понятия о простынях или о пододеяльниках, спят на голых матрацах… Их женщины не умеют прилично одеться, они не знакомы с косметикой, ходят вечно в затрапезном виде, а мужики – сплошь с бородами, от них постоянно дурно пахнет… А что вытворяют комиссары! Ужас!!! В соседнем хуторе, по их указанию, солдаты вырезали ни за что ни про что всю семью из шести человек. Не пощадили даже детей и старика. А еще говорили… Однажды поймали в лесу латышского паренька в немецкой форме и привязали его за ноги к верхушкам двух берез…

– Ты забыла еще рассказать им, что у русских есть рога, что они цепляются хвостами за деревья, бегают на четвереньках, рычат по-волчьи и жрут живьем человечину, – не утерпела я, проходя мимо с метлой и совком. – Ты сама-то видела хоть одного повешенного или зарубленного советскими комиссарами или повторяешь все эти басни с чужих слов?

В ответ на мою реплику Шмидт недовольно крякнул, старая фрау прерывисто, с укором вздохнула, а Мита… Миту аж всю передернуло от возмущения, она вся аж побагровела от охватившего ее негодования и презрения к моей, представляющей российских, вернее, «советских оккупантов» особе.

Вот еще «счастьице»-то свалилось на наши головы! Каково-то будет ежедневно общаться с такими! Хорошо, что хоть по вечерам да по воскресеньям мы не будем их видеть: из сочувствия к обиженным большевиками латышкам Шмидт поселил их поближе к себе – в бывшей каморке Маковского. Приблизил, так сказать… Ну ладно, слишком много чести писать тут о таких.

Новостей за неделю много, и все они – больше чем отличные. Но рассказать о них сейчас просто нет никакой возможности, мама уже дважды принималась свирепо барабанить из комнаты в стену моей кладовки, что означает: «Бросай немедленно свою писанину и ложись в постель!» Она все еще не может простить мне той ночи с понедельника на вторник, когда я, крадучись, явилась в комнату «ложиться спать» в то время, как она уже поднялась с постели… Ну вот, опять барабанит… О Господи! Да иду же! Иду!

29 марта
Среда

Вчера мы с Мишкой, занимаясь выгрузкой из ямы поросячей картошки, под влиянием отличных, сногсшибательных новостей, предприняли совместное сочинительство, а в результате на свет появилось нечто такое, что впоследствии наши биографы, вероятно, охарактеризуют как «фольклорное творчество».

А началось все с того, что Мишка несколько пренебрежительно заявил: «Писать стихи – проще пареной репы. Важно лишь вовремя подобрать подходящую рифму. У меня бабка, ту, май-то, совсем безграмотная, а слышала бы ты, как она частушки сочиняет. А то заладили некоторые – „муки творчества“… Нет никаких „мук“! Просто надо голову на плечах иметь да к тому же еще немножко соображения».

Положив в корзину последнюю лопату нестерпимо разящей спиртом желто-скользкой массы, Мишка сердито посмотрел на меня: «А чего ты, май-то, лыбишься? Скажешь – я не прав? А вот давай попробуем вместе что-нибудь сочинить… Что-нибудь подходящее к нынешнему моменту. Главное, чтобы рифма была не избитая… Давай я начну, а ты продолжай».

Отложив в сторону лопату, он встал «в позу» и, завывая, как настоящий поэт, выдал: «Сердце в груди бьется, как птица…»

– Стоп! – остановила я Мишу. – Так не пойдет! Это же слова песни! Про сердце, конечно, хорошо, но надо по-другому.

Мишка подумал и выдал «по-другому»:

 
Бьется мое сердце, бьется молодое,
Видит оно, сердце, солнце золотое…
 

Я подхватила:

 
Утихает ветер, уплывают тучи,
Озаряет землю солнца луч могучий…
 

– Здорово! Во!.. – Миша в восхищении поднял большой палец. – Как все равно во взаправдашнем стихотворении. Давай, поехали дальше! – Он наморщил лоб, пошевелил губами и, завывая пуще прежнего, выдал новые строки, однако используя, видимо, очень ему полюбившиеся и, на его взгляд, «не избитые» рифмы:

 
Ой, ты наше солнце – солнце золотое,
Принеси мне счастье в сердце молодое…
 

Я почти без усилий продолжила:

 
Это счастье светлое на фронтах куют,
Это счастье «Волею» русские зовут…
 

– Ну, знаешь, май-то! – Миша даже вспотел от удовольствия. – Надо только не забыть. Надо, май-то, сейчас же обязательно записать это на чем-нибудь! Ты не забудешь, точно? Ну, давай дальше. Постой, моя очередь… – Он поднял глаза вверх, потом, прикрыл их. Щеки его горели: – Счас… Уф, рифму, май-то, придумал обалденную! Вот:

 
Помоги же, солнце, русскому народу
Отстоять Великую Светлую Свободу…
 

Я немножко подумала:

 
Помоги прийти к нам тем, кого так ждем,
Тем, кого так страстно мы в мыслях зовем…
 

Но тут Мишкино вдохновение, кажется, начисто иссякло. Пауза затянулась. Я решила сделать концовку:

 
Родина святая! Воля золотая!
 

Миша быстро, благо рифма была знакомая, уже двукратно им обкатанная, завершил:

 
Вот о чем тоскует душа молодая…
 

Он потом весь вечер носился с этим нежданно появившимся на свет божий стихотворением, тщательно переписал его и спрятал листок в своем сундучке. И договорился наконец до того, что писать стихи для него – раз плюнуть и что, пожалуй, он вскоре засядет за настоящую поэму… Вот только надо, май-то, тему хорошую подобрать… Ну-ну…

И у меня сегодня настроение таково, что впору писать не то что поэму – роман. Может быть, еще оттого, что весь день была одна, колола под навесом дрова. В одиночестве хорошо думалось, а думать, мечтать и переживать сейчас есть о чем… Финляндия, Венгрия, Болгария, Румыния… Слава тебе, Господи, – началось! Началось то, о чем уже давно с надеждой и с тайной радостью говорили, что так долго ждали. Финляндия и Венгрия фактически готовы к капитуляции перед советскими войсками, и только под яростным нажимом германского Вермахта в этих странах созданы вторые правительства. В Болгарии – революция! В Румынии – наши, русские!! Ура! Ура! Ура! Еще раз – троекратное «Ура»!

Целый день грохочут, ползут по железной дороге составы с живой силой, оружием, техникой. И все – на Восток, на Восток. Заметались, забегали, как крысы в крысоловке. Но напрасно! Напрасно ведь, Господи? Сердце мое предсказывает – не может, не может все повернуться вспять! Не может, не должно! Ведь недаром накатило на меня, поглотило всю без остатка такое тревожно-радостное, такое сумасшедше-счастливое чувство! Скоро, скоро, скоро должно что-то произойти и здесь. Скоро!

3 апреля
Понедельник

Вот и апрель уже на дворе. «Априль, априль, ер вайст нихт, вас ер вилль»[19]19
  Апрель, апрель, он не знает сам, что хочет (нем.).


[Закрыть], – такими словами непривычно миролюбиво приветствовал нас сегодня возле крыльца Шмидт, когда мы с Симой и Мишей под сказочной снежно-белой, пронизанной ослепительным солнцем метелью возвращались с поля на обед. Действительно, этот взбалмошный месяц апрель и сам не знает, чего он хочет. Вчера и сегодня погода, словно бы сбрасывающая с себя свои бесчисленные наряды ветреная кокетка, меняется по десять раз в день. Яркая голубизна неба вдруг сменяется серой, невзрачной тусклостью, солнечное сияние – мутной снежной круговертью, ласковая, прогретая весенним теплом безмятежность – резким, пронизывающим ветром. А то, как сегодня, – одновременно и снег, и солнце – мириады суматошно кружащихся в воздухе невесомых серебряных блесток под пепельно-голубым куполом неба. «Априль, априль…»

Два дня нахожусь под впечатлением вчерашней встречи с бывшими нашими соотечественниками – и главным образом от крайне острой, неприятной беседы с ними. Неужели мы и в самом деле так безнадежно слепы и глухи в своей безмерной любви и преданности к нему – нашему Сталину, неужели и в самом деле столь грубо и бесцеремонно оболванены и одурачены им? Нет, нет и еще раз нет! Я все равно не верю этому и никогда, никогда не позволю себе усомниться в своей вере и в своей любви.

Павел Аристархович воспользовался прошлым нашим «милостивым» приглашением – привел к нам прибывшего с ним вместе из Готенхафена Георгия Николаевича. Гости принесли с собой большую, круглую и румяную, обсыпанную толченым миндалем и изюмом сдобную булку, и мама с Симой ради такого торжественного случая накрыли стол к чаю в «парадной» нашей комнате.

Георгий Николаевич рассказал о последних днях жизни Марии Арнольдовны. Да, она была не только прекрасной матерью, но и душевным другом. Он, сын, боготворил ее, хотя она-то сама постоянно жила под гнетом не прощенной Богом вины перед ним: не препятствовала в свое время сыну, а в какой-то мере еще и способствовала ему покинуть Родину – Россию, не остановила его в роковую минуту, не подсказала, какого великого счастья – жить на родимой земле – он навечно лишается… Мария Арнольдовна часто вспоминала тот прошлогодний осенний вечер в гостях у Павла Аристарховича и нас – людей, прибывших из любезной ее сердцу России. Она часто повторяла, что короткое общение с нами явилось для нее как бы глотком свежего воздуха.

Затем разговор, естественно, зашел о самых последних событиях на фронтах, и вдруг Георгий Николаевич сказал: «Возможно, этой ужасной, кровавой войны не случилось бы вовсе, если бы Советский Союз и конкретно – Сталин – повели себя по-иному. Именно Сталин спровоцировал мировую катастрофу, он, единственный, повинен в ней».

Видя наши недоуменные, настороженные взгляды (вот это здорово! – выходит, не Гитлер, а Сталин развязал войну!!!), Георгий Николаевич невозмутимо продолжил: «В 1939 году над Европой уже витала тень замышляемой Гитлером войны, и весь мир с тревогой и надеждой ждал, какую позицию займет Советский Союз. Однако Сталин не видел, а возможно, не хотел видеть исходящей от фашистской Германии опасности и сознательно искал пути сближения с ней. Заключенный между Германией и СССР накануне войны „Пакт“ явился для всего прогрессивного человечества взрывом бомбы. Он развязал Гитлеру руки, в планы которого входило – вначале разделаться с Европой, а уж потом расправиться с Советским Союзом. Через считаные дни, 1-го сентября, Германия напала на Польшу, и в этот же день, словно бы в мире не случилось ничего необычного, в Москве был ратифицирован договор между Германией и СССР „О ненападении…“.

На земле уже потоками лилась кровь, полыхали в огне польские города и села, а Сталин и тогда оставался верен себе. Контакты между СССР и Германией продолжали крепнуть. Советское правительство совершило потрясший всех прогрессивных людей акт – поздравило Вермахт и лично Гитлера с капитуляцией Варшавы. Этим оно дало понять, что у обеих стран общие интересы и общие враги. А в конце сентября в Москве был подписан новый позорнейший документ – „Пакт – Договор о дружбе и границе“. Из Советского Союза потекли в Германию нефть, сталь, продовольствие… Своим непредсказуемым поступком Сталин не только обманул, подло предал свой народ, он также обманул и предал народы всей Европы. После этого лучшие умы Запада отвернулись от СССР, многие коммунисты вышли из партии».

– Но ведь мы и в самом деле больше опасались агрессивной Великобритании, чем Германии, – неуверенно сказал Миша. – После Первой мировой войны Германия была буквально повязана по рукам и по ногам «Версальским миром», считалась чуть ли не первой его жертвой. Она оказалась разоружена, ей запрещалось производить танки, самолеты. Я знаю… Мы проходили это в школе. Наверное, поэтому Сталин и не принимал во внимание Германию, а основным врагом страны считал Англию.

– Пакт о ненападении между СССР и Германией, – поддержала я Мишу, – был заключен еще и потому, что наше правительство всеми силами старалось избежать войны. Вероятно, Сталин надеялся, что благодаря «Пакту» Советский Союз сумеет выкроить время, чтобы еще больше окрепнуть. Сталин просто не знал…

– Это вы – такие, как ты, Миша, Леонид, – могли не знать о сложившейся к 1939 году серьезнейшей обстановке в мире, а Сталин обязан был знать и предугадать последствия каждого своего шага, каждого своего действия. Обязан! – жестко перебил меня Георгий Николаевич. – Однако он не предугадал ничего и, продолжая политику сотрудничества с фашистской Германией, по-прежнему считал себя непогрешимым. А Гитлер умело пользовался его безмерным самомнением.

В 1940 году, – продолжал Георгий Николаевич, – Гитлер пригласил Сталина посетить Берлин, однако тот проявил характерную для него личную осторожность и вместо себя послал в «дружественную» Германию Молотова. Для советской делегации была уготована на вокзале пышная встреча. Перед «дорогими гостями» четким шагом проследовали воинские подразделения, затем из репродукторов раздались торжественные звуки… «Интернационала». Мне довелось как раз в то время быть там, в Берлине. Я видел вокруг растерянные, недоумевающие лица людей, и мне было нестерпимо больно за слепую, преступную доверчивость руководителей когда-то родной мне страны… А потом последовал новый, ничем не оправданный, предательский по отношению к собственному народу и к народам Европы жест – в Берлин прибыла из СССР представительная военная делегация для договоренности об оказании действенной помощи германскому Вермахту. И это за несколько недель до начала войны с Россией! Всего лишь за несколько недель…

Позванивая ложечкой в стакане, Георгий Николаевич поднял на меня грустные глаза. Он очень изменился за прошедшие месяцы – осунулся, еще больше постарел и облысел.

– Я понял, что ты имела в виду то, что Советская страна не была готова к войне вследствие своего недостаточного вооружения. А не задавалась ли ты вопросом – почему так случилось? – Тут он снова стал говорить о проводимом в нашей стране в 30-е годы «кровавом терроре», который будто бы обезлюдел Россию, принялся опять приводить примеры: – После революции на службу в Красную армию перешло много царских «белых» офицеров и военных специалистов. И что же? Впоследствии они все были расстреляны… Я уже не говорю о тех потоках крови, которые залили Россию в годы Гражданской войны, что тоже была порождена Революцией, когда сын убивал отца, а брат – брата… Кровью расплачивался народ за малейшие попытки сопротивления революции. В августе 1918 года был убит Урицкий и ранен Ленин, и за это лишились жизней шестьсот заложников… А сколько умных и светлых голов из армейского командного состава полетело в последующие годы… В итоге к началу войны с Германией советская армия оказалась обезглавлена. И именно в этом нам видится причина первоначальных глобальных неудач СССР…

Тут Георгий Николаевич, кажется, выдохся, задумчиво скатывая пальцем на скатерти крошки, умолк, и в разговор почти тотчас вступил Павел Аристархович.

– Преступная ошибка советского руководства и в большей степени лично Сталина – это еще и грубое разделение российского общества на классы, злобное науськивание одних людей на других… Идея коллективизации в сельском хозяйстве имела в своей основе задачу сознательно покончить с прогрессивным крестьянством. Лозунг – «уничтожить кулачество как класс» – повлек за собой новый террор – кроваво-голодный. Была начисто сметена огромная поросль людей, по-настоящему, самозабвенно любивших землю, делавших все для того, чтобы земля процветала, щедро кормила народ…

В моей душе сразу все поднялось, восстало против подобного несправедливого очернительства коллективизации и нашей советской действительности, но в то же время (должна сознаться в этом) мне тут же вспомнилась моя несчастная тетка Маня, что была выслана на Север вместе с оравой своих детей да с трудягой-мужем, у которого и богатства-то имелось – что построенные собственными руками дом и мельница… Вспомнились также увезенные в ночь, в неизвестность, тихий дядя Павел Варго с добрыми, всегда усталыми глазами, с большими, темными, растрескавшимися от постоянной работы на земле руками, его недвижимый, вынесенный чужими людьми из родного дома и брошенный в повозку парализованный отец и мой босоногий, вероломный друг детства Пашка… Вспомнилось мне и мое собственное, казавшееся в то время безысходным, горе в связи с нелепой, страшной смертью отца, но я все же упрямо возразила обоим «бывшим»:

– Но наше-то сельское хозяйство как раз и не пришло в упадок! Вот, знаете, мы как-то недавно рассуждали на эту тему и пришли к выводу, что только колхозы, а не единоличные разрозненные хозяйства, способны сейчас, в столь тяжелое военное время, когда почти половина России оказалась занята гитлеровскими оккупантами, – только они, колхозы, в состоянии прокормить и огромный фронт, и такой же огромный, совершенно не обустроенный военно-промышленный тыл. Разве это не так? И разве у нас, в нашей стране, за все предвоенные годы не было больших достижений в строительстве, в промышленности, в науке? Мы каждый день слышали по радио и читали в газетах о трудовых подвигах советских людей, о гигантском строительстве, о новых заводах и фабриках, о наших самых быстроходных кораблях, железнодорожных экспрессах, самолетах. А сколько появилось у нас настоящих героев! Вспомните хотя бы беспосадочный перелет из Москвы в Северную Америку летчика Владимира Коккинаки. Или подвиг отважных летчиц Марины Расковой, Полины Осипенко и Валентины Гризодубовой, что совершили беспосадочные перелеты на трассах Севастополь – Архангельск и Москва – Дальний Восток. Слышали ли вы об этих женщинах? Знаете, для нас, девчонок, они являлись кумирами, воплощением мужества и смелости… А покорение Северного полюса папанинцами! А знаменитая Паша Ангелина! А юная героиня, сборщица хлопка Мамлакат! Э-э, да что с вами говорить… Вы же ничего не знаете о нашей жизни, не имеете ни малейшего представления о ней.

– Ты ошибаешься, полагая, что мы, русские эмигранты, покинув Россию, остались равнодушными и безразличными к ее жизни и ничего не знаем о ней, – мягко остановил меня Павел Аристархович. – Конечно, никто из нас и не отрицает, что достижения, и притом немалые, в довоенной России были. В основном они – результат вдохновенного труда советского народа, поверившего в светлые идеи социализма, а затем и коммунизма, и уж отнюдь не единоличная заслуга партии большевиков и ее вождя – Сталина… Безусловно, коллективизация в сельском хозяйстве имеет и определенные плюсы, особенно – тут ты права – в нынешнее военное лихолетье. Но, говоря о ее вреде, я больше имел в виду перспективу. Пройдут годы, может быть, десятилетия, и щедрая на отдачу, любовно выпестованная заботливыми руками прежних владельцев земля без должного ухода и надлежащего хозяйского глаза постепенно начнет чахнуть, скудеть, в конце концов перестанет родить. Бесплодный труд, в свою очередь, посеет в сердцах новых хозяев земли равнодушие и ожесточение, они начнут покидать деревни и села, а земля покроется злокачественной коростой забвения…

Вот такой получился разговор. Вот такая безрадостная перспектива видится нашим, оторванным от России, бедным соотечественникам. Мы с Мишей, конечно, не приняли во внимание столь мрачные предсказания и, переглянувшись, даже слегка посмеялись над ними. А мама снисходительно-церемонно сказала: «Будем надеяться, Павел Аристархович, что вы все же не окажетесь пророком, и позвольте возразить вам, что вы не правы. На русской земле и сейчас много настоящих, умелых, преданных своему делу хозяев. Вы, конечно, слышали о таких ученых, как Мичурин, Лысенко? – (Ай да моя мамулька, молодец!) – В их руках, смею вас заверить, земля никогда не оскудеет, никогда не покроется, как вы выразились, „злокачественной коростой забвения“».

Сейчас уже на подходе новый, сотканный из остатков зимней стужи и наступающей весенней теплыни день. Я заканчиваю свою ночную исповедь, а на сердце – растерянность и смятение. Страшно и тревожно слышать слова, порочащие самого чистого, честного и справедливого в мире человека, страшно и тревожно писать здесь такое… Есть ли хоть частица правды в том, о чем говорили сегодня наши бывшие соотечественники? И если есть, то почему они, покинувшие Родину четверть века назад, знают об этой правде, а мы, никогда и никуда не выезжавшие из собственной страны, не знаем абсолютно ничего и для нас, советских людей, сегодняшний разговор – кошмарное, невыносимое открытие. Почему?

Моя несчастная Россия. Моя поруганная, моя светлая, моя мученическая Россия. Тебе уже не раз доводилось слышать от меня сердечные признания, прими же сейчас еще одно. Я люблю тебя, какой бы ты ни была, больше всего на свете и знаю, твердо знаю, что без тебя мне не жить, не дышать на этой Земле. В тебе – моя жизнь, мое счастье, в твоих руках – моя поломанная, непутевая судьба.