Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

29 апреля
Суббота

С месяц назад Шмидт приобрел где-то полугодовалого щенка породы бульдог, которого назвал Мопсом, и теперь они оба, чем-то неуловимо, до удивления похожие друг на друга – низкорослые, приземистые, угрюмые, – повсюду ходят по хозяйственному двору вместе. Шмидт в сарай – и Мопс за ним, Шмидт к лошадям, в конюшню – и тот сзади. Однако близко к стойлам последний не подходит, видимо, опасается получить копытом по хребтине, остается в ожидании хозяина у входа. А когда Шмидт куда-то уезжает, Мопс молча, с невозмутимым видом укладывается на брошенную для него возле хозяйского крыльца войлочную попону, не отводя полуприкрытых, нарочито-равнодушных глаз с дороги, терпеливо ждет.

Странно, что этот юный пес совсем не похож на обычного веселого, непоседливого, озорного щенка. Такое впечатление, что словно бы с приобретением хозяина и властителя он приобрел и все особенности его характера, привычки – хмурость, высокомерную неприветливость, затаенную вспыльчивость. Даже к Линде и Кларе Мопс относится с пренебрежительным презрением и только при виде старой фрау иногда и то, не поднимаясь со своей попоны, слегка подрожит куцым обрубком хвоста.

И сегодня эта неразлучная пара весь день с нами. Я и Сима готовили к посеву зерно, а сумрачный Шмидт с завязанными марлей ртом и носом не отходил от гудящей машины, зорко следил за нашими руками – сколько мы ссыпаем в бункер яду, равномерно ли он там распределяется?

Воспользовавшись короткой паузой затишья, когда Шмидт выключил машину, а мы с Симой, поднатужившись, засыпали в бункер новую порцию зерна, я спросила у него – известно ли ему что-нибудь о внезапно объявившемся русском генерале Власове?

Сдвинув запыленную повязку на подбородок, Шмидт искоса, с угрюмой насмешкой взглянул на меня: «А тебе что, хочется послужить в Русской освободительной армии? Но ведь ты же такая патриотка советского большевизма! А впрочем, тебя, таких, как ты, туда, во Власовскую армию, тоже примут. Занятий для молодых дурочек найдется немало, – будете нести службу при штабе, на кухнях, в лазарете, мыть отхожие места, а в остальное время станете развлекать ваших же, только переодетых в немецкую форму, русских офицеров и солдат в борделях».

Меня разозлил издевательский тон Адольфа-второго:

– Я спрашиваю вас – этот генерал Власов действительно продавшийся немцам советский командир или он все-таки из живущих здесь русских эмигрантов?

– Ничего подобного! Никакой он не эмигрант. И что значит – «продавшийся»? – Шмидт тоже разозлился, зло сверкнул глазами. – Я уверен, что русский генерал-лейтенант Власов, перейдя на сторону немецкой армии, поступил так в соответствии с собственными убеждениями. И – не смотри на меня так, девчонка! – армия у него уже довольно значительная, к тому же день ото дня пополняется. Не все же русские такие идейные идиоты, как ты и как все вы тут. Среди «восточников» немало и умных, дальновидных людей, которые понимают, что, в конце концов, большевики окончательно развалят, загубят Россию…

Вот так. Значит, армия у предателя Власова (если этот тип – не миф) не только реально существует, но и постоянно пополняется. Значит, и среди нас, «восточников», находятся подлецы и подонки, для которых продать Родину – раз плюнуть, в душах которых не осталось уже ничего светлого и святого. Ну что же. Пусть эти дешевки польстились на щедрые фрицевские обещания и посулы, на фрицевские дерьмовые подачки. Много ли и долго ли они навоюют с армией фюрера? И куда они денутся, когда Дейтчланд потерпит окончательный крах? И у кого потом будут служить, к каким новым хозяевам переметнутся?

Ну ладно. Пусть предательство остается на совести предавшего. Не буду больше писать здесь о таком. Не хочу. Противно.

Вчера вечером неожиданно заявился Роберт. Я совсем не ждала его, тем более что в обед запыхавшийся Толька доставил от него письмо, в котором он извещал, что постарается навестить меня в воскресное утро. Но оказалось, что вахман внезапно заболел – после фронтового ранения у него открылось легочное кровотечение, и бедолагу срочно отправили в госпиталь. Роль надсмотрщика за английскими пленными временно принял на себя хозяин поместья, где трудится Джонни, – Насс, и Роберт, дождавшись, когда тот навесил на наружную дверь лагеря тяжелый амбарный замок и, покряхтывая, отправился домой, к теплому камину, – тут же благополучно выбрался через окно на волю. Теперь он здесь, и впереди у нас – несколько драгоценных часов. Какое счастье, любимая!

Однако это свидание не прошло так безмятежно и счастливо, как он полагал, и даже закончилось весьма неприятным выяснением отношений. В этот час (Роберт пришел уже около восьми) у нас опять, как это теперь случается почти каждый вечер, торчали Джованни с Кончиттой. Уединившись с Робертом в кухне, мы слышали доносящиеся из комнаты громкие, веселые голоса, взрывы смеха – там Миша, Сима, Леонид и Нинка продолжали обучать итальянцев карточной игре. Наконец гости собрались домой, и Джованни, которого, по-видимому, удивляло мое отсутствие, направляясь к выходу, словно бы случайно толкнул дверь в кухню. Я заметила, как озадаченно вытянулось его лицо, каким растерянным стал взгляд голубых глаз, когда он увидел меня и Роберта, сидящих рядом на скамье. Примерно так же отреагировал на внезапное появление в проеме двери смуглого незнакомца и Роберт. Он прервал разговор на полуслове, я почувствовала, как напряглась его рука, лежащая на моем плече.

– Хелло, ребята. Вы, что, уже собрались домой? – стараясь подавить замешательство, приветливо по-русски сказала я Джованни и выглядывающей с любопытством из-за его спины Кончитте и поднялась им навстречу. – Ну как, научились теперь играть?.. Я слышала – вам было весело… Сожалею, что меня там не было с вами. Пойдемте, я вас провожу. Ривароччи, друзья.

В коридоре я откинула крюк, распахнула дверь в темноту. Но Джованни еще не собирался уходить. Жестикулируя больше, чем обычно, он о чем-то настойчиво допытывался у меня. Я поняла суть его вопросов:

– Это кто там? Твой друг?

Я постаралась популярно объяснить ему:

– Он – пленный англичанин – энглянд. Ты же знаешь, Джованни, – русские, американцы и англичане вместе воюют, чтобы Гитлер капут. Он – наш союзник, поэтому – наш друг.

– Енглянд – но гут! Но – Гитлер капут, – громко и презрительно сказал вдруг Джованни и, неожиданно схватив меня за руку, крепко сжал ее. – Рюсски – си, гут, рюсски махен Гитлер капут. – Он продолжал горячо толковать о чем-то, по-прежнему громко и презрительно повторяя слово «энглянд». Затем, ловко крутанувшись на каблуке, характерным, стремительным жестом пнул ногой темноту.

Я расценила этот жест так: англичане – плохие люди, потому что не помогают хорошим русским. А поэтому они никакие не союзники и не могут быть друзьями. И нечего с ними, в частности, с тем, кто сидит сейчас в кухне, церемониться. Самое верное – выкинуть его вон! Вот так – под зад ногой! Как говорят немцы – «вег, вег!». Ну как? Если хорошая русская девушка не против – он, Джованни, сам готов провести эту акцию… Ну так как?

– Нет, нет! Но – «вег»! – решительно воспротивилась я намерениям пылкого итальянца и мягко и вместе с тем непреклонно подтолкнула его с крыльца. – Никаких «вег», Джованни! Смотри, Кончитта уже заждалась тебя на дороге. Ривароччи, ребята. До завтра.

Закрыв дверь, я вернулась в кухню. Роберт встретил меня ледяным молчанием.

– Эти парень с девчонкой – итальянцы. – Я старалась говорить непринужденно, весело. – Знаешь, до твоего прихода мы все играли в карты. Они оба такие наивные, такие порой смешные… Ну… Что случилось, Роберт? Почему ты молчишь?

– Откуда взялся тут этот макаронник? Почему ты, черт подери, пошла с ним? О чем вы говорили? Я слышал – этот тип вякал там что-то про англичан? – Роберт был по-настоящему взбешен. – Я теперь знаю, ты встречаешься с ним вечерами, а меня просто водишь за нос!

– Ну, во-первых, нос твой на месте, и я даже ни разу не прикоснулась к нему. – Я пыталась говорить шутливо, но у меня это плохо получалось. – Во-вторых, эти итальянцы – брат с сестрой – наши соседи, живут у Бангера, иногда приходят к нам, и тогда я действительно встречаюсь с ними. А в-третьих… В-третьих, я прошу тебя никогда не говорить со мной подобным тоном. Я пошла с ними только затем, чтобы запереть дверь. Ведь ты, надеюсь, понимаешь – пока ты здесь, у нас, дверь не может оставаться открытой.

Ну, в общем, свидание наше, можно сказать, полетело кувырком. Сначала я пыталась вразумить колюче-разобиженного Роберта, призывала его к благоразумию, уверяла, что смуглый «макаронник» приходит к нам вовсе не из-за меня, а просто потому, что ему и его сестре нравится общество русских. Потом, из-за оброненной Робертом в сердцах фразы: «Все вы, наверное, одинаковые!», в свою очередь, сама крепко разобиделась на него, и тогда уже он с жаром принялся уговаривать меня не сердиться, уверял, что он вовсе так не думает; что эти гадкие слова вырвались у него случайно – от большой досады и от большой любви, что я для него, конечно же, не «как все», а единственная, неповторимая, и что если я сейчас же не прощу его – он немедленно умрет тут же, на этом месте… Вот, пусть любимая потом кается – он грохнется сейчас на пол и умрет.

Ну, мрачная перспектива возиться с трупом меня совсем не устраивала, и я, правда не сразу, с некоторыми оговорками, простила его. Примирение наше было бурным, и, должна сознаться тебе, моя тетрадь, что, пожалуй, меня еще никогда так не волновали его нежные поцелуи, никогда они еще не казались и такими желанными, как в этот вечер.

Роберт ушел около одиннадцати. Быть может, мы просидели бы с ним и дольше, но бдительная мама решительно постучала из комнаты кулаком в стену над плитой. Глухим, «застеночным» голосом напомнила мне, что уже поздно и пора идти спать, а ирландскому ревнивцу вежливо, но непреклонно посоветовала отправиться восвояси домой.

На крыльце Роберт все же не выдержал, сказал с шутливой угрозой: «Если я еще раз увижу здесь этого прыткого макаронника – так и знай – выдерну ему ноги!»

Бедный, бедный, ни в чем не повинный Джованни. Как же ему без ног?

1 Мая
Понедельник

Сколько можно вспомнить, о скольком можно передумать и перемечтать в этот праздничный, свежий, солнечный день – 1 Мая. Однако даже десятую часть теснящихся в голове мыслей и воспоминаний нельзя уместить здесь, на этой бумаге. Мои мечты такие светлые и воздушные, такие радужно прекрасные, что для них под стать только хрупкий, прозрачный, сотканный из аромата разбуженных трав, распускающейся листвы и солнечного света необъятный, во всю ширь земли, папирус. Эти мои мечты – не грезы о туманном будущем, не сказка и не красивая фантазия. Это – сон в прошлом. Сон, который приснился давно, в той грубо отнятой свободной жизни и который никогда уже, наверное, больше не повторится.

1 Мая. У разных людей – разные обычаи. Но наверное, нигде, ни в одной стране мира, не встречают этот весенний Международный праздник так, как встречают его в нашей Советской стране, на моей любимой Родине. Полощутся, развеваются по ветру алые знамена на родной земле, ликует освобожденный народ, звучат радостные приветствия, песни. Это – там.

А здесь… Для махрового нациста Адольфа-второго Международный праздник 1 Мая, как говорится, «до фени», и сегодня мы работаем – сеем ячмень. Леонид, изредка покрикивая на бодро вышагивающих лошадей, одной рукой придерживает ременные вожжи, другой ухватился за торчащую сбоку машины металлическую рукоятку. Я поглядываю время от времени на струящееся по желобкам зерно, торопливо марширую, как Мопс за «херром»[23]23
  Господином (нем.).


[Закрыть], сзади. С утра Шмидт заявил, что, если мы успеем управиться с севом до обеда, он, так уж и быть, милостиво предоставит нам остальные часы для празднования «товарищеской солидарности, единения и братства трудящихся всех стран». Словом, поиздевался всласть.

От роя нахлынувших воспоминаний хотелось плакать, и я, чтобы отвлечься, попробовала было петь. Затянула во все горло «Москву первомайскую», за нею – популярную до войны «Ой, ты, поле, широкое поле». Но от последних слов – «Ой, ты, волюшка, вольная воля, в целом мире такой не сыскать» – сильно запершило в горле, еще больше захотелось плакать, и я прервала песню на полуслове. Ходили молча. Только Лешка каждый раз в конце поля, а порой и на середине, когда, несмотря на все его усилия, сеялку круто вело на поворотах либо на случайных ухабах, а стальная рукоятка рычага, дергаясь, грозила Леониду заехать в нос или выбить зубы, держал длинную, очень эмоциональную речь, в которой перебирал по очереди все шмидтово семейство, а заодно и изобретателя этой машины.

До обеда мы, конечно, не успели закончить сев, управились только к двум часам пополудни. Дома быстренько привели себя в порядок, переоделись, наскоро перекусили, и я принялась ждать Роберта. Вчера он предупредил меня, при этом как-то уж слишком торжественно, что придет к нам во второй половине дня, просил, чтобы я никуда не уходила.

2 мая
Вторник

Роберт явился около половины пятого. Быстро промелькнул мимо окон в «парадном» степановом костюме, с огромным, наляпанным на груди «ОСТом», в надвинутой низко на глаза какой-то клетчатой «чапке». В этой цивильной одежде, с обведенными чернотой, словно подсурьмленными веками (вчера англичане тоже работали до обеда – вывозили от железнодорожной станции уголь – вот черная угольная пыль и въелась в кожу), – он казался как-то проще и в то же время, что ли, более чужим, отдаленным.

После ужина мы остались с ним в кухне, так как он предупредил меня – и опять с какой-то непонятной, торжественно-загадочной интонацией в голосе – о том, что намерен вести со мной продолжительную беседу.

– Сядем, – сказал Роберт после того, как мы с Нинкой убрали со стола посуду, и Нинка нехотя, повинуясь моему свирепому взгляду, вышла за дверь, и подтолкнул за плечо к скамье. Сели. Роберт – я видела это – был взволнован, и его волнение невольно передалось мне. В чем дело? Что еще за загадки?

Он начал разговор издалека и, что меня удивило, – о себе. Теряясь в догадках, я слушала его и во многом не могла не согласиться с ним. Конечно, насколько я успела его узнать, он совсем не плохой парень. Конечно, за семь месяцев нашего знакомства я не услышала от него ни одного лживого, грубого или неуважительного слова. Пришлось согласиться также и с тем, что все его поступки можно считать, как он сам сказал, поступками джентльмена. Все это, безусловно, верно. Ну а к чему это вступление? Что дальше?

А дальше было вот что.

– Я решил, что мы должны с тобой обручиться – унс ферлобен – и прошу дать мне на это согласие, – выпалил вдруг Роберт и, залившись краской, нервно поднялся со своего места. Встав передо мной, он взял меня за руки, притянул близко к себе. – Любимая, я хочу этого… Я очень хочу этого!

Я почувствовала, как жарко загорелось мое лицо, как замерло, а затем метнулось в испуге сердце. О чем он говорит? Обручиться? А что это такое? Господи, что это такое? Сейчас я способна понять только одно: обручиться – это значит полностью утратить свою независимость, позволить опутать себя клейкой паутиной соглашательства с ним, моим нареченным, во всем… Хоть бы кто подсказал мне, что я должна ответить ему? ареВ, ну где же ты?

– Роберт, милый… Я очень благодарна тебе за все, но, знаешь…

– Подожди. Я позову сейчас сюда твою маму, – перебил он вдруг меня и быстро направился к двери. – Необходимо, чтобы она присутствовала здесь, при нашем разговоре. Это очень важно!

Они вошли оба: мама с удивленным выражением лица, с поджатыми скептически губами – впереди; смущенный, но решительный Роберт – сзади.

Роберт тотчас подошел ко мне, обняв меня за плечи, встал рядом: «Мутти, вы уже, конечно, знаете. Конечно, догадываетесь… Я люблю Веру. Я решил… Мы решили обручиться. Мы просим вашего согласия. – Он подтолкнул меня. – Чего ты молчишь? Переведи же, пожалуйста, матери мои слова».

Однако перевода не потребовалось. Моя мудрая мамулька поняла все, едва взглянула на меня.

– Пойдемте для такого случая в комнату. Авось сегодня Господь убережет нас от жандармского налета, – сухо, с непроницаемым лицом, не глядя на нас, бесстрастным, неживым голосом, сказала она. – Сейчас там никого, кроме Симы и Нины, нет. Сядем, как положено, за стол, поговорим. Не в кухне же, возле помойного ведра, в самом деле, вести эти разговоры. Подождите… – Она остановила нас. – Дайте я еще раз проверю, закрыта ли входная дверь.

Пока мама с Симой ставили на плиту чайник и накрывали на стол (в сумке у Роберта оказались бутылка какого-то вина и несколько плиток шоколада), мы трое сидели на диване. Роберт, пылая лицом, затеял с Нинкой какую-то дурацкую игру в «загадки и отгадки». Я лихорадочно размышляла. Хорошо, что у меня есть эти минуты, когда можно хоть как-то понять себя, подумать о только что услышанном, прислушаться наконец к голосу разумной ареВ. Меня распирали гордость и тщеславие – ведь сегодня я впервые, – те бесконечные словесные уверения в любви не в счет, – сегодня я впервые в жизни услышала официальное предложение руки и сердца. И от кого? От парня, от которого вряд ли отказалась бы самая раскрасивая девчонка не только в здешней округе, но, пожалуй, и в окрестностях его далекого, родного ему ирландского Белфаста. Ведь стоит только мне сказать сейчас «да» – и я уже почти жена, почти женщина, притом любимая, а в его глазах – единственная, неповторимая… Встретится ли еще на моем жизненном пути парень, мужчина, который станет любить меня так, как любит он?

Но вместе с гордостью росла, ширилась в сердце печаль. Ведь вся загвоздка в том, что я не могу произнести сейчас это короткое, способное перевернуть всю мою жизнь слово «да». Просто не имею права. Во-первых, чтобы сказать его – надо любить ответно, в моем положении чужестранки – любить к тому же очень крепко, почти самозабвенно («самозабвенно» – значит забыть себя и все, что тебе дорого, что составляет сущность твоей жизни).

Во-вторых, произнеси я «да» – и моя любимая всеми фибрами души Россия, моя единственная на всем белом свете земля, где осталась могила моего отца, где мой мир, мой дом, мои братья, моя милая Родина, где я могу жить, думать, петь, а не просто существовать, – окажется навсегда для меня потерянной. Навсегда. Это чушь, ерунда, что он говорит: «Мы поедем в твой Ленинград вместе». Ерунда все это. Закончится война, останемся мы живы, и он скажет мне: «Нас ждут, любимая, в Ирландии», и я, его нареченная, а потом жена, обязана буду повиноваться ему… Ах, ареВ, ты как всегда жестока и беспощадна, но ты права, и я полностью доверяюсь тебе.

Словом, когда мы наконец сели за стол и Роберт, наполнив рюмки вином, спотыкающимся языком объявил маме о своем решении, а потом, спохватившись, добавил, что, к сожалению, подобающего для такого случая обручального колечка для любимой у него пока нет, но он надеется, что оно уже вскоре появится, – так вот, когда он все это объявил маме, а та в ответ, кивнув, не глядя в мою сторону, сказала неживым, бесстрастным голосом: «Пусть она решает сама. Я не могу ни дать ей какой-либо совет, ни тем более запретить». А потом добавила устало: «Что же касается меня, то – спасибо тебе, Роберт, за приглашение – если останусь жива, вернусь на Родину, в Россию!» Так вот, когда мы наконец сели за стол и когда были произнесены все эти слова – у меня уже был готов ответ…

Бедный Роберт. Он очень расстроился. Он был убит в буквальном смысле этого слова. У меня сердце разрывалось от жалости, глядя на его враз осунувшееся лицо, на печальные, повлажневшие от близких слез глаза. Чтобы как-то ободрить его, я опять принялась повторять, что очень благодарна ему, Роберту, за его ко мне отношение, за все, что он для меня делает, но что сейчас, на мой взгляд, подобные разговоры просто неуместны. Вот закончится война, и если мы останемся живы… Словом, он, Роберт, должен понять: для меня, живущей в рабстве рабыни, даже само слово «Россия» дороже сейчас всех других слов на свете.

Ожившая мама – теперь она смотрела на меня открыто, не прятала больше взгляд – слушала мои путаные слова с молчаливым одобрением (уж не знаю, что она там поняла). Одобрение, поддержка светились и в потеплевших глазах Симы, в движениях ее рук, когда она суетливо наливала Роберту чай, радушно (слишком уж радушно) угощала его. И только в глазах Нинки сверкали молнии, в них открытым текстом читалось полярное: «Молодец! Ну и дура же ты!..»

Для меня же этот вечер казался каким-то нереальным, ненастоящим. В какой-то момент мне даже подумалось – не сон ли это? Не во сне ли я слышу столь лестные для меня слова Роберта, не во сне ли отвечаю ему отказом? Кстати, и проходил он, этот вечер, как-то нереально, нелепо, словно по подстроенному злым шутником сценарию. В какой-то миг мама, что-то поправляя на столе, приподнялась со своего стула, а я в этот же момент, проходя мимо, чисто случайно отодвинула слегка стул в сторону. И тут же с удивлением обнаружила маму… лежащей навзничь на полу. Оказывается, она села мимо стула. Мы с Робертом мгновенно бросились поднимать ее, чрезвычайно сконфуженную, и… крепко ударились друг о друга лбами. (У меня до сих пор краснота и небольшая шишка на лбу.) Это происшествие немного разрядило сгустившуюся атмосферу, и мы – я, казня себя за неловкость и за то, что не могу сдержать идиотский смех, и Роберт, безуспешно пытаясь скрыть улыбку, – некоторое время, забыв собственные невзгоды, с притворным, прискорбным видом обсуждали это событие (Нинка в тот момент хохотала, как сумасшедшая).

Вскоре вернулись из «Шалмана» ребята, а Роберт засобирался домой. Мне не хотелось, чтобы он ушел вот так, сразу, не поговорив еще раз со мной, не повторив обычных нежных слов, которые мне почему-то до зарезу стали необходимы теперь, не обняв и не поцеловав меня с прежней любовью и лаской.

Он обнял и сухо поцеловал меня на крыльце, сперва в губы, а затем в шишку на лбу. «Спасибо, любимая, я должен сейчас остаться один», – ответил сдержанно на мое предложение побыть еще немного со мной вдвоем и, легко сбежав по ступенькам, скрылся в начавших сгущаться сумерках.

Когда я вошла снова в комнату, Нинка, блестя глазами, взахлеб рассказывала Мише и Леониду о том, что только сейчас здесь произошло (вот чертова выскочка!), при этом почти дословно пересказала мой ответ Роберту (оказывается, эта вертлявая пигалица уже в совершенстве понимает «дейтче шпрахе»). Мишка, взглянув с ироничной, понимающей улыбкой на меня, сказал одобрительно: «Все правильно, ту, май-то! Еще чего не хватало!» А Лешка, пряча глаза, только как-то не по-доброму ухмыльнулся.

Ночью я, конечно, не спала. Жалела себя, плакала неслышно в мокрую подушку. А из темноты печально, строго и неодобрительно наблюдала за мной моя ненавистная в эти часы ареВ.