Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

8 марта
Среда

День-то сегодня какой! Наш женский праздник – настоящее торжество Весны и Солнца. Когда-то, в той далекой, «потусторонней» жизни, я так любила этот день – он всегда нес с собой неожиданную радость, теплые поздравления, милые подарки. Помню, мы, девчонки, к 23 февраля, ко Дню Красной армии, постоянно готовили какие-то небольшие сувенирчики для наших мальчишек, а 8 марта с замиранием сердца ждали от них ответных знаков внимания. Собственно, даже не подарков ждали, а другого – кто-то сейчас, смущаясь и пряча глаза, подойдет к тебе, какие слова произнесет? Случались при этом и внезапная, острая радость, – ведь подошел-то именно тот, кого ты ждала больше всех, – и досадное разочарование – нет, не из этих рук надеялась ты получить подарок – символ робкого признания.

Почему-то у меня всегда было больше огорчений. Помнится, в пятом или в шестом классе я чуть не разревелась от досады и негодования, когда вместо ужасно нравившегося мне в ту пору самонадеянного, дерзкого мальчишки вдруг увидела перед собой робко и испуганно улыбающуюся физиономию сопливого тихони – самого тихого и неприметного в нашем классе – Ильюшки Борщевского. До сих пор хорошо помню то запоздалое чувство стыда и раскаяния, которое сразу же охватило меня и мучило еще долгое-долгое время после того, когда я, едва взглянув на Ильюшку, небрежно, с кривой усмешкой приняла от него теплый, согретый в его ладонях небольшой незамысловатый сувенирчик – точилку для карандашей, выполненную в виде разноцветного граненого шарика… Где ты сейчас, Ильюшка Борщевский? Простил ли наконец меня за тот мой давний, глупый эгоизм?

А сегодня мы все, наверное, напрочь забыли бы об этом дне, если бы не напомнил Роберт. Рано утром, еще до работы, Генка с Толькой принесли от него адресованное мне письмецо и небольшую посылочку для всех «лиебе фрау унд фрейляйн». В письме содержались милые поздравления с женским праздником, сердечные пожелания «грозз лиебе», счастья и радости, а также уверения в той же большой любви и вечной верности. В пакете, перевязанном плетеным шнурком, оказалось несколько плиток шоколада, крем, мыло, пудра и, видимо, специально для мамы, пульвер для пудинга. Ну что же, спасибо нашему верному, внимательному ирландскому рыцарю.

А как много все же значит полученное вовремя доброе слово! На работу мы с Серафимой шли – нет, не шли, – а вышагивали! – полные собственного достоинства, с превосходным настроением, вдобавок – щедро напудренные. День тоже прошел, слава Богу, без скандалов и «ора» со стороны Шмидта. Кстати, его почти до вечера не было дома, а мы по указанию старой фрау занимались в усадьбе различными хозяйственными делами. И погода соответствовала праздничному дню – яркая, солнечная, чем-то неуловимо напоминающая о скорой весне, хотя еще и снежная, морозная.

Прошедшее воскресенье, 5 марта, промелькнуло очень быстро и, можно сказать, без особых событий и новостей, однако принесло под конец много сердечных переживаний и непредвиденных расстройств. Часов в 11 утра друг за другом пришли Галя с Люсей и Вера. Явился Генрих. Играли в шашки и карты, потом Генрих и Вера показывали на картах разные фокусы. За обедом много смеялись над рассказами Люси о несусветной жадности и скаредности ее хозяйки. «Благочестивая» фрау Бергманн, хотя и пытается по-прежнему держать Люську в «черном теле», однако в страхе перед близкими русскими во многом пошла ей на уступки и для избежания новых конфликтов даже освободила славянскую служанку от субботних прислуживаний за столом во время старушечьих религиозных песнопений.

Мы с Галей проводили Люсю и Веру до развилки на Петерсхоф, а на обратном пути заглянули в «Шалман». К нашему огорчению, там царили тишина и скука. Из ребят дома никого не оказалось. А Наталка и Ольга занимались постирушками. У Ольги был зареванный вид: заболел ее сынку, и она, естественно, тревожится и переживает.

Оставались мы в «Шалмане» недолго. Перед тем как уйти, я выглянула в оконце, выходящее на Молкерай. Так и есть – красавчик Альберт уже «на посту». Нетерпеливо посматривая в сторону «Шалмана», знобко поводя время от времени плечами (на дворе все-таки не лето красное, а он – с непокрытой головой, без шинели), вышагивает взад-вперед вдоль бетонированной дорожки.

Я подтолкнула Галю: «Смотри… Донжуан уже тут. Маячит… Знаешь, и так почти каждый раз. – Я придержала Галю за рукав. – Осторожно, не высовывайся – еще заметит! Давай подождем выходить – пусть подольше померзнет».

Нахохотавшись вдосталь, наконец вышли с ней на улицу. Обе – неприступно-гордые, холодно-равнодушные. Альберт – тут как тут: «О-о, девушки, здравствуйте. Какая встреча! Какая счастливая случайность! А я только что вышел подышать свежим воздухом… Вы что – торопитесь куда?»

– Да нет. Почему же… Сегодня все-таки воскресенье. – Поговорив немножко о погоде, о самочувствии и о скорой весне (какой же он, в самом деле, красавец, этот донжуанистый Альберт!), мы с Галей двинулись к дому. И тут он окликнул меня: – «Минутку, Вера… Извините. Я должен вам сказать – я в восхищении от вас. Их бевундере инен…»

– Что?! – Я почувствовала, что от удивления, от неясного, но вполне определенного ощущения какого-то скрытого подвоха вся моя горделивая неприступность, как луковая шелуха, слетела с меня. – Я не понимаю вас… О чем вы?

– Вы пишете стихи. А я люблю поэзию. Мне бы очень, очень хотелось когда-нибудь послушать вас.

От смешанного чувства досады, неловкости и растерянности я даже не нашлась сразу, что ответить. Вот уж никогда не думала и не гадала, что Роберт такой трепач! Он что же, обо всем, что между нами происходит, рассказывает всем и каждому? А что еще знает этот слащавый красавчик?

– Никаких стихов у меня нет. А если я что-то иногда и пытаюсь писать, то только, разумеется, на русском. Вы вряд ли поймете.

– Я пойму. – Альберта явно забавляли и моя досада, и мой растерянный вид. – Видите ли, музыка стиха… Уж вы-то знаете, в поэзии важна именно музыка стиха.

В общем, домой я вернулась в самом мрачном расположении духа, и, пожалуй, никогда еще так не ждала Роберта, как в тот вечер.

Наконец он явился, и я сразу, едва мы остались с ним в кухне наедине, с ходу налетела на него.

– Почему ты всем и где попало рассказываешь обо мне и о наших с тобой отношениях? Я считаю – это нечестно с твоей стороны, если не сказать больше! Знаешь, меня совсем не прельщает, если кто-то, даже твои близкие друзья, начнут обсуждать меня за моей спиной, а возможно, насмехаться по какому-то поводу. Знаешь, я никогда даже не предполагала, что ты можешь вот так… Вот так, подло… айне гемайнхайт бегеен…

Радостная улыбка, с которой Роберт вошел ко мне, исчезла с его лица. Побледнев, он отпустил мои руки: «Погоди. В чем ты меня обвиняешь? Кому и когда я говорил о нас с тобой и, в частности, о тебе что-то неприличное – такое, что могло бы в какой-то мере оскорбить тебя или осквернить наши с тобой отношения? Пожалуйста, будь добра, объясни мне».

Как я ни была в тот момент разъярена, все же сообразила, что переборщила в своих обвинениях: «Почему на Молкерае известно о том, что я пишу стихи? Сегодня мы с девчонками случайно встретили одного из ваших, как его зовут, не знаю, кажется, – Альбертом, так он… так он стал плести всякую ерунду про то, что „восхищается“… про „музыку стиха“… Любитель поэзии, как же! Да он просто издевался… Ну, скажи, пожалуйста, от кого, как не от тебя, он мог бы еще узнать?»

– Ах этот… – Губы Роберта скривились в какой-то неопределенной усмешке. – Да, порядочности нашему общему другу, к сожалению, явно не хватает. Но, уверяю тебя, ни у него, ни у кого-либо другого нет и, надеюсь, никогда не будет повода для того, чтобы они могли дурно отозваться о тебе или о нас обоих.

Он снова решительно привлек меня к себе, сказал, глядя в глаза, четко произнося каждое слово: «Безусловно, наши с тобой отношения не являются секретом либо тайной для остальных наших ребят. Нас тут немного, и, естественно, мы все и всё знаем друг о друге. Так что из этого? Я не стыжусь своих чувств перед друзьями, как, возможно, стыдишься ты перед своими подругами. Я люблю тебя и, ты знаешь это, серьезно связываю с тобой в мыслях всю свою дальнейшую жизнь. Так вот. Мои друзья знают об этом, как знают также и о том, что я тебя ничем не обидел, никогда не проявлял к тебе неуважения и что мои отношения к тебе – постоянно сугубо джентльменские. Что, разве это не так и разве я не прав? Скажи, моя глупенькая, ведь тебя волнует именно эта сторона? И знаешь, напрасно тебя так расстроило упоминание одного из моих товарищей о твоих, безусловно, редких способностях, которыми я, возможно, и похвалился когда-то!»

В общем, к моему величайшему изумлению (впрочем, изумление это пришло гораздо позднее, когда я, уже лежа в кровати, невесело анализировала все происшедшее в тот вечер), в общем, я хочу сказать, что неожиданно дело постепенно повернулось так, что Роберт во всем оказался прав, а я же, глупая, злая девчонка (и за что только он любит меня – такую?), лишь зря огорчаю его своими смешными подозрениями и необоснованными упреками. Ему следовало бы, конечно, сурово наказать меня за это, но он, как истинный джентльмен, не помнит зла и, чтобы я впредь была умницей, сейчас просто зацелует любимую до потери сознания…

За этим занятием и застала нас заглянувшая в кухню страшно встревоженная, а затем и немало сконфузившаяся («Ах, какой пассаж!») мама. Приоткрыв дверь, она молча, в сердцах, швырнула на пол шинель Роберта (в пылу объяснений мы забыли снять ее с гвоздя в коридоре), красноречивым, сердитым жестом велела ему срочно исчезнуть. Оказывается, кто-то стукнул во входную дверь, а мы не слышали. Роберт, подхватив шинель, молниеносно скрылся в кладовке (я услышала, как скрипнула оконная рама), а в коридоре в тот же миг раздался знакомый визгливый голос… Эрны.

Недоумевая, зачем это она – впервые за два года – пожаловала к нам? – я наскоро привела себя в порядок – охладила водой лицо и пригладила волосы – и, стараясь скрыть свое смущение перед мамой, вошла в комнату. Эрна сидела на диване и с интересом оглядывалась вокруг.

– Как у вас мило, – сказала она, льстиво улыбаясь мне. – Так чисто. И даже зимний букет на столе. – Ее взгляд задержался на моей «экспозиции». – А эти фотографии…

– Это наш Ленинград, – сказала я с гордостью. – Хотите посмотреть?

Мы все недоумевали – зачем ненавидящая «восточников» Эрна пожаловала вдруг к нам (я даже сразу заподозрила – не увидала ли она промелькнувшего в темноте мимо ее окна Роберта и не разгадала ли – кто он?). И она, видимо понимая наше недоумение, произнесла, рассматривая фотографии, с неловкой усмешкой:

– Я просто на минутку решила заглянуть к вам. Просто по-соседски. Ведь мы все же соседи, верно?

Но по всей видимости, Эрна рассчитывала вовсе не «на минутку». Следом за ней явились ее мальчишки – Ханс за руку с Паулем – в нахлобученных наскоро на затылки вязаных шапочках, в накинутых кое-как на плечи пальтишках. «Мы за мамой», – объяснил Ханс, однако тут же оба скинули свои одежки, затеяли с Нинкой какую-то возню.

А Эрна принялась вдруг рассказывать о своей довоенной жизни, – какие у них с ее Фрицем были светлые планы, как они мечтали заиметь свой, хотя бы совсем крохотный домик, как радовались рождению сыновей. Все пошло кувырком, всему помешала война…

Я так и ждала, что по привычке Эрна вот-вот снова обвинит во всех бедах «нищую проклятую Россию», которая «разорила, разрушила не только ее жизнь, но и перевернула вверх тормашками весь мир», однако она сдержала себя. Неужели что-то осознала, или это Фриц сумел так «перевоспитать» ее? Мне вдруг подумалось, что после того, как муж Эрны отбыл из отпуска, она и в самом деле резко изменилась: перестала задирать нас и даже начала первая здороваться. А тут еще этот визит… А может быть, ею, как и «благочестивой» фрау Бергманн, овладел вдруг самый заурядный страх? Ведь русские-то приближаются…

– К вам часто, я знаю, захаживают Генрих и Анхен Гельб, через стенку иногда слышны их голоса, смех, – сказала вдруг Эрна. – Что ж, Генриху скоро на фронт, а Анхен, можно сказать, повезло. Она хоть и некрасивая, а имеет все же шансы выйти замуж. Ее парень получил тяжелое ранение на русском фронте, сейчас находится в госпитале. Если выживет – поженятся. – (На днях мне Анхен действительно сказала как-то в разговоре, что собирается вскоре навестить своего жениха в Данцигском госпитале, однако ни особой радости, ни особой печали я на ее лице не разглядела.)

– А где сейчас ваш муж? – спросила я Эрну.

– А он, слава Богу, теперь не в России, а на Западном фронте, – живо ответила она. – Где-то не то в Италии, не то во Франции. Писем от него пока не получаю, но знаю, что он где-то там.

Так прошел воскресный день. Сегодня уже среда. Если доживу до следующего воскресенья, придется, наверное, сходить к Степану. В своих письмах Роберт настаивает на встрече. Сам он пока не решается снова показываться у нас, так как не без основания полагает, что моя мама опять на него сердится. Мол, пусть пока все немножко уляжется.

14 марта
Вторник

Деревенский «Коси-коси сено» оказался прав, когда говорил, что скоро, очень скоро коварно предавшие великую Дейтчланд итальяшки косяком, как в свое время и попавший в оккупацию русский люд, поплывут в Германию. Первые такие «ласточки» уже появились в нашей округе. Вечером, когда мы возвращались с поля, где занимались раскрытием бурачных буртов, со стороны усадьбы Бангера раздалась вдруг странная песня. В звонких, синих сумерках молодой, удивительной красоты мужской голос пел на непонятном языке что-то очень волнующе-прекрасное:

 
Мамо, сантанте фели-иче,
Мамо, сантанте амо-ора…
 

Мы с Симой остановились, теряясь в догадках, очарованные незнакомыми, божественными звуками. Что это? Подобной мелодии, подобных слов мы никогда еще не слышали. А сколько светлых чувств вложил неизвестный певец в свое исполнение! Кто же это? Кого еще заполучил к себе, меняющий, как перчатки, дармовую рабочую силу предводитель деревенского гестапо Бангер?

После ужина Миша и Леонид отправились туда на разведку. Вернувшись, сообщили, что вчера Бангер привез с арбайтзамта несколько итальянцев. Собственно, это целая семья в составе матери, сына, дочери и их престарелой бабушки. По словам ребят, вновь прибывшие рабы ни слова, просто ни бельмеса не понимают ни по-немецки, ни, естественно, по-русски, но зато будто бы очень ловко изъясняются жестами. Из их жестикуляций Миша с Лешкой поняли, что итальянцев прибыл в Пруссию целый эшелон. Сюда, в Грозз-Кребс, попали еще несколько человек, но к каким бауерам их распределили – они пока не знают.

Мишка, слегка порозовев, добавил, что ему очень понравилась девчонка по имени Кончитта. По его словам, таких красавиц он еще не видел. Только якобы уж чересчур капризная, неуступчивая. Пока они там были с Михаилом, она все время пререкалась то с братом, то с бабкой. Интересно. В субботу или в воскресенье надо, пожалуй, побывать у Клавы, познакомиться с этими итальянцами.

За последние дни новостей – ни печатных, ни устных – пока нет. В воскресной газете продолжаются печальные воздыхания по безвременно погибшим на полях сражений Украины, во славу германского отечества и великого фюрера, славным немецким сынам. Однако снова в изобилии появляются угрозы в адрес «проклятых большевиков и жидов». «Не все еще потеряно! Возмездие не за горами, оно близится! Дух немецких воинов по-прежнему высок и несгибаем! Скоро-скоро красные варвары получат по заслугам! Пусть Сталин и его прихвостни не надеются на победу. Им никогда не видеть Германию коленопреклоненной».

А между тем… Между тем – мы-то знаем это! – страшные для нацистов «красные варвары» неуклонно приближаются и приближаются к границам Рейха!

В воскресенье, выполняя данное мною обещание, была с Галей и с Верой у Степана. Опять собрались там все прежние – местные «остарбайтеры» и поляки, англичане. Фред притащил патефон с пластинками. Немножко потанцевали. Я заметила в углу на скамье знакомый аккордеон с голубыми перламутровыми клавишами. А аккордеониста не было…

Взглянув как-то случайно в окно, увидела, как мимо промелькнуло знакомое лицо. Я не успела еще до конца узнать его, как по загоревшимся враз щекам поняла – кто это. Джонни. Вот он остановился с выскочившим ему навстречу из дверей Томасом, о чем-то коротко переговорил с ним. И… повернул обратно. Через несколько минут Томас вернулся в комнату. По его неопределенно-блуждающей улыбке и по мимолетно брошенному в мою сторону загадочно-любопытному взгляду я интуитивно поняла, что разговор там, за дверьми, касался в какой-то степени меня. И сразу стало почему-то так нехорошо на душе. Ну, зачем он так? Почему избегает? Ведь, думается мне, между нами не осталось, не должно остаться никаких обид.

У Степана мы пробыли недолго. Вера спешила к своей «колдовке», и мы с Галей тоже решили уйти. За это Роберт, конечно, страшно разобиделся на меня. Он провожал нас, и, когда мы остались вдвоем, еще, наверное, с час погуляли с ним в мутной тьме (хорошо, что хоть не было луны) по бегущей вдоль железнодорожного полотна тропинке, под низвергающейся на наши головы и плечи противной смеси из дождя и снега.

Роберт упорно пытался выяснить, почему я сегодня такая «лангвайлихе»[7]7
  Скучная (нем.).


[Закрыть], стараясь как-то встряхнуть меня, шутил, рассказывал разные смешные истории из лагерной жизни. А меня и в самом деле одолевали вроде бы беспричинные тоска и скука, и такая непроворотная тяжесть отчего-то лежала на сердце…

– Зайдем на полчасика к вам. Можно? Ведь еще не поздно, – вкрадчиво сказал Роберт, когда мы с ним оказались наконец возле нашего крыльца. – В конце концов, твоя мама не может вечно дуться на меня. Ведь в прошлый раз я исчез сразу, и, как понимаю, у вас не возникло из-за меня никаких проблем.

– Нет-нет, что ты! – непреклонно отрезала я и, коль появилась такая возможность, решила все валить на другую голову. – Она не только из-за забытой шинели. Знаешь, в тот раз мама увидела нас, ну… когда – помнишь?.. – Когда мы с тобой целовались. И страшно рассердилась.

– Рассердилась?! Вот это здорово! – удивился и даже возмутился Роберт. – Она, что же, полагает, что мне уж и поцеловать тебя нельзя? Ничего себе! Ведь мы любим друг друга. – В своей любви он упорно связывает нас вместе. – Она что же, совсем-совсем забыла о собственной молодости?

Я поняла, что опять «переборщила»: «Ну, не знаю, не знаю… Во всяком случае, она без конца твердит, не перестает твердить мне такие прописные истины, как, например: девушка должна ревностно блюсти себя. Что, мол, гулять с парнями и невинно развлекаться ей можно, но… Больше – ни-ни! Знаешь, это „НО“ у меня уже в печенках сидит, теперь я даже могу представить его физически. Вот закрою глаза и вижу – этакий здоровенный-здоровенный бетонно-гранитный столп, который не сдвинуть никаким танком».

– Ну, ты – чудо! И мама твоя – тоже чудо, – восторженно расхохотался Роберт. – Знаешь, я просто обожаю тебя и твою маму! Бетонно-гранитный столп!.. Любимая, клянусь, я все сделаю, я вылезу из кожи, чтобы только тебе было хорошо со мной.

Домой я вернулась продрогшая, с мокрыми ногами, и, конечно, сразу же получила свежую порцию нотаций. Я совсем распустилась! Это просто ни на что не похоже, как я стала вести себя! Ну, где я шаталась столько времени в темноте да еще под проливным дождем?! Есть у меня совесть? А если бы попался на пути однорукий Квашник? А если бы угодила в лапы фельджандармерии?

– Слушай, тебе ведь известно, что я была у Степана, – выждав с трудом паузу, обратилась я к маме. – А сейчас меня проводил Роберт. И я не виновата, что на улице такая отвратительная мокротень… И знаешь, по-моему, он, Роберт, зря обожает тебя…

– О-бо-жа-ет, – недоверчиво протянула мама, но тут же спохватилась: – Ладно тебе зубы-то заговаривать…

– Да, обожает, – упрямо повторила я. – Он сам сказал мне об этом. И знаешь, за что? За то, что ты меня так хорошо воспитала. А еще за то, что я у тебя такая послушная дочка. Вот. А ты, родная, вопреки своей любимой песне, все бранишь и бранишь меня.

Я быстро поцеловала в щеку впавшую в глубокий транс маму и без промедления отправилась спать. А когда все наконец улеглись и погасили наконец в комнате свет, отчего-то поплакала шепотом от великой своей тоски в подушку. И на этот раз со мной рядом дружно всхлипывала непримиримая моя ареВ.