Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

22 февраля
Вторник

Вчера не сумела дописать до конца о своих воскресных похождениях, так как проснувшаяся среди ночи мама увидела мою пустующую постель и, заглянув в кладовку, буквально прогнала меня спать.

Итак, моя запись оборвалась на том, что я вошла в автобус, и дверца за мной захлопнулась… Немного отдышавшись, я решилась – тронула за плечо сидящего впереди меня пожилого немца: «Извините, пожалуйста… Вы не скажете, который сейчас час?»

– Конечно скажу. Почему нет? Пожалуйста. – Расстегнув пальто, немец вынул из нагрудного кармана пиджака часы, щелкнул крышкой. – Сейчас, милая фрейляйн, семь часов сорок восемь минут.

Мне чуть не стало дурно. Так и есть – опоздала на последний поезд. Он отходит ровно в восемь, а автобусу ползти еще больше получаса. Шмидт словно бы накаркал мне своим пророчеством. Что же теперь делать?

Старик-немец, полуобернувшись, с насмешливой улыбкой смотрел на меня. «Русская фрейляйн, несомненно, была в гостях у одного из тех проворных молодых людей, что сейчас ее провожали. А теперь скучает, вот-вот заплачет».

– Дело не в этом, – пробормотала я в отчаянии. – Я опоздала на поезд. На последний. И как теперь быть – не знаю.

Старик сразу стал серьезным: «Это, конечно, сложнее. Извините меня. А куда вам ехать? – Выслушав меня, подумал, затем сказал: – Я посоветовал бы вам подойти сейчас в городе к пивному бару, что расположен возле железнодорожного вокзала. Там иногда можно встретить водителей машин. Возможно, вам повезет».

Мне и в самом деле повезло. Спасибо моему находчивому попутчику – есть же на свете хорошие, добрые люди, хотя и немцы! Старик сам вызвался проводить меня до пивного бара, вблизи которого действительно стояли в ожидании водителей две автомашины – тяжелый грузовик и небольшой, крытый брезентом фургон, – сам же обратился и к вышедшему вскоре из дверей питейного заведения слегка прихрамывающему бородатому крепышу в потертой кожаной куртке с миниатюрной канистрой в руке. Приподняв шапку, он поинтересовался маршрутом уважаемого «фарера», любезно осведомился, не согласится ли тот, если путь совпадет, подвезти опоздавшую случайно на поезд русскую фрейляйн? Как, к моей великой радости, выяснилось, фургон следует до Ландсдорфа и его путь лежит именно через Грозз-Кребс.

– А чем ты намерена расплатиться со мной? – странным, словно бы металлическим голосом спросил бородач, когда я спотыкающимся от волнения и страха языком (вдруг откажет?) в свою очередь попросила его об услуге захватить меня с собой.

– Чем?.. Вот… – В растерянности я вытащила из кармана кошелек, торопливо вытряхнула в ладонь все его содержимое. – Вот… Тут 5 марок 73 пфеннига. К сожалению, у меня больше нет.

Бородатый непонятно усмехнулся, переглянувшись со стариком, хмыкнул что-то наподобие: «Ладно, убери пока это. Сочтемся как-нибудь. Давай, садись в кабину».

Его непонятная усмешка, странный, будто неживой, голос и пугающий чем-то, что я не смогла разобрать в темноте, облик, а также это «сочтемся как-нибудь» насторожили меня, и я невольно замешкалась. Но бородач – он уже подошел к фургону и взялся за ручку дверцы – вдруг заорал на меня: «Ну, что же ты?! Сказано ведь тебе – полезай в машину – Штайге ин дас Ауто!.. У меня нет времени тебя уговаривать. Дома ждут жена и детишки».

Ах «жена и детишки…». Ну, тогда – другое дело. Наскоро пробормотав благодарность старому немцу, я ринулась вслед за водителем и уже через несколько секунд сидела рядом с ним на мягком сиденье в темной и душной, насквозь пропахнувшей слабым бензиновым запахом и сигаретным дымком кабине, слушала и не слышала из-за охватившего меня проволочного напряжения едва доносившуюся откуда-то снизу тягучую мелодию.

Пока ехали по городу, бородатый водитель не обращал на меня ровно никакого внимания, лишь насвистывал негромко, в такт музыке. Но вот промелькнули в темноте последние, словно бы игрушечные пригородные домики, и бородач, обернувшись ко мне, сказал: «Ну, что сидишь, как… как каменная. Расслабься. И не бойся меня. Я, к твоему сведению, не грабитель и не насильник. А впрочем, ты, видно, ни черта не понимаешь по-нашему».

Пришлось сказать ему, что я поняла все, что он говорил, и что очень рада тому, что он не грабитель и не насильник.

– Ишь ты, – удивился бородач и тут же поинтересовался: – А зачем ты прицепила этот идиотский знак? Кому нужно знать, что ты не полька, не немка, не африканка, а именно русская? По-моему, это унижает человека, принижает его достоинство.

Я ответила, что знак «ОСТ» мы, русские, носим не по собственной воле, но что я отнюдь не чувствую себя униженной оттого, что кто-то из них, немцев, распорядился таким вот идиотским способом унизить нас. Я русская и всегда останусь русской. Кстати, и мое достоинство – всегда при мне.

– Ишь ты, – опять повторил бородач и, не обращая больше на меня внимания, снова стал подсвистывать в такт доносящейся из невидимого приемника мелодии. Постепенно напряжение спало с меня. Я смотрела на летящую под колеса машины слабо освещаемую фарами дорогу с застывшими вдоль обочин, словно сказочные великаны, мохнатыми деревьями и размышляла о том, как же все-таки велик и многообразен мир, как сложны, разнообразны и противоречивы человеческие судьбы в нем. Вот этот бородатый немец… Кто он? На вид – насколько я смогла разглядеть его в темноте – еще далеко не старик – от силы лет сорок, ну, – сорок пять, а почему-то не на фронте. И эта неуместная для его возраста борода. Маскировка какая, что ли?

Водитель словно бы угадал мои мысли: «Странно, верно, как все получается в жизни? – произнес вдруг он своим неживым голосом, искоса в темноте посматривая на меня. – Вот ты жила в своей России и, наверное, никогда и не помышляла о том, что тебе придется уехать в Германию, принудительно работать здесь. А я же, в свою очередь, никогда не думал, что настанет однажды день, когда мне надлежит вступить врагом и завоевателем в незнакомую, и, в общем-то, ничего не сделавшую мне плохого Россию и затем получить за свои деяния полной мерой. И уж, конечно же, ни ты, ни я не гадали, что в один зимний вечер судьба сведет нас вместе возле одного из вшивых питейных заведений в старом городке Мариенвердере и что пару часов жизни нам предстоит провести рядом. Странно все это, не правда ли?»

Меня немало удивил и озадачил неожиданный философский склад мыслей бородача, и я даже не нашлась сразу, что ответить ему. Однако он и не ждал ответа.

– Я, если ты хочешь знать, немало благодарен русским, – глухо сказал он. – Благодарен хотя бы за то, что они не укокошили меня совсем, а позволили жить дальше. А еще за то, что мои трое мальчишек не остались сиротами, а моя жена не стала чужой женой… Вот ты испугалась давеча моей бороды – испугалась, испугалась – не отпирайся! – а у меня почти половина лица оторвана осколком снаряда. Хорошо, что хоть борода еще может расти, прикрывает как-то уродство, и что мой самый младшенький не прячется теперь с криком от меня. – Он помолчал немного, затем продолжил: – Хочешь знать, когда и где это со мной случилось? На второй неделе войны с Россией, возле памятной для меня на всю жизнь крепости Брест. Слышала ты когда-нибудь о такой? Так вот… В те июньские дни фронт сразу же покатился на Восток, а мы, наше соединение, все никак не могли сокрушить эту крепость. Те, кто засели в ней, – между прочим, там были еще и семьи военнослужащих – в основном женщины с детьми, – они и не думали сдаваться. Остались без воды и жратвы, в конце концов у них кончились все боеприпасы, а они все равно держались. Знаешь, для многих из нас это казалось чем-то сверхфантастическим. Уже много позднее, в госпитале, когда я пришел в себя, узнал, что нашей армаде там противостояла всего какая-то горстка солдат и офицеров. Всего горстка… Вот под этой крепостью, кстати, меня и долбануло…

Приоткрыв боковое стекло, бородач достал из маленького выдвижного ящичка пачку сигарет: «Извини, я закурю. Тебе не требуется? – Щелкнув зажигалкой, он глубоко несколько раз затянулся. В черноте кабины поплыли перед глазами одна за другой колеблющиеся сизые струйки дыма. – Ты-то сама откуда? Из каких российских краев?»

Услышав мой ответ, удовлетворенно, как мне показалось, кивнул головой.

– Я много слышал о Ленинграде, говорят – это очень красивый город. И порт там большой – из разных концов света корабли принимает. Но вот какое дело… На предприятии, где я работаю, тоже есть цивильные русские и украинцы. Так, понимаешь, не все они довольны Россией и вашими порядками. Я знаю и таких, которые даже не желают вернуться после войны на Родину, а готовы остаться здесь. И вот я часто думаю: если жизнь в России уж такая никудышная, если там царят нищета и бедность, а люди живут в страхе и несправедливости, – почему же тогда советские солдаты так упорно сражаются за эту самую Россию? Почему те, что сидели голодные и полуумирающие в крепости, зная о своей обреченности и безысходности, не вышли из катакомб с поднятыми руками, а предпочли лютую смерть?.. Странный, странный, в общем-то, народ вы, русские.

– И ничего нет странного! – сказала я в страшной гордости за тех, незнакомых мне, что долбанули из осажденной крепости моего водителя, а затем предпочли смерть плену. – Ничего нет странного. Россияне всегда, во все времена грудью вставали на защиту своего Отечества. Всегда. Какое бы – бедное либо богатое – это Отечество ни было. Потому что Родина для каждого одна. Потому что… – У меня прямо-таки слезы выступили на глазах от негодования и от презрения к тем, кто так гнусно клянет и хает Россию перед своими поработителями, кто так подло низкопоклонничает, юлит перед ними. Ну и пусть! Пусть эти перевертыши остаются здесь, пусть продолжают ползать на брюхе перед такими злодеями и убийцами, как, например, владельцы Петерсхофа, пусть радуются тем, оговоренным не единожды объедкам, что бросают им со своих хозяйских столов нацисты. Пусть!

– Ладно. Не будем больше об этом, – сказал бородач, поняв, по-видимому, по голосу мое настроение. – Я ведь и сам не очень-то одобряю тех, кто так запросто отрекается от земли, где родился. – Приоткрыв снова ящичек, он сунул погасший окурок (не выбросил на дорогу!) в уже наполовину заполненную пепельницу. – Расскажи-ка мне лучше о себе. Как тебе жилось в своем доме, чем ты занималась, кто твои родители, и вообще обо всем, что тебе кажется важным. Я ведь не успел узнать твою Россию, а надо сказать, она очень, очень интересует меня.

И я рассказала ему и о доме, и о родителях, и о своих братьях, которых не видела уже много-много месяцев, но которые – я верю в это! – живы и тоже помнят меня. И конечно же, вспомнила и рассказала ему о моей школе, о том, какими счастливыми были мы, в нашей, пусть пока еще нелегкой, но радостной в ощущении свободы, равенства и братства жизни, как свято верили в справедливость и в лучшее будущее и как все делали для того, чтобы как можно быстрей приблизить это будущее. Я вспомнила также наши споры с Павлом Аристарховичем и честно признала, что, конечно же, в процессе становления Советского государства были совершены ошибки и, наверное, немалые, которые и породили в стране много недовольства и обид, но ведь что надо и учесть при этом нашу неопытность первопроходчиков, а главное – нашу изоляцию среди враждебно настроенного мирового окружения.

Так я говорила, а бородатый водитель, насупившись, вцепившись руками в руль, молча следил за бегущей дорогой, и было непонятно, слушает он меня или, озабоченный какими-то одному ему известными жизненными передрягами, занят своими нелегкими мыслями.

Незаметно подъехали к Грозз-Кребсу. Деревня выросла перед глазами уткнувшейся в черное небо темной колокольней кирхи, темными силуэтами домов. Уже промелькнул в темноте смутно белеющим булыжником поворот к усадьбе Насса. Интересно, что поделывают в этот поздний час Джон и Роберт?.. В доме Клееманна – сплошь темные окна, лишь наверху, в Галиной «светелке», слабо пробивается сквозь зашторенное окно узкая полоска света. Наверное, Галя, устроившись в постели, читает Бунина, что я дала ей на днях с разрешения Павла Аристарховича. А вот уже впереди и дорога на Маргаретенхоф.

– Пожалуйста, остановите здесь.

– Уже? – Бородач, резко затормозив, поставил машину на обочину. Положив подбородок на скрещенные на руле руки, он посидел несколько секунд молча, затем щелкнул где-то над головой включателем. Кабина осветилась резким молочным светом.

И я увидела то, о чем смутно догадывалась еще там, возле темного пивбара, что всю дорогу болезненно тревожило меня, – необыкновенное по своему уродству, нечеловеческое лицо водителя. Вся правая половина его была изуродована выпуклыми рубцами, которые не смогла даже скрыть до конца темная волосяная поросль. Тянущийся откуда-то от шеи до крыльев носа багровый шрам обрубил край верхней губы, отчего, казалось, на лице застыла вечная, брезгливая улыбка. Современный, обезображенный войной «Квазимодо»… Или – «Человек, который смеется».

– Ну, теперь ты увидела, каков я красавец. Дай же и мне посмотреть, какая ты есть, – сказал бородач, улыбаясь своей застывшей, страшной улыбкой. – Как хоть тебя зовут?

Люто ненавидя себя, я всеми силами старалась скрыть охватившие меня отвращение и страх: «Вера… А вас как?»

– А меня Густав. Густав Штольц. Я рад, Вера, что именно тебя подбросила сегодня судьба на моем пути. Но, как это случается всегда, наши дороги уже разошлись. Спасибо тебе за интересную беседу.

– Извините… Одну минутку. – Я снова вытряхнула в руку содержимое своего кошелька, в смущении протянула деньги водителю. – Возьмите… за проезд. Пожалуйста. Я вам очень благодарна.

– За проезд? Ах да… Ну конечно! Обязательно возьму. – Порывшись в моей горсти, он вытащил монету в десять пфеннигов, ловко подбросил ее на своей ладони. – Вот это с тебя за проезд. А главное, за то, чтобы ты не чувствовала себя должницей… Ну что – не слишком я тебя ограбил?

Домой я явилась в начале одиннадцатого. Там уже считали меня пропавшей, встретили с истерической радостью, которая уже вскоре перешла в заурядную брань и скучные нотации. Мама сперва порывисто, со слезами обняла меня, затем (ну, где логика?) в сердцах больно оттрепала за косу. Особенно ее и Симу взволновало то, что я отважилась в поздний час сесть в машину совсем незнакомого мужчины, ехала с ним по пустынной, безлюдной дороге. Я вспомнила свои собственные страхи и опасения, что охватили меня перед пивным баром, и сказала, что нельзя же каждого и всякого подозревать в злых и коварных умыслах, что, наверное, и среди простых немцев все-таки тоже больше хороших людей, чем злыдней и негодяев.

Я коротко рассказала обо всем, что произошло со мной минувшим днем, подробно передала рассказ бородатого водителя о защитниках Брестской крепости. Жаль только, что не догадалась узнать у него, чем же все-таки закончилась осада этого бастиона и как долго нашим удалось продержаться там?

На моей кровати я нашла письмо от Роберта. Нинка сказала, что его принесли днем мальчишки. В записке содержались обычные признания и обещание быть в среду. Ну что же. Он придет завтра, и, кажется, я рада этому.

После пережитых воскресных впечатлений вечерами я долго не могу уснуть, а когда все же засыпаю – вижу себя то в каменных, мрачных крепостных катакомбах среди измученных голодом и жаждой, гордых и смелых людей, со светящимися, словно бы неземным светом, лицами. То бегу куда-то через огонь и дымные завесы от бородатого человека, у которого на лице сплошные шрамы и застывшая мефистофельская улыбка… Вчера и сегодня, работая вместе с Мишей в сарае на заготовке соломенной сечки для скота, была вся отрешенная (или «зарешеченная», как сказал сердито Мишка, когда я несколько раз невпопад ответила на какие-то его вопросы), слагала в уме строки. И вот что получилось:

РУССКОМУ

 
Я люблю исполинский народ мой!
Где на свете еще есть такой?
С ясным взглядом, с железною волей,
С чистой, щедрой, широкой душой.
 
 
Кто, скажи, так смеяться умеет,
Кто, скажи, так умеет любить,
Кто для Родины жизнь не жалеет —
Ею кто может так дорожить?
 
 
Это он – Гражданин Земли Русской,
В нем сполна эти качества есть.
Он в сраженьях со сворою прусской
Защищал свою волю и честь,
 
 
Это тот, кто ходил под шрапнелью,
Дрался насмерть со смертью и жил,
Это тот, кто под грязной шинелью
Чистым сердце свое сохранил.
 
 
Это тот, кто в минуты досуга,
Сидя в тесном, солдатском кругу,
Брал гармонь, говорил: «Ну, подруга,
Запоем-ка родную мою…»
 
 
Песнь за песней лилась без конца,
Билась птицей в обломках руин.
И туманились очи бойца —
«Далеко ж мы от милых равнин…».
 
 
И тогда кто-нибудь из бойцов,
Видя грустные лица друзей,
Хитро жмурил крылатую бровь:
«Жарь лезгинку, браток, да живей!»
 
 
В вихре пляски кружился грузин,
Помогал ему ловкий казах,
А гармонь, выбиваясь из сил,
Пела в русских умелых руках.
 
 
…А пред боем, смертельным, суровым,
Кто умел всех внимательней быть,
Кто умел теплым, ласковым словом
Новичка в нужный миг подбодрить?
 
 
Кто со смертью шутил между делом?
Чья тверда и послушна рука,
Кто своим молодым, сильным телом
Закрывал амбразуру врага?
 
 
Это он – тот же воин простой,
С Волги, с Дона, с Оки иль с Урала —
Неизвестный и скромный герой,
Каких вовсе теперь уж немало.
 
 
Это он, пройдя ужасы боя,
Через дым и проклятья войны,
Закрепил свое чувство большое,
Чувство нежности, чувство любви.
 
 
Это он, получая из дома
В час привала затертый листок,
Весь пропахнувший кровью и дымом,
Плакать тихо, украдкою мог.
 
 
Это те, кто под солнцем ли жгучим,
В непогоду ли, в дождь иль в снега,
Шли одним наступленьем могучим —
Шли на Запад, в берлогу врага.
 
 
…А в тылу, в обстановке суровой,
Тот же русский простой человек
Делом честным, великим и новым
Стал геройски прославлен навек.
 
 
Это он шел, упрямый и твердый,
На Восток, как народ приказал,
В смертном споре с природою гордой
За заводом завод создавал.
 
 
Это он на степных полустанках
Эшелоны оружьем грузил.
Это он быстроходные танки
В помощь братьям по фронту дарил.
 
 
Делом доблести, чести и славы в наш век
Труд бессмертно прославил собою
Тот же маленький русский простой человек
С необъятной, великой душою.
 

28 февраля
Понедельник

Ну вот и все! Крышка огромного, бурлящего смертью и страданиями котла на Украине окончательно захлопнулась. Уничтожено более 60 тысяч гитлеровцев, около 20 тысяч взято в плен, захвачено много различной военной техники.

Эти сведения получены из наших обычных источников, однако и немцы, по-видимому, уже не в состоянии скрывать дальше истинное положение дел на Восточном фронте. Во вчерашней газете сплошной траурный вопль, сквозь который нет-нет да и прорываются прежние, правда сейчас уже весьма неуверенные, хвастливо-угрожающие нотки. Мол, не все еще потеряно. Мол, скоро-скоро настанет час, когда нынешний ход событий будет резко переломлен, и инициатива вновь окажется в руках «славных сынов Рейха», и что, мол, гарантию непременной грядущей победы над ненавистными Советами дает сам «великий фюрер». Ох, сколько уж было таких «гарантий» и сколько тысяч, а может, уже и миллионов «отважных защитников Вермахта» почили в чужой земле, так и не дождавшись щедро обещанных фюрером «действенной помощи» и «быстрых контрударов».

А все же – откуда эти угрозы? Неужели у Гитлера и его шайки имеются для них какие-то серьезные основания? Думать об этом сверхнеприятно, и я велю себе не углубляться слишком в тревожные размышления… Вчерашние газетные новости снова привлекли в наш дом многих «восточников» – русских и поляков. Конечно, опять было много шуму, споров, предположений. Янек от Нагеля рассказал о полученном им на днях нелегальным способом письме из дома, в котором говорится, что сейчас вместе с советскими войсками активно участвует в боях с фашистами и созданное на территории нашей страны польское войско, цель которого – ни больше ни меньше – как освобождение Варшавы.

У нас как раз сидели Михаил от Бангера, Иван Болевский, Сашко от Клодта, Ваня СМЫК и Ян с Зигмундом, когда Мишка, заставив меня покраснеть и смутиться, сказал без всякого предупреждения, указав в мою сторону: «Хотите послушать новое стихотворение, которое она сама сочинила. Посвящено русскому солдату. – Он с дружеской усмешкой кивнул мне. – Давай, май-то, не стесняйся! Хорошее ведь дело. Кто здесь еще так сумеет? Давай…»

Волнуясь, я прочла свое «Русскому», но, увы, не дождалась предвкушаемых мною похвал. Правда, прозвучало несколько неуверенных восклицаний: «Здорово!», «Прентко добже!», «Хорошо!». Однако по недоуменным лицам своих слушателей я сразу поняла: они не поверили мне, решили, что я выдала за свое чье-то чужое стихотворение. А Михаил от Бангера внес еще и «каплю дегтя». «Стихотворение, конечно, хорошее, – сказал он, – но… но все эти прекрасные, возвышенные слова к нам-то, увы, никак не относятся. Мы – русские теперь другого сорта. Нас прокляло время, и мы обречены на вечное презрение».

На этот раз мрачное предсказание Михаила не испортило мне настроение, и я уже по собственной инициативе еще раз прочитала свое стихотворение, когда пришли Павел Аристархович с Юрой. Тут эффект был совершенно противоположный. Павел Аристархович выглядел по-настоящему взволнованным. Промокнув платком глаза под стеклами очков, он церемонно приложился к моей ручке, сказал по поводу моего творения много добрых слов. В частности, то, что, несмотря на некоторые шероховатости в построении фраз, а также в слоге и в стиле, стихотворение написано искренне и талантливо, даже весьма талантливо. Он настоятельно посоветовал мне учиться после войны и тут же обратился к маме: «Анна Петровна, дорогая, не допустите того, чтобы природное дарование по лености или по какой-то другой причине заглохло».

Учиться? Но где? И когда наступит это благословенное «после войны»? И примет ли меня, «проклятую временем и обреченную на вечное презрение», моя Россия? – Тысяча тягостных вопросов, на которые пока нет ни одного обнадеживающего ответа.

Но что меня особенно удивило и тронуло, так это то, как оценил мое «дарование» Юра. Полыхая румянцем, он вдруг порывисто подошел ко мне и, сильно волнуясь, и от этого не совсем внятно, произнес что-то наподобие того, что все услышанное им сейчас – прекрасно, что он никогда не слыхал еще такого и что он просит подарить ему это замечательное стихотворение… Вернее, не подарить – это слишком дерзко с его стороны, – а хотя бы позволить выучить. Он его перепишет и…

Зеленые Юрины глаза сияли и лучились, в этот миг он казался совсем взрослым. Я, конечно, тоже страшно растрогалась (вот оно – желанное первое признание!) и, обняв Юру за плечи, благодарно прижалась губами к вихрастой светлой макушке.

– Это стихотворение «Русскому» – твое, – торжественно сказала я Юре. – Я дарю его тебе. Ты тоже полюбишь, не сможешь не полюбить Россию, когда узнаешь ее. Ты тоже, Юра, россиянин.

Я тут же выдрала из «кассыбух» двойной лист, усадив Юру за стол, дала ему ручку, положила перед ним свою раскрытую «стихотворную» тетрадь: «Пиши».

Свалившиеся внезапно первая слава и признание так подействовали на меня, – это совсем не важно, что они исходили всего лишь от «старого и малого», – что я не вытерпела – похвасталась вечером своим творением и перед Робертом. Он, разумеется, ничего не понял из содержания, но, по-видимому, мой несколько ненормально-вдохновенный «поэтический» вид ошеломил его, и он радостно воскликнул, что теперь любит меня еще сильнее и отныне станет называть не иначе как «моя любимая поэтесса» – «Майне лиебе Дихтерин».

В конце концов, Роберт, как всегда, оказался в своем «амплуа». После того как я подробно (по его же просьбе) рассказала ему о своей поездке к Зое и о том, с кем мне довелось в тот день встретиться, он полушутя-полусерьезно, но больше все-таки полусерьезно, произнес: «Так я и знал! Ты определенно влюбилась в кого-то у своей подруги. В кого-то из тех русских парней. Каждому давно известно – стихи пишут только влюбленные».

Меня досада взяла от столь примитивного заземления моего заоблачного творческого вдохновения: «А я и есть влюбленная! – не без пафоса произнесла я. – Навечно, навсегда влюбленная в мою Россию».

Роберт пробыл у нас до восьми часов. Он решительно настроился на долгий визит (наконец-то пресловутая «проверка из центра» была произведена в их лагере в минувшую субботу) и даже проявил упрямство, – настырно заявил, что ему вовсе не хочется уходить так рано. Но я под разными предлогами постаралась все же выпроводить его. Дело в том, что на меня вновь и внезапно свалился «творческий зуд», и мне не терпелось поскорей остаться в одиночестве, в своей кладовке. На этот раз причиной вдохновения явился милый, неуловимый, таинственно-загадочный образ, имя которого я и поставила в название своего нового творения.

ПОЭЗИИ

 
На земле ли, в просторе ли млечном —
Нет такого в мире пути,
По которому б с сердцем беспечным
От самой себя мне уйти.
 
 
Я узнала трудов твоих сладость,
И теперь – ничего не жаль.
Ты и мука моя, и радость,
Ты и песня моя, и печаль.
 
 
Ты в ночах мне снишься тревожных
Легкой, призрачной птицей – Жар,
Ты в мечтах моих невозможных
Разожгла негасимый пожар.
 
 
Ты со мною везде, моя спутница,
Как родная и тяжкая кладь,
Но нет силы к тебе прикоснуться,
И нет сил мне тебя отогнать…
 
 
На земле ли, в просторе ли млечном
Нет такого в мире пути,
По которому б с сердцем беспечным
От себя самой мне уйти.
 

«Ах, эти чуйвства!» – как воскликнул однажды Ваня «Сидели Мы На Крыше». Именно оно, это обжигающее душу чувство собственной, пусть даже самой малой сопричастности к Великой Поэзии, станет отныне – я знаю это! – и моей вечной сладостной отрадой, и моим вечным горьким заклятием…

Да, кстати, о Ване СМЫК. Видимо, мой «поэтический дар» вконец сразил его, и я неожиданно получила вчера еще одно признание – «чуйвственное».

Ваня оставался у нас дольше всех. Уже разошлись все гости, и наши ребята вместе с Михаилом от Бангера отправились в «Шалман», а Ваня все сидел, как приклеенный, на диване со своей надоевшей до чертиков гармошкой. Мне, честно говоря, обрыдла роль гостеприимной хозяйки, и я обрадовалась, когда мама позвала меня помочь ей чистить картошку для ужина. И вот, войдя из кухни в комнату, я заметила, как Ваня что-то писал в маленьком блокнотике. Вырвав листок, он в смущении подал его мне.

«Вера, может ли между нами быть дружба?

Я очень хочу дружить с тобой».

Тут настал момент смутиться и мне. Так вот почему он в прошлый раз с таким значением говорил о «чуйвствах» и при этом так выразительно поглядывал на меня. Я показала ему на блокнот и карандаш: «Дай сюда». Присев к столу, решила сначала отделаться шуткой: «Я боюсь своей немецкой соперницы». Но потом вырвала листок, смяв его, написала на другом: «Нет, не может… Прости, Ваня, но обещать тебе каких-то других отношений, кроме наших нынешних, – я не могу».

Отдав ему записку, сразу вышла в кухню и не появилась больше в комнате до тех пор, пока не услышала, как хлопнула за Ваней входная дверь. Ну почему, почему так все нелепо получается? Тот, кто меня откровенно домогается, мне ни чуточки не интересен, не нужен, а тому, за которым бы сама пошла без оглядки, я оказалась совсем не интересна, не нужна. Почему так?