Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

17 марта
Пятница

Беру в руки перо, хотя точно знаю, что много писать не удастся. Уже слишком поздно. Весь вечер проканителилась со своей серой юбкой – после стирки она заметно усела, и я решила ее слегка расширить и удлинить. Но все-таки до конца не доделала – опять неудержимо потянуло к тебе, дневник. И сейчас я с благодарностью, с большой благодарностью думаю: что делала бы я, как обходилась бы в этой скотской жизни без тебя, моя совесть-тетрадь, без моей насквозь отсыревшей и постоянно дурно пахнущей кладовки, без этой колченогой табуретки, что заменяет мне здесь стол, без выпрошенной «в долг без отдачи» тусклой лампочки под треснувшим зеленым колпачком, без украденных из чужих хозяйских закромов солидных чернообложечных тетрадей «Кассабух» и без этой шикарной, словно бы случайно оказавшейся в нищете и убожестве, элегантной самопишущей ручки, с серебряной по белому росписью «Paris».

Спасибо, спасибо вам за все, мои милые друзья, – за то, что вы постоянно поддерживаете меня в трудные минуты, за то, что щедро дарите мне несравнимую ни с какими жизненными благами на Земле радость творчества, за то, что помогаете мне оставаться в душе человеком, а не рабом, а еще просто за то, что я живу и даже иногда радуюсь жизни. Когда-нибудь – я твердо знаю это! – я непременно отплачу вам сторицей – создам в вашу честь либо ГИМН ПОКЛОНЕНИЯ СТАРОМУ ЧУЛАНУ, либо ОДУ ВО СЛАВУ ТРЕСНУВШЕГО ЗЕЛЕНОГО КОЛПАЧКА. Когда-нибудь…

Сегодня второй день работаем по новому, весеннему режиму – с 6 часов утра до 8 вечера. Световой день неуклонно увеличивается, и вместе с тем неумолимо растет ежедневный объем работы. Будь он проклят, этот беспросветный, безрадостный, кабальный труд! Вот уже третий год – одно и то же, одно и то же, одно и то же… Так надоело!

И погода сегодня была под стать настроению: весна и зима одновременно. Разойдутся клочковатые тучи, засверкает на голубом небе солнышко, по-весеннему молодое и бесшабашное, пахнет налетевший ветерок свежестью и просыпающейся зеленью, защебечут в придорожных, пока еще оголенных кустах озабоченные какими-то своими, неотложными делами воробьи и прочие пичуги, пропоет призывно свою песню весны петух за двором, – и закружится вдруг от необъяснимой и нечаянной радости голова, и нахлынут роем воспоминания, такие же светлые, легкие и непостоянные, как умчавшийся вдаль порыв ветра.

Но вот затянется снова с краев небо пепельно-серыми облаками, наползет на веселое солнце и угрюмо закроет его рваная, лохматая туча, просыпет на враз омертвевшую землю холодный снег с колючим градом, и потухнет, словно бы и не вспыхивала никогда яркой зарницей нечаянная радость, погаснут, испарятся бесследно легкие воспоминания, и покажется так, будто и не было никогда ни запаха зелени, ни птиц, ни солнца.

Но все равно – я тоже знаю это! – не одолеть свирепой зиме хрупкую, трепетную весну, не побороть старому, неповоротливому миру юное, стремительно-быстрое, отчаянно-бесшабашное. Будет еще и солнце светить, будет и много радости, жданной и нечаянной, и будет счастье – огромное, щедрое ко всем, кто добр и бескорыстен. Будет, будет Мир на Земле!

Сегодня мы лишь вдвоем с Симой трудились на бурачных буртах («керлы» были заняты другой работой – готовили к посеву и жатве технику) и дали волю своей фантазии: «Хорошо бы было, – мечтали, – если бы спустился сейчас к нам самолет, серебристо-голубой, быстрый, как летящая стрела, с алыми звездочками на крыльях, забрал бы нас с собой, и полетели бы мы в дальнюю даль, за моря и горы – туда, где восходит солнце, и где все – и небо, и земля, и люди – по-настоящему родное и близкое, и где даже воздух иной – чистый, пьянящий свободой и волей». Но, увы, самолет не летел. Попытались было мы тогда окликнуть невесомое, ватно-кружевное облачко, что не спеша проплывало мимо, но и оно не остановилось, поплыло дальше. На Восток…

Ну а после обеда уже некогда было мечтать. Пилили с Симой дрова, потом убирали двор. Навести повсюду «шик и блеск» не успели, так что завтра, по-видимому, «продолжение следует».

Вечером мальчишки доставили от Роберта очередное письмо. Есть в нем приятная новость – началось новое, мощное наступление наших войск, уже отбито у немцев много городов и поселков. Однако из письма не ясно, где, на каком именно направлении началось это наступление, какие именно города освобождены. Не ясно, но все равно отлично, все равно замечательно! Ведь главное то, что снова началось!

С досадой Роберт сообщает о том, что в их лагере появился другой вахман – прежний, залатанный и заштопанный, снова отправился на фронт. По всему видно, пишет Роберт, этот «новый» – настоящее «дерьмо». По вечерам он вздумал запирать окна лагеря с наружной стороны на замки и – мало того – по ночам еще несколько раз проверяет сохранность запоров. (Да, плохо придется теперь им, избалованным, свободолюбивым пижонам!) Но все равно, бодрится далее Роберт, он постарается перехитрить этого гнусного типа. Конечно, в предстоящие два вечера нам, к сожалению, едва ли придется увидеться, но зато он прибежит ко мне в воскресенье, рано утром. Так что – жди, любимая… (Ну вот, теперь уже и в воскресенье не отоспишься как следует.)

Еще одна новость. На деревенской почте, видимо, появилась вакансия, и теперь у нас свой почтальон. Отныне именно он, а не Шмидт либо кто другой, станет регулярно доставлять нам корреспонденцию. Для того чтобы сообщить нам об этом, и зашел в наш, «остарбайтерский» дом сегодня вечером новый «бриефтрегер» – молодой, года так 23–24, рослый, страшно худой, прихрамывающий на правую ногу парень, с бледным, словно прозрачным лицом и с волнистыми русыми волосами над яркими синими глазами (типичный ариец?). Опустившись в кухне на табуретку (мы с Симой как раз убирали после ужина со стола), почтальон поинтересовался – будем ли мы выписывать на следующий квартал свою газету, и, получив утвердительный ответ («да, обязательно!»), сказал, что зайдет к нам завтра, в субботу, с подписным формуляром.

– Вы, фрейляйн, наверное, получаете много писем? – спросил он вдруг меня.

Я пожала плечами: «Не-ет. Откуда? Из России, как вам, наверное, известно, письма для нас сюда не идут, а здесь… – Я подумала, что мне надо на всякий случай поставить его в известность о своих корреспондентах. – Правда, я переписываюсь здесь со своей подругой, она живет за Мариенвердером, ну и еще с одной родственницей. И пожалуй, все… Надеюсь, я буду получать свои письма вовремя?»

– Бесштиммт![8]8
  Обязательно! (нем.).


[Закрыть] Почтальоны должны быть пунктуальны и точны. Такая у них служба. Правда, я новичок в этой профессии, но, уверен, не подведу никого. Когда сойдет снег и подсохнет – сяду на велосипед.

Почтальон оказался разговорчивым. Посетовав на то, что сейчас в Германии во всем «шлехт»[9]9
  Плохо (нем.).


[Закрыть] и «кнапп»[10]10
  Скудно (нем.).


[Закрыть], заявил, что и в России теперь тоже не лучше – кругом разруха, голод, нищета.

– А кто виноват? – спросила я со значением.

– О-о, уж, во всяком случае, не вы, и не я, а также не наши – немецкий и русский народы, – живо отозвался он. – Знаете, была бы моя воля, я давно бы засадил за крепкую решетку всех тех, кто повинен в этой кровавой бойне. И никогда, ни за что не выпустил бы их оттуда.

Вообще-то, интересный, кажется, парень. И откровенный. И наверняка бывший фронтовик. И конечно, получил свое увечье у нас, в России. Порасспросить бы его хорошенько, – пожалуй, он смог бы рассказать немало такого, что в газетах никогда не напишут и по радио не скажут. Ну ладно. Оставим это для другого раза, а сейчас – спать, спать.

Ах нет, еще одно… Сегодня Шмидт и Клара отбыли с «чумаданом» (так говорит Миша) и баулом на станцию – уехали в неизвестном для нас направлении и надолго. Линда сказала – дней на пять. И у меня в голове тут же созрел некий план, вернее, дерзкая «афера». Но писать об этом пока рано (вдруг все сорвется?). Если удастся сделать так, как задумала, – тогда расскажу здесь об этом позднее.

Ну а теперь и в самом деле – спать!

20 марта
Понедельник

Слава Богу, первый день недели прошел, осталось еще пять, а там – снова воскресенье, снова – что-то наподобие «луча света в темном царстве». Ладно, как-нибудь переживем и эти пять дней, тем более что жизнь теперь скрашивает надежда, реальное ощущение близости столь долго ожидаемой свободы. За прошедшее со дня последней записи время произошло немало интересного. Попытаюсь восстановить здесь события в хронологическом порядке.

Задуманная мною ранее «афера», можно сказать, и удалась, и не удалась. Удалась в том, что в субботу я все же сумела съездить в Мариенвердер, а не удалась потому, что ничего из того, что я планировала осуществить, не получилось.

В пятницу вечером, вычислив время, когда Линда должна была отправиться на свинарник, я постучала к старой фрау и попросила ее отпустить меня в субботу на полдня с работы. Сослалась на то, что мне крайне необходимо быть утром в Почкау, что туда к одной нашей знакомой русской женщине приехала на пару дней ее подруга, которая имеет важные известия из моего дома и которая будет ждать меня.

– Хорошо, я дам тебе «урляйб» на полдня, – сказала фрау, выслушав мое несусветное вранье, и добавила нерешительно: – Но скажи, а ты не могла бы встретиться с той подругой в воскресенье?.. Боюсь, папа будет недоволен, когда узнает, что я тебе потакаю.

– Нет. Я должна наведаться туда только в субботу – в воскресенье будет поздно: та женщина уже уедет, – настойчиво сказала я и по-нахальному предложила: – А вы не говорите об этом господину Шмидту, тогда он и знать не будет.

Не без колебаний, тяжко вздыхая, фрау выписала мне пропуск в Почкау, который, кстати, мне совершенно был не нужен и который я тут же, едва вышла из панского дома, небрежно скомкала в кармане. Дело в том, что я надумала побывать в субботу в Мариенвердере для того, чтобы сфотографироваться и тем самым выполнить наконец навязчивое желание Роберта иметь постоянно при себе мою фотокарточку (по воскресеньям все подобные учреждения выходные). «Аусвайс» для этой поездки в город у меня уже имелся – тот самый, случайно сохранившийся в кармане пальто пропуск, что был выдан мне Шмидтом и подписанный Бангером для моей февральской поездке к Зое. Числа на нем почти совпадали (тут в случае проверки можно было бы что-нибудь придумать), а месяц я поправила – подставила к римской цифре II лишнюю палочку.

Однако, как я уже сказала, меня постигла неудача. Я обошла четыре «Фотографии» и всюду получала отказ. Сидевшие за столиками, оформлявшие заказы чопорные немецкие фрау, едва взглянув на мой «ОСТ», тут же холодно отворачивались, неприязненно цедили сквозь зубы либо «кайне материале»[11]11
  Нет материалов (нем.).


[Закрыть], либо «аллес фюр зольдатен»[12]12
  Все для солдат (нем.).


[Закрыть], либо просто решительное – «ист ферботен» – «запрещено». Страшно брала досада, но решила свой «ОСТ» ни в коем случае не снимать. Наконец в пятом по счету фотосалоне мне вначале будто бы повезло. В маленькой, сумрачной, теплой приемной никого не оказалось, а выглянувший на дверной звонок из-за тяжелой портьеры круглый, лысый человечек сказал мне с приветливой интонацией:

– Пожалуйста, юнге фрейляйн. Разденьтесь и проходите сюда. Все необходимые формальности мы выполним позднее.

Обрадованная – наконец-то улыбнулась удача, и даже «ОСТ» оказался не помехой! – я сняла пальто, повесила его на вешалку. Постояв минуту-другую перед большим в фигурной, темной оправе зеркалом, поправила волосы, тщательно расправила на плечах одолженный у Симы специально для такого случая ее красивый «довоенный» крепдешиновый платок.

Мастер-фотограф и впрямь оказался очень приветливым, разговорчивым, добродушным толстячком. Он принялся хлопотливо усаживать меня в уютное, мягкое кресло, при этом беспрерывно болтал, сыпал уменьшительными словечками: «Минуточку, шенес фрейляйн[13]13
  Прекрасная барышня (нем.).


[Закрыть]… Откиньте вашу головку чуть-чуть назад. Та-ак… Теперь поверните ее чуть-чуть влево. Отлично… Обопритесь головкой на правую ручку. Поднимете, поднимите, пожалуйста, вашу ручку вверх и согните ее в кисти. Вот-вот… Именно так. Фрейляйн должна знать: чем больше в ее позе естественности и непринужденности, тем лучше получится снимок… Уверен, наш портрет не стыдно будет послать на фронт жениху. Ведь у такой очаровательной фрейляйн есть жених, не правда ли?»

Отступив на несколько шагов назад, фотограф с удовлетворенным видом оглядел меня: «Та-ак… Теперь фрейляйн должна улыбнуться. Ну-ну, пожалуйста, веселей и беззаботней! Веселей и беззаботней, пожалуйста… Посмотрите сюда. Сейчас из этого глазка выпорхнет маленькая-маленькая птичка, она развеселит фрейляйн. – Пятясь задом, толстячок проворно нырнул под покрывающую голенастый аппарат черную накидку, на несколько секунд замолк там. Затем вновь оказался возле моего кресла. – Мне кажется, фрейляйн должна убрать с плеч свой чудесный шарфик. Пестрота отвлекает внимание. На фрейляйн сейчас восхитительное, однотонное платьице, оно придает внешности большую импозантность и необходимую скромную элегантность».

Легким профессиональным движением толстяк сдернул с меня Симин шарф и… увидел на груди приколотый к платью «ОСТ». Я даже не сразу сообразила, отчего вдруг так резко изменилось выражение его лица – глаза удивленно округлились, нижняя губа разочарованно отвисла.

– Разве… разве фрейляйн не немка?

– Не-ет.

Я поняла причину приветливости лысого толстячка: в полутемной прихожей он просто-напросто не разглядел на пальто моего «отличительного знака». Мне стало не по себе при мысли о том, что этот добродушный старик подумает, будто я его обманула.

– Понимаете… Вы меня ни о чем не спросили, а я… Я просто не придала значения.

Старый фотограф безуспешно пытался скрыть свою сконфуженность и разочарование. В его голосе прозвучала надежда, когда он спросил: «Но может быть, фрейляйн все-таки фольксдейтч?»

– Нет. Русская.

Я поняла, что мне надо как можно скорей убраться отсюда, и, поднявшись с кресла, направилась к двери. Мастер суетливо семенил следом.

– То, что фрейляйн русская, к сожалению, в корне меняет дело, – виновато бубнил он. – Обслуживать «остарбайтеров» нам сейчас категорически запрещено. Эта вечная нехватка материалов! Но конечно, так будет продолжаться, только пока идет война. В дальнейшем, безусловно, все будет иначе, все люди станут одинаковыми в своих правах. Фрейляйн должна понять…

– Я все понимаю, – стараясь казаться спокойной, сказала я старому фотографу, застегивая на пальто пуговицы. – Конечно же, сейчас война. Конечно, нехватка материалов. Только, знаете, никогда, никогда мы, нынешние «остарбайтеры», не будем здесь равными с вами, немцами, или даже с продавшими свою совесть фольксдейтчами. Никогда! Мы – вечные чужаки на вашей земле, и так будет всегда.

Дверь захлопнулась за моей спиной под мелодичный серебряный перезвон колокольчика. В досаде я решила поискать где-нибудь поблизости парикмахерскую. Не удался один план, так попытаюсь осуществить хотя бы другой – остригу наконец свою надоевшую косу и сделаю долговременную завивку. Эта идея пришла в мою голову (и крепко засела там!), когда я впервые увидела, в какую перманентную красотку превратилась побывавшая недавно в городской парикмахерской наша фольксдейтчиха Линда. А почему бы, подумала тогда, не сделать и мне подобную прическу? Крупные, почти «натуральные» локоны, пожалуй, пойдут к моей физиономии не меньше, чем к Линдиной.

Но увы, и здесь меня постигла неудача. Я побывала в трех заведениях под красочными вывесками «Фриезер», с открытыми для обозрения зеркальными витринами, где размещались портреты красавиц всех мастей с самыми разнообразными прическами – от простой – «под мальчика», до экстравагантной, напоминающей древний королевский замок – и везде получала отказ. Тут чувствовала себя еще унизительнее, чем в фотосалонах. Короткие, полные равнодушного презрения вопросы: «Вы – фольксдейтч?» – и столь же безапелляционное: «Ферботен – запрещено!»

Плюнув на все, решила вернуться на вокзал, а там произошел эпизод, который разом, как по мановению волшебной палочки, снял все неприятности и круто, на все 180 градусов, повысил настроение.

Чтобы скоротать время до двухчасового поезда, я прошла в зал ожидания, отыскала на дальней скамье свободное местечко и, чтобы не привлекать к своей славянской персоне излишнего внимания, развернула перед собой только что купленную в привокзальном киоске первую попавшуюся на глаза немецкую газету. И тут в зал вошел, вернее, не вошел, а втащился на костылях одноногий инвалид, по-видимому недавний фронтовик. На нем была потертая военная шинель без знаков различия, с темными от споротых погон полосками на плечах.

В это время все места на диванах и скамьях оказались занятыми, а добродетельные немецкие фрау и медельхен[14]14
  Девушки (нем.).


[Закрыть], словно бы не замечая пострадавшего на войне за интересы «великой Дейтчланд» своего соотечественника, как по команде опустили вниз головы, будто бы увидели на полу, возле своих ног, что-то необычно интересное, занимательное. Краем глаза я заметила, как инвалид, опираясь с трудом на костыли, остановился возле выступа у кассы, прислонился спиной к холодной стене. Был он молод, высок и худ, его несчастные глаза смотрели мимо сидящих в зале людей куда-то в пространство, на бледных губах застыла презрительная усмешка.

Я сидела довольно далеко от кассы, но не смогла заставить себя не подняться. Проклиная в душе собственную, никому не нужную здесь «мягкотелость», встала с дивана.

– Битте, зетцен зи зих… Немен зи плятц[15]15
  Пожалуйста, садитесь (нем.).


[Закрыть]…

Инвалид не сразу обернулся на голос, хмуро скользнул взглядом по моему «ОСТу» и, продолжая стоять, вдруг громко, с непонятным горьким вызовом произнес: «Оставайтесь на своем месте, руссише фрейляйн. Сегодня из всех здесь присутствующих у вас одной больше прав на это. Благодарю вас».

Ссутулившись, вобрав голову в плечи, он медленно потащился к выходу, а я так и осталась на своем диване с пылающим от гордости (увы, незаслуженной) лицом, с устремленными на меня отовсюду исподлобья косыми, колючими взглядами.

Позднее, уже сидя в вагоне, даже порадовалась своим неудачам – ну и пусть, что не повезло с фотографией, обойдется как-нибудь Роберт и без моей карточки. В конце концов, хорошо, что и в парикмахерских получила «от ворот поворот» – пожалуй, мама дала бы мне «звону», когда бы я предстала перед ней без столь любезной ее сердцу косы. Ведь она только и твердит: «Коса – девичья краса». А зато как он, тот инвалид, сказал: «Из всех здесь сидящих у вас одной больше прав», и как они все, эти чопорные немки, всполошились, заерзали от его слов.

Вернувшись домой, наскоро переоделась, перекусила и, стараясь не попасться на глаза Линде или старой фрау, прошмыгнула в амбар, где Сима, мама и Нинка перебирали картофель. А вечером, едва пришли с работы, вновь заявился почтальон. Однако и на этот раз газету не смогли выписать, так как на почте не оказалось формуляров. С чисто немецкой пунктуальностью он и пожаловал сообщить нам об этом и пообещал вновь заглянуть в понедельник. Странный какой-то «Харитоша».

Так прошла суббота. Предпраздничный вечер завершился обычной уборкой, традиционной «баней» в кухне.

Вчера, в воскресенье, в ожидании Роберта поднялась пораньше. Только успела умыться и натянуть на себя платье и только подошла к окну, чтобы взглянуть на улицу, как гляжу – катит по дороге на всех парусах знакомая, высокая фигура в потрепанном ватнике с «ОСТом» на груди. Прошла еще пара минут, и Роберт, проворно проскочив мимо Эрниных окон, влетел в кухню. Еще не было семи часов.

Он пробыл у нас за закрытой на все запоры дверью почти до полудня, завтракал вместе с нами. Мама приготовила традиционные «деруны», которые все, в том числе и «ирландский денди», с удовольствием уплетали. Роберт, как это часто случается, опять рассказывал о своем доме, об английских традициях.

– В нашей семье, впрочем, как и в большинстве английских домов, на завтрак, как правило, подаются какие-либо салаты, а также жареная яичница с беконом и, конечно, непременно каша – преимущественно овсяная, – ведь она наиболее полезна для здоровья. Ну и, само собой, – разнообразные фруктовые соки… Вот такие у нас порядки. А как у вас? – Он с улыбкой смотрел на меня, повторил вопрос: – А у вас как?

– У нас? – Я вспомнила, как по утрам мама вытаскивала ухватом из раскаленной печи чугунок с дымящейся рассыпчатой картошкой в мундире, как ставила на стол большую, яростно шкворчащую сковороду с кипящими в ней розово-золотистыми кусочками сала, как доставала из погреба миски с крепкими янтарно-зелеными домашними огурчиками и с ароматной квашеной капустой, как приносила из холодного чулана запотевшую кринку с густой простоквашей, и как наконец, прижав к груди ржаной каравай, отрезала широким ножом ноздреватые, вкусно пахнущие хлебные куски… Ах, вспомнилось мне все это, и я небрежно ответила: – У нас? Да почти что так же, как и в вашей Англии. Ну, салаты там разные, иногда с крабами или с осетриной. Естественно, икра – черная или красная. Подаются также на стол и яичница с ветчиной, и, конечно же, разные каши, только я лично до войны вашу любимую овсянку терпеть не могла… Ну и, само собой разумеется, – всевозможные соки, иногда манговый (правда, я его тоже не люблю), а чаще – ананасовый или даже кокосовый. – Тут я подняла на Роберта невинный взгляд. – Ты пил когда-нибудь кокосовый сок или, вернее, кокосовое молоко? Знаешь, кокосовые пальмы растут в Африке…

Роберт с веселым недоумением – верить или не верить? – смотрел на меня, а я, изо всех сил продолжая сохранять на лице невозмутимость, радовалась, что никто из сидящих за столом, кроме, кажется, фыркнувшего Мишки, не понял моего залихватского вранья. Подумаешь, расхвастался про свои салаты и беконы! Да я все перечисленные им деликатесы никогда не променяю на обжигающий вкус рассыпчатой картошки с прилипшими к ней золотистыми шкварками, на хруст пересыпанных укропом и тмином огурцов, на терпкую кислоту холодной простокваши и на ржаной аромат родного российского хлеба. Тоже нашел чем хвалиться!

Но Роберт, конечно же, догадался о моей «шутке». Покосившись с опаской на маму, он рывком притянул меня за плечи к себе, легонько дернул за ухо: «Вредная девчонка… Ты опять дуришь меня! Это надо же – они не любят манговый сок и пьют преимущественно кокосовое молоко. Ах ты, гордячка!»

Тут уж, конечно, я не смогла удержаться от смеха: «А зачем ты спрашиваешь? Разве главное в том, что у кого есть на столе? У вас одно, может быть, более утонченное, у нас – другое. У вас – колониальное шоколадно-мангово-банановое изобилие, зато у нас – свобода, равенство для всех».

Ну а потом были серьезные разговоры. Главное, о чем рассказал Роберт, – это предпринятое нашими войсками новое, мощное наступление на Правобережной Украине. Русские уже приблизились к границе Румынии! Для подкрепления отступающей немецкой армии Вермахт срочно направляет на Восток свежие людские резервы, технику. Однако уже никто и ничто не может остановить «Советскую лавину». Ничто и никто!

Если все это правда – какая же чудесная, замечательная весть! Одно, я думаю, доподлинно верно – это то, что Восточный фронт действительно укрепляется свежими силами. Снова днями и ночами ползут и ползут по железной дороге громадные эшелоны с закрытыми теплушками, с бесконечными платформами, на которых под пятнистыми камуфляжными сетками угадываются контуры танков, машин, грозных орудий. Эх, была бы возможность как-то остановить, не пустить дальше эти напичканные смертью длиннющие змеевидные составы!

После одиннадцати Миша собрался в деревню, к Клееманну, и я сказала Роберту, что ему тоже пора уходить. Ведь с минуты на минуту к нам могли пожаловать кто-либо из посторонних, и тогда выбраться от нас ему будет значительно труднее. На какие-то минуты мы остались с ним в кухне вдвоем, и он тут же крепко обнял меня.

– Любимая, приходи часов в пять к Степану. Я попрошу «бабцю», она пустит нас в свою маленькую комнатку. Мы будем наконец снова вдвоем… Это же непереносимо – видеть тебя, быть с тобою рядом и не сметь ни обнять, ни поцеловать. Я скажу тебе еще раз, как люблю тебя, как мечтаю беспрерывно о нашем «грозз таге»[16]16
  Большой день (нем.).


[Закрыть], как хочу, чтобы ты поверила мне. Любимая…

Но тут в коридоре раздалось короткое, предупредительное мамино покашливание, и Роберт тотчас же отскочил от меня. Я только успела сказать ему, что сегодня никак не сумею быть у Степана, сослалась на кучу каких-то неотложных дел… Вот разве в следующее воскресенье…

В окно я видела, как Роберт об руку с Мишей проследовали, оживленно разговаривая о чем-то, мимо застывшей возле своей калитки Гельбихи. Поставив ведра с водой на землю (она возвращалась от колонки), фрау Гельб удивленно проводила их взглядом. Ну, теперь для нее новая загадка – кто же этот статный парень, явно не русского обличия, но с русским знаком «ОСТ» на потрепанном с рваными рукавами ватнике? А скорей всего, Гельбиха узнала Роберта, ведь как-то, еще по весне, она была свидетельницей нашей с ним случайной встречи в деревне.

После обеда пришли Вера с Галей, позвали меня к Степану, но я не пошла с ними. Мы решили отправиться всей своей компанией к Клаве, познакомиться с вновь прибывшими к Бангеру итальянцами. Но не успели ступить и за порог, как все их семейство в сопровождении Нины пожаловало к нам. Интересные люди эти итальянцы, вернее, каждый интересен по-своему, а все вместе представляют из себя очень живописную, непомерно шумливую и беспрестанно жестикулирующую группу. По-видимому, они уже начали постигать азы немецкого языка, так как сразу же при знакомстве Джованни – так зовут единственного мужского представителя семьи, – энергично встряхивая каждому руку, повторял в рифму: «Рюсски – гут, Гитлер – капут».

Мишка оказался прав: Кончитта действительно девчонка необыкновенной красоты. У нее длинные, слабоволнистые, густые и блестящие, с золотым отливом волосы, изящные полукружья темных соболиных бровей и абсолютно черные бархатистые глаза. Улыбаясь, она показывает ряд безукоризненно ровных зубов. Я подумала: эта девчонка знает себе цену, – ее движения грациозны, как у молодой лани, полны загадочной истомы.

Джованни, брат Кончитты, – полная противоположность ей, однако тоже очень красив. Он черноволос (густые, слегка, вьющиеся волосы до плеч), смугл, голубоглаз, высок и сухощав.

Джованни, жестикулируя, пытался что-то выяснить у меня. Я догадалась – он интересовался моим возрастом. «Нейнцейн», – по привычке ответила я на немецком и, спохватившись, показала на пальцах: «19». Он страшно обрадовался и, ткнув себя в грудь, тоже обозначил руками эту же цифру.

– А сколько лет ей? – спросила я, указав на Кончитту, которая с интересом «слушала» наш разговор.

Джованни трижды поднял ладонь с растопыренными пальцами, и мы все прямо-таки разинули от удивления рты. Ничего себе! Только пятнадцать, а уже такая совершенная красота! Наша Нинка всего-то младше ее на два с небольшим года, а разве можно поставить их рядом?

– Мишка, смотри, скорей влюбляйся в эту красотку и не мешкай – влюбляй ее в себя, – подшутила я над подозрительно смущенным Мишей. – Поторопись! Я где-то читала, что итальянские девушки очень быстро расцветают и, увы, так же скоро увядают, стареют. Посмотри! Через пятнадцать, максимум через 20 лет она будет такой же, как ее мать, – старухой.

У матери Джованни и Кончитты – она носит почти русское имя – Катарина, – и в самом деле вид старой, до предела уставшей от жизни женщины, хотя, как мы поняли, ей всего лишь 38. В свое время она, видимо, тоже была красавицей, а сейчас румянец на лице погас, волосы потускнели, губы поблекли, а вокруг печальных глаз пролегла мелкая, частая сеточка морщин.

А вот их седовласая бабушка – синьора Амалия, хотя и согбенная и не может передвигаться без палки, а держится еще молодцом. Чувствуется, что именно она является в семье «первым лицом». Не стесняясь нашего присутствия и нимало не церемонясь, она сердито цыкнула на Катарину за неловко уроненные на пол очки, слегка «погладила» своей клюкой по спине Джованни, когда решила, что он не слишком почтительно ответил ей.

Мне показалось странным, что прижимистый Бангер проявил вдруг столь несвойственную ему гуманность – не разбил семью, а взял к себе в работники и эту старую, явно не способную к физическому труду женщину. Я постаралась жестами довести этот свой вопрос до итальянцев.

Последовала долгая, очень экспансивная сцена объяснения. Джованни, изображая, по-видимому, разъяренность, закатывал глаза и хмурил свирепо брови, стучал кулаком по столу, а затем, выхватив из рук синьоры Амалии ее сучковатую клюку и, грозя нечаянно заехать кому-нибудь из нас в нос или в ухо, принялся ловко фехтовать ею в воздухе. После этого, стиснув зубы и сжав до побеления суставов кулаки, он неожиданно грохнулся плашмя на пол. А через несколько секунд поднялся, отряхнулся и, удовлетворенно цокая языком и словно бы покачиваясь на облучке, с улыбкой изобразил удаляющуюся благополучно подводу.

Я мысленно перевела эту сцену так. Бангер, конечно же, и не помышлял брать для себя обузу в образе синьоры Амалии (закатывание глаз и хмурость бровей), и биржа уже готова была привычно разбить семью. Но тут кто-то из новоиспеченных рабов – скорей всего, это был Джованни – решительно воспротивился подобной бесчеловечности (стук кулаками по столу, фехтование клюкой). Лежание же на полу в отчаянно-непримиримой позе, видимо, означает в русской интерпретации – «Только через мой труп!». Ну и Бангер вынужден был отступить перед столь дружным родственным натиском итальянцев: инсценированное цоканье копыт и мерное покачивание на облучке означает благополучное отправление всей семьи в усадьбу.

Вообще, как мы убедились, все члены этого немногочисленного итальянского клана, несмотря на бесконечные обоюдные перепалки, очень дружны между собой. Когда Кончитта огрызнулась на какое-то замечание матери, Джованни тут же бесцеремонно отвесил сестре внушительную оплеуху. А буквально через несколько минут он же нежно целовал воспаленную, содранную местами кожу на ее маленьких изящных ладонях (Кончитта на мой вопрос – чем они занимаются сейчас у Бангера – дала понять, что работают с вилами – наверное, вывозят навоз, – при этом показала нам свои, сплошь в кровавых мозолях, ладошки).

Естественно, нам всем очень хотелось узнать из первых уст о недавних событиях в Италии, но, увы, языковый барьер все-таки оказался непреодолимым. Леонид поинтересовался – из какой местности Италии прибыли наши новые знакомые? При этом ему пришлось неоднократно показать на себя, меня и Мишку, каждый раз повторяя внушительно: «Ярославль, Ленинград, Ржев». Кончитта и Джованни наконец поняли. «О-о?.. О-о!.. – воскликнули они радостно и, тыча пальцами то в сторону синьоры Амалии, то друг в друга, сообщили: – Неаполь… Пьомбино…» Так до нас и не дошло, кто же из них житель благословенного Неаполя, а кто – Пьомбино.