Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

22 мая
Понедельник

Ну вот и все. Вот и закончился мой роман. Так же неожиданно, как и начался. Прошло четыре дня, как распрощались мы с Робертом. Да, распрощались. Надолго ли – не знаю. Скорей всего – навсегда. Только все произошло не так, как я предполагала, – без бурных сцен и без взаимных упреков, а – драматичнее, проще и очень грустно.

В четверг, 18 мая, едва мы пришли с работы, и я даже не успела еще ни умыться, ни переодеться, неожиданно (ведь ждала его гораздо позже) прикатил на велосипеде Роберт. Меня немало озадачило и даже рассердило его пренебрежение к строго соблюдаемой нами до сих пор конспирации – он был в своей армейской парадной форме с гроздьями аксельбантов на груди. Особенно же расстроило меня то, что в это время Анхен и фрау Гельб находились в своем палисаднике, снимали с веревки белье. И Эрна оказалась тут же – облокотившись об изгородь, вела с ними какой-то разговор. Все трое, как по команде, умолкли, уставились вслед Роберту, когда он, поставив свой велосипед возле груши, взбежал на наше крыльцо.

– Ты что? Почему в таком виде? – встретила я его. – Зачем ты рискуешь сам и подводишь меня? Теперь тебя увидели эти немки. Одна из них – та самая Эрна!

– Сейчас это не имеет значения. Ни мне, ни тебе неприятности больше не грозят. – Его голос звучал тускло, безжизненно. Тут же, у порога, он обнял меня, прижал крепко к себе.

Мне было неловко за свой «затрапезный» вид – ведь я-то намеревалась встретить Роберта в наш последний день при «полном параде», чтобы он навсегда запомнил меня именно такой, – и я с некоторым усилием отстранилась от него.

– Подожди. Я должна хотя бы умыться! Посмотри – мои руки…

– Не надо. Успеется с умыванием. У нас очень мало времени.

У меня сердце сжалось от тревожного предчувствия: «О Господи. Роберт… Объясни же наконец, что произошло?»

Ему плохо повинуется язык, когда он произносит эти простые слова: «Я должен уехать прочь. Совсем. Меня отправляют в Центральный лагерь, в Данциг».

Машинально я опускаюсь на стоящий позади стул, с недоумением смотрю на него: «Когда?»

– Сегодня… Даже сейчас. – Отогнув рукав тужурки, он с тоскою смотрит на часы. – Осталось полчаса. Вернее, уже двадцать пять минут. Любимая…

– Подожди. – До меня никак не доходит смысл только что услышанного. – Но почему? Почему именно ты?

– Ах, ты ведь знаешь – недавно увезли Фреда и Боба. Теперь очередь за мной. Позднее, видимо, подобный жребий падет на кого-то другого. – Он снова обнял меня. – Любимая, мы же не о том сейчас говорим! Совсем не о том. Если бы ты знала!..

Мишка, а затем и Леонид догадались наконец выйти из комнаты. За ними бочком протиснулась и Сима, подталкивая перед собою упрямо упирающуюся, страшно огорченную Нинку. Мы остались одни. Сели на диван. И вдруг он закрыл глаза рукой, низко опустил голову. С удивлением я увидела, что он плачет. Обильные слезы струились из-под ладони, зависали прозрачными каплями на кончиках пальцев. Другой рукой он безуспешно шарил в кармане тужурки. У меня тоже не оказалось поблизости платка, и я сдернула висевшее над моей кроватью полотенце: «Пожалуйста. Возьми».

В этот момент меня раздирали противоречивые чувства. Мне было очень жаль плачущего Роберта, я, кажется, опять любила его. Но в то же время я испытывала стыд за его слезы и слегка презирала за проявленную им слабость. А пуще всего меня распирала гордость – ведь эти мужские слезы проливались из-за меня, ведь до сих пор мне еще никогда не доводилось видеть, чтобы взрослый, умный, сильный, здоровый и, в общем-то, очень сдержанный, владеющий собой мужчина, к тому же – джентльмен, – и вдруг плакал…

Словом, весь этот разнородный комплекс чувств совсем выбил меня из колеи, сбил с толку, я ощущала в себе крайнюю неловкость, растерянность, не знала, какие слова сказать ему в утешение, вообще не понимала, как я должна вести себя в подобной ситуации. Наконец догадалась – обняла его, низко склонившегося, и, перебирая рукой его светло-русые волосы, принялась лепетать что-то наподобие: «Ну, Роберт… Ну, пожалуйста… Ну, перестань, хватит же». – У меня самой почему-то не было слез, хотя в этом отношении я – человек весьма компанейский: чуть увижу, кто плачет, – и сама тут же присоединяюсь, так сказать, за компанию. Сейчас же слезы жалости и сострадания собрались в тугой, колючий комок, остановившийся где-то в горле.

Вытирая глаза скомканным полотенцем, заодно и шумно сморкаясь в него, Роберт давал мне последние наставления. Главное – оставаться верной ему, не забывать его и ждать, ждать – терпеливо ждать его до конца войны. Со своей стороны клятвенно пообещал пройти «огонь и воду», принести, если будет нужно, в жертву все, что угодно, но разыскать меня, где бы я ни была, куда бы ни занесла меня моя непутевая судьба.

Достав из кармана маленькую записную книжку, он – уже, наверное, в десятый раз – написал свой домашний ирландский адрес, вырвав с хрустом листок, подал мне, велел надежно спрятать его. Уже в сотый раз, наверное, повторил, что все, абсолютно все, зависит только от меня. За себя же, за свою любовь и верность, он ручается головой.

– Как только появится возможность, сразу напиши мне домой, – торопливо наставлял он меня. – Я предупрежу родителей – они будут в курсе и, если я еще не вернусь, перешлют твое письмо мне. И пожалуйста, внимательно просматривай в своей России все русские газеты, в которых имеются «отделы розысков». Я буду писать во все редакции. Война скоро закончится. Любимая, я просто уверен, что мы недолго будем в разлуке.

После этого Роберт перешел к особенно, как он выразился, «больному вопросу»: «Я знаю, любимая, – сказал, настороженно и печально глядя на меня, – я знаю, что тебе будет трудно без друга, – (Тут я, конечно, протестующе дернулась.), – знаю и то, что сейчас кое-кто радуется моей беде – моему отъезду, потому что хочет с тобой поближе познакомиться. – (Тут я презрительно хмыкнула.) – Но – не обижайся, любимая, – я должен предупредить тебя – пожалуйста, не делай глупостей, оставайся всегда такой, какая ты есть, какой я тебя знаю. Не слушай тех, вернее, не верь тем, кто будет искать с тобою встречи – у них, у всех, нехорошие, гадкие мысли».

Я уловила в его словах неверие в меня, и мне стало досадно. Мог бы не говорить этого, ведь я и сама буквально два дня назад решила порвать не только с ним, Робертом, но и со всеми возможными в дальнейшем симпатиями и привязанностями, тем более если бы они, эти симпатии и привязанности, исходили от надменных английских джентльменов. Вот когда буду в России, среди своих, русских, – тогда сниму с себя этот запрет… И все же я почувствовала благодарность к Роберту за то, что он поставил меня в известность о чьих-то «гадких мыслях». Раз говорит так, значит у него есть на это основания.

Я испытывала громадное облегчение оттого, что мне не пришлось говорить Роберту тех жестоких фраз, что были подготовлены мной для нашей последней встречи, что не мой «каприз», как он, безусловно, охарактеризовал бы мое намерение разорвать наши отношения, явился причиной его горя и что все решилось нежданно и само собой. И в то же время меня вдруг охватило чувство потерянности, глухого отчаяния, – ведь мы с ним наверняка никогда больше не встретимся, не увидимся, никогда я больше не услышу условный, трехкратный стук в окно, никогда он не войдет в эту дверь, не скажет радостно: «Здравствуй, любимая!..»

А время шло. Минуты летели. В последний раз Роберт обнял меня, надолго прижался губами к моим губам. Он опять плакал, и тут я тоже не выдержала – колючий клубок распался, слезы покатились из глаз.

– Пора, любимая… Уже…

Он направился в кухню попрощаться с остальными. Подал руку Мише, Леониду, сказал каждому какие-то слова. С мамой и с Симой расцеловался, как с родными. Бросившуюся к нему Нинку поднял перед собой, и она вдруг, громко всхлипывая, обхватила его за шею. У всех были мокрые глаза, все ревели.

Я открыла дверь. Анхен и фрау Гельб по-прежнему торчали в своем палисаднике. Но сторожиться либо прятаться не было ни смысла (все равно ведь уже видели), ни времени. Сбежав с крыльца, Роберт сел на велосипед, обернувшись, приложил руку к губам, послал мне воздушный поцелуй. За углом Гельбова палисадника вновь обернулся, в последний раз махнул рукой и… скрылся из виду.

Итак, он уехал. Ну, что я могу сказать? Ох, не знаю. Пока и в моей душе, и в моей голове царит сумбур. Конечно, мне жаль, что мой милый ирландский денди так внезапно исчез из моей жизни, ведь он всегда был для меня отличным другом и товарищем. Мне грустно, что я не смогла ответить на его большое и, как я теперь понимаю, искреннее чувство, и еще грустно осознавать, что вряд ли в своей жизни мне доведется еще раз встретить подобную чистую, сильную любовь. Несомненно, я буду вспоминать Роберта, и, возможно, в первое время очень часто. Потому что хорошее забывается труднее, чем плохое, – а ведь он много делал для меня хорошего. И в то же время… Поверь, моя совесть – тетрадь, мне стыдно за свой эгоизм, за свою бессердечность и жестокость, но… но я счастлива. Нет, пожалуй, слово «счастлива» в данной ситуации слишком преувеличенно, однако в моей душе растет, ширится день ото дня радостное сознание свободы и независимости. Не упрекай и не осуждай меня, но, в конце-то концов, я уже давно стремилась к своей свободе и не обрела ее раньше только из-за собственного безволия и нерешительности. Прости меня, Роберт, но после войны я (если, конечно, останусь жива), скорей всего, не напишу тебе. Зачем? Ведь наши жизненные дороги проходят в совершенно разных направлениях, и вряд ли мы будем счастливы, если случайно наши пути пересекутся. Ну а если однажды вдруг произойдет невозможное, если мы все-таки когда-нибудь вновь встретимся с тобой, – ну, что же, вспомним тогда с легкой, светлой печалью и наши с тобой запретные, тайные встречи, и наши бесконечные разговоры «о фронтах» и о «драпающих фрицах», и наши общие надежды и радость. А заодно погрустим вместе о нашей униженной, подневольной юности, которая из далека-далекой солидной нашей взрослости, несомненно, несмотря ни на что, будет казаться нам и удивительной, и прекрасной.

Я благодарю тебя, Роберт, за твою большую, бескорыстную любовь ко мне, которой я, наверное, недостойна, за все хорошее и светлое, что было в нашей дружбе, и искренне, от всего сердца, желаю тебе большого человеческого счастья.

25 мая
Четверг

Почему-то мне сегодня кажется, что скоро, очень скоро должна окончиться война. Быть может, причиной тому приснившийся ночью сон.

…Я с трудом пробиралась по какому-то незнакомому, болотистому лесу. Желтые плети осоки цеплялись за тяжелые, разбухшие от влаги клемпы. Ветки колючего кустарника хлестали меня по лицу, я едва успевала отводить их руками. Было жутко от лесного безмолвия, но я знала, что впереди меня ждет дорога – гладкая, просторная, на которую мне надо обязательно выйти, выбраться и которая должна привести меня домой, в Россию…

И вдруг она открылась передо мной, эта дорога, – ровная, залитая солнцем, и я увидела сидящего на обочине на аккуратной белой скамейке своего брата Ваню. Он был в лихо сдвинутой набок бескозырке, в морском бушлате, из-за которого выглядывала полосатая тельняшка – точно такой же бравый моряк, как на присланной им домой довоенной фотографии. Ваня издалека улыбался мне. «Что же ты так долго не шла? – крикнул он. – Я давно жду здесь. Уже все наши собрались».

У меня горло сдавило от слез.

– Но как же я могла прийти раньше? – сказала я и заплакала от горькой обиды, что уже все наши где-то собрались, а я еще по-прежнему торчу в ненавистном мне Грозз-Кребсе. – Ты, наверное, не знаешь… Ведь мы в Германии. Нас угнали немцы… Мы в неволе, Ваня. Нас никто еще не освободил.

А Иван вдруг встал и, легко подхватив лежащий на земле какой-то мешок и махнув мне рукой, быстро, не оглядываясь, пошагал прочь по ровной, залитой солнцем дороге. Его бескозырка ежеминутно удалялась и почему-то отсвечивала на солнце, словно стеклянная.

Спотыкаясь, я бежала следом, кричала: «Подожди! Подожди же!» Но Ваня быстро уходил от меня и, лишь однажды остановившись, крикнул издалека мне: «Не задерживайтесь там долго. Мы ждем вас дома… И не ожидайте, чтобы вас кто-то освобождал! Освобождайтесь сами!» Я и проснулась, кажется, от его слов: «освобождайтесь сами» – и долго, боясь пошевельнуться от охватившего меня горестного оцепенения, размышляла – что бы могла значить эта его фраза?

Мама, когда я рассказала утром ей свой сон, обрадовалась: «Значит, Ваня жив. Если он приснился тебе здоровым и даже веселым – значит он определенно жив! – Она смотрела на меня с ожиданием: – Может быть, и старшие – Миша с Костей – тоже здоровы и невредимы? Как он, Иван, тебе сказал? – все наши уже собрались?»

Сима тоже подтвердила: если Ваня выглядел веселым и шел домой, значит он действительно жив и думает о доме. Вот жаль только, что мой сон не на пятницу может оказаться пустым.

Так вот. Может быть, поэтому мне сегодня так верится, что война наконец скоро закончится. Но что же все-таки значат эти слова «освобождайтесь сами»?

Вот уже четыре дня «хакаем» бураки, и все эти дни стоит такая «чертовская» погода – дождь, слякоть, ветер. В общем, как сама наша жизнь – пасмурная.

Шмидт с Клееманном совершили обмен рабской силы: наш Леонид отправился туда на строительство шеуне – сарая, а Галя в эти дни трудится с нами. С новыми разговорами, с воспоминаниями время проходит быстро. Галя с увлечением рассказывала о своей цветущей и поющей Украине, о своих интересных, многократных поездках с родителями и с Люсей в Киев, о милом, зеленом Василькове, о своей любимой, знакомой до каждого уголка школе и о своих добрых, никогда не забываемых друзьях и товарищах. Я слушала и думала: как все же хорошо, что есть поблизости человек – такая же, как я, – часто несмелая, во многом несведущая и сомневающаяся в себе девчонка, – с кем можно поговорить откровенно обо всем, что тебя тревожит и волнует, у кого – знаешь – встретишь понимание и кто – так же, как ты, – живет одними надеждами, чаяниями, думами.

И какая она все же хорошенькая, даже красивая, эта Галя! После работы, захватив из дома полотенца, мы направились с ней на скотный двор принять ледяной душ (слава Богу, коровы вновь на летнем выгоне), и я прямо поразилась и позавидовала «белой завистью» ее стройной, точеной фигурке. Ну, ни дать ни взять – изящная фарфоровая статуэтка с нежной, бархатистой, цвета сливок кожей. Только статуэтка холодная, застывшая в своей красоте, а Галя – живая, подвижная, полная робкой привлекательности, тайного очарования.

Я не выдержала:

– Галька, какая ты все же красивая…

Она покраснела, фыркнула смущенно: «Толку-то! Кому нужна здесь моя красота?»

– Ну, не говори… А Иван Болевский? А Зигмунд? А наконец, Сережка?

Я знала, что Иван уже давно сохнет по Гале, а с недавнего времени такая же «сухота» вдруг напала и на Зигмунда. Как-то Ян в разговоре со мной обмолвился с неудовольствием, что теперь вечерами почти не видит Зигмунда – все свободное время тот торчит в деревне, в пивбаре.

– С Ванькой мы просто друзья, к тому же почти земляки – он живет недалеко от Василькова, – сказала Галя и засмеялась. – А Зигмунд… Ну, торчит и торчит. Мне-то что? Знаешь, теперь даже моя хозяйка заприметила: смотри, говорит, Галя, опять этот «вшистко едно» идет… А Сережка… – она прерывисто вздохнула, – Сережка теперь неизвестно где, и вряд ли мы с ним еще увидимся когда…

Кстати, Иван Болевский и тут разыскал Галю. Проезжая мимо в перепачканной навозом телеге (он вывозит у себя навоз на поле и вот, чтобы встретиться с Галей, рискуя схлопотать для себя неприятности от хозяина, каждый раз делает агромадный круг), так вот, проезжая мимо, Ваня останавливает лошадь и сообщает нам очередные новости. Одна из новостей – об Италии. Кто-то из немцев сказал ему, что сейчас в Германию непрестанно поступают оттуда эшелоны – с рабочей силой, со скотом, с разным награбленным оборудованием и техникой, и что будто бы в какой-то из немецких газет было написано, что в настоящее время потеря территории в Италии для Вермахта ничего не значит, и что исход войны зависит совсем от другого. От чего «другого», в той газете якобы умалчивается, но надо полагать, что имеется в виду Восточный фронт. Конечно же, – тут и дураку ясно – именно Восточный фронт.

Размышляя, мы с Галей пришли к выводу: так просто, за здорово живешь, Вермахт не будет отказываться от Италии. А это значит, что союзники наподдали немцам хорошего жару и они драпают теперь без оглядки, как ошпаренные. Слава тебе, Господи. Может быть, Вермахт скоро так и от Франции «откажется»?

Вторая доставленная Иваном новость касается военнопленных англичан-шотландцев. Откуда-то ему стало известно, что военнопленных шотландцев Гитлер распорядился отпустить по домам. Вот это (если, конечно, правда) – загадка! Почему именно шотландцев? Ну, если бы они были, предположим, жители английских колоний – то еще можно было бы как-то понять эту акцию: обескровленный Вермахт, возможно, надеется склонить на свою сторону обиженных многовековой несправедливостью колонистов, ждет от них помощи… Но тут-то речь идет о шотландцах! Нет, Ваня определенно что-то не понял… И вдруг мне подумалось: тот, кто ему это говорил, имел в виду не шотландцев, а ирландцев. А что, если и Роберту выпала такая счастливая судьба – попасть сейчас домой? Конечно, он пойдет воевать, но – только напрасно надеются немцы, – не на их, а на своей стороне, со своими. Я твердо уверена: если такие люди, как Роберт, попадут снова на фронт, они не только сами будут бесстрашно сражаться, но еще накажут и другим. Потому что любить свою Родину, безмерно дорожить ею, дорожить своей свободой мы все научились только здесь, будучи бесправными невольниками. Вот все это вместе взятое и принесло под конец дня такое хорошее настроение.

Ну, раз уж завела разговор о Роберте… Сегодня ровно неделя, как мы виделись с ним в последний раз. Всего семь дней прошло, а кажется, что все это было давно-давно. Немножко скучно, немножко грустно. Иногда, забывшись, думаю: вот прибежит сейчас кто-то из мальчишек, принесет письмо, написанное знакомым «вразброс» почерком. Однажды вечером раздался короткий стук в окно. С заколотившимся сердцем вышла на крыльцо и с досадой увидела в темноте улепетывающего со всех ног хихикающего Ханса.

Ну что же. Все, в конце концов, образуется. Должно все пройти «форбай»[24]24
  Мимо (нем.).


[Закрыть], развеяться, как дым. И чем скорее, тем лучше.

27 мая
Суббота

Сегодня Мишка «удружил» мне – придавил и даже чуть не сломал большой палец на руке. Правда, нечаянно, невзначай. В обед мы с ним что-то опять сверх меры развозились – то ли он рвался в кухню, пытался открыть дверь, а я, упершись спиной изнутри, крепко держала ее, то ли все было наоборот, только в какой-то момент получилось так, что мой палец оказался между косяком и дверью, как раз тогда, когда Мишка с силой захлопнул ее. Как же я орала! А бледный, с искаженным от переживания лицом (будто ему тоже было больно) Мишка испуганно топтался рядом и бормотал: «Но я же, май-то, не нарочно… Честное слово, я же, май-то, не видел».

Потом резкая боль немного стихла, но все равно палец распух, на конце посинел и беспрерывно занудно ноет. Наверное, теперь сойдет ноготь. Вот чертов «братишка» – натворил мне делов! Единственная отрада хоть в том, что пострадала левая рука, а то и писать было бы невозможно.

Ну, вот и пришла наконец ясность, о ком, имеющем «гадкие» мысли, говорил в последний день Роберт. Вечером, когда уже солнце село и спустились легкие сумерки, подошедшая случайно к окну Нинка вдруг удивленно сказала мне: «Ой, посмотри, там, у Гельбова забора, стоят какие-то два парня и зачем-то машут мне рукой. Вот опять… Ой, кажись, это пленные англичане».

Недоумевая, я отложила в сторону штопку, тоже подошла к окну. Мне вдруг подумалось: пришел кто-то из «англиков» от Степана, принес какие-то сведения о Роберте. На тропинке, возле ограды палисадника Гельба, и в самом деле стояли два незнакомых пленных англичанина, смотрели на наши окна. Завидев меня, принялись делать энергичные знаки руками, головой – мол, выйдите, пожалуйста, надо поговорить… С неспокойным сердцем, абсолютно уверенная в том, что получено какое-то известие от Роберта, я спустилась с крыльца, подошла к англичанам:

– Гутен абенд. В чем дело?

Они вежливо поздоровались, смотрели оба на меня с веселым интересом и, как мне показалось, с некоторым превосходством и даже с нагловатой уверенностью (а может быть, это сейчас так мне кажется?). Теперь я узнала их – это были «англики» с Молкерая. В тот вечер, когда Галька пела свои дурацкие частушки, они тоже торчали возле дороги.

– Добрый вечер. Как поживаете – ви гет ес? Какая чудесная погода, не правда ли?

Оба заулыбались, отчего-то переглянулись друг с другом. Меня досада взяла от этих их переглядов: «В чем дело? Извините, у меня мало времени».

– Ах пожалуйста, извините нас тоже. Дело в том… Дело в том… Видите ли, с вами хочет встретиться Альберт. Он будет ждать вас завтра, в воскресенье, в пять часов вечера, на тропинке за усадьбой Клодта. Вы знаете, там еще дуб стоит – такой высокий, с широкой кроной. Это дерево единственное на поляне…

Первая реакция от услышанного была – охватившая меня смесь досады, удивления, возмущения, разочарования. Так. Значит, это Альберт! Да… Ничего не скажешь – поторопился, красавчик! И как уверен! – «будет ждать в пять часов пополудни…». И главное, даже не сам пришел – передал приглашение к свиданию через посредников. Трус несчастный! А впрочем – почему трус? Ведь сказал же Роберт – ему, этому неотразимому красавцу, еще никто из девчонок не отказывал. Ну ладно, сейчас ты у меня получишь!

Однако от возмущения, от досады у меня из головы разом исчезли куда-то все нужные слова. Мне хотелось ответить этим послам достойно, гордо, с этакой элегантной презрительностью, с убийственным взглядом, что, мол, не на ту вы напали, джентльмены, ошиблись адресом, что, мол, не все девчонки побегут по первому свисту за этим смазливым английским пижоном и что, мол, ауфвидерзеен, джентльмены, отправляйтесь-ка вы восвояси…

Ах, как хотелось мне сразить этих самоуверенных наглецов своим величавым видом и своей убийственной речью, но я, увы, только и нашлась что сказать, почти по-детски (правда, постаралась вложить в эти слова все охватившие меня в тот момент чувства): «Я не знаю никакого Альберта!»

Улыбки враз сползли с их физиономий, они оба удивленно и недоуменно уставились на меня.

– Ну, как же вы не знаете? Это – Альберт, он живет в лагере, при Молкерае… Ну, такой симпатичный, черноглазый. Да он еще недавно подарил вам цветы.

О, черт возьми! Цветы… И это им известно. Ох и дура же я была, когда брала от него те ирисы, которые, к слову сказать, почти сразу же завяли. Да еще, кажется, улыбалась ответно. Идиотка! И опять-таки я не нашлась что ответить. Покраснев от злости, повторила, добавив в свой голос как можно больше льда и металла: «Я не знаю никакого Альберта! Все! До свиданья – Ауфвидерзеен».

И пошла – независимо, гордо (тут уж, конечно, постаралась!), не оглядываясь, прижимая к груди разнывшийся до невозможности палец.

Когда вошла в комнату, наблюдавшая за всем происходящим из-за занавески Нинка сообщила мне: «Эти два типа еще постояли немного у забора, о чем-то переговариваясь, потом пошли неторопливо назад, по направлению к деревне».

Мишка заинтересованно (как он обо всем догадывается?) спросил меня: «Ну что, май-то, новые знакомства с английскими милордами?»

Я с досадой, однако и не без самодовольства, ответила: «Эти – ни при чем. Мне назначил свиданье аж сам красавчик Альберт!»

На Мишкином лице появилось выражение брезгливости: «Этот слащавый говнюк? – Он смотрел на меня с возмущением. – Ну и что ты? Неужели клюнула? Послала бы его, ту, май-то, куда подальше!»

– Я так и сделала! – похвасталась я и не утерпела – приврала: – Я, знаешь, им такое сейчас сказала! Я им такое сказала, что будут долго помнить!

– Ну и правильно. Молодца, – похвалил меня Мишка и вдруг с насмешкой в голосе добавил фразу, от которой у меня напрочь и надолго испортилось настроение: «Обратила бы лучше внимание, май-то, на Лешку».

Все-таки ехидный язык у этого «братишки». Ведь неспроста так сказал. Только сегодня произошел весьма неприятный «инцидент» с тем же Лешкой. Исправляя сломавшийся черенок тяпки, Леонид вдруг неожиданно (ведь до этого никогда, по крайней мере в моем присутствии, матерные слова не произносил), неожиданно смачно выругался.

– Полегче не можешь? – вполголоса, с осуждением сказал ему Миша и кивнул в мою сторону (наши бурачные полосы располагались рядом).

Думая, что у Лешки просто случайно сорвалась эта скабрезная фраза, я решила не придавать ей значения, молча отвернулась. И вдруг услышала:

– Ни-че-го! Ей сейчас без конца «ай-лай-вьюкают», так пусть хоть изредка послушает русскую речь…

Дурак. Ох и дурак же он! Просто злобный, ревнивый дурак. Неужели он думает, что добьется чего-то этим своим хамством и наглостью? Неужели не понимает, что такими своими выходками только больше и больше отталкивает от себя.

…Сейчас перечитала написанное и пришла к мысли (собственно, я уже давно утвердилась в этой мысли) – все! Никаких больше знакомств ни с какими «англиками»! И вообще никаких знакомств с кем бы то ни было! Хватит с меня и переживаний, и самоедства, и бессонных ночей, и незаслуженных упреков. Оставим мысли о любви и счастье до России. А сейчас я свободна и счастлива в своей свободе. Я сво-бод-на!