Текст книги "Русский сын короля Кальмана"

Глава 22
Влахернский дворец

Когда, погожим солнечным днем корабль Рожера прибыл в бухту Золотого Рога, Борис с надеждой глянул на берег, где раскинулась столица могущественной Византийской империи.

«Да будет Господь ко мне милостивее, чем прежде!»

Из порта Рожер, Борис, Лупо и слуги Рожера поплыли на лодках к императорскому дворцу. Расположенный на противоположном берегу Влахерон поражал своей красотой. Дворец, построенный из разноцветного мрамора и украшенный большим количеством золота, высился на вершине холма, а вокруг него был огромный сад, где среди кустов и деревьев виднелись возведенные из дорогого камня дома, церкви и часовни, а на дорожках стояли бронзовые, медные и мраморных статуи.

– Гром и молния! – не сдержался Лупо. – Это похоже на сказку! Теперь-то я понимаю, почему Людовик едва не лопался от злости после визита к императору Мануилу. Да здесь в любой подпорке богатства больше, чем во всей королевской казне!

С лодочной пристани Борис отправился к своей двоюродной сестре Евпраксии, переименованной теперь в Зою. Рожер дал ему в провожатые одного из своих слуг, юношу-грека. Молодой человек прекрасно ориентировался в огромном саду: он уверенно повел Бориса и Лупо по вымощенным разноцветными камнями дорожкам.

Бывший шут Людовика VII обескуражено глядел по сторонам.

– Закрой рот, Лупошка, – тихо велел ему Борис.

Лупо смутился:

– Прошу прощения, мессир. Лишний раз убеждаюсь, что греки правы, называя нас варварами.

Спустя немного времени они вышли к окруженному кипарисами двухэтажному белокаменному дому, довольно красивому, но казавшемуся весьма скромным по сравнению с большинством строений возле Влахеронского дворца.

– Вот здесь и живет госпожа Зоя, – сообщил юноша, кланяясь.

Зоя приняла двоюродного брата в зале с расписанными восточными узорами стенами и с большими серебряными вазами в углах. Вот только вид скромно одетой, немолодой хозяйки не очень сочеталась с яркостью и богатством окружающей ее обстановки. Впрочем, Борис отметил, что, хотя его двоюродная сестра и постарела, ее синие глаза сияют, как в юности.

Зоя поднялась из деревянного резного кресла.

– Ну, здравствуй, Угринчик!

Услышав свое детское прозвище, Борис улыбнулся.

– Здравствуй, сестрица Евпраксия! Каково твое здравие? Здрава ли дочь твоя?

– Дочь моя, слава Христе, здрава. А я благодарю Бога лишь за то, что живу. А каково твое здравие?

– Да, вроде покуда не жалуюсь.

Зоя потянула воздух носом и поморщилась.

– Сходи-ка, братец, в баньку, а то провонял ты, как доброе стадо козлов.

Борис не обиделся на это замечание.

– Твоя правда, Евпраксиюшка. Я уже и запамятовал, когда толком мылся.

– Ступай, помойся и поешь, а потом мы с тобой потолкуем.

Слуги Зои проводили Бориса и Лупо в мыльню, где путники долго оттирали накопившуюся на их теле грязь. Затем был сытный обед, после которого Лупо отправился отдыхать, а Борис вновь явился к двоюродной сестре. На сей раз Зоя ждала его в покое, служащим ей кабинетом, где небольшое пространство было занято столом из яшмы, резным деревянным креслом, резной лавкой и отделанным слоновой костью сундуком. На столе лежали свитки и стояла чернильница с золотым пером.

– Садись, братец, – пригласила хозяйка.

Борис сел на лавку, а Зоя устроилась в кресле.

– Что за нужда привела тебя в Константинополь? – спросила она.

Борис отметил про себя, что дочь князя Мстислава Владимировича уже не называет столицу Византийской империи Царьградом.

«И по-русски она говорит почитай как иноземка. Хотя, может быть, и моя русская речь стала иной, чем прежде. Себя-то мы не слышим».

– Ну, и зачем ты здесь? – повторила Зоя.

Борис поведал ей о своих попытках стать королем Венгрии, заключив рассказ словами:

– Не получилось у меня покуда справиться с мужем твоей сестрицы.

Зоя пожала плечами.

– Один Бог ведает, сестра ли мне Евфросиния. Киевские послы всякое говорили о ее матушке Любаве Дмитриевне. Хотя, может быть, люди напраслину на нее возводят? Как по-твоему?

– Не мне судить жену моего благодетеля, – буркнул Борис.

Он-то знал, что дурные слухи о Любаве Дмитриевне отнюдь не беспочвенны. Когда ему было пятнадцать лет, она соблазнила его, заставив испытать муки совести по отношению к дяде Мстиславу Владимировичу.

Чтобы отвлечь Зою от щекотливой темы, Борис спросил:

– Скажи, а сюда молва обо мне доходила?

– Доходила, когда ты взял Пожонь. Мануил надеялся, что у тебя получится одолеть Гёзу.

– Силы у меня были ни те, чтобы одолеть племянника.

– И теперь ты решил поискать себе силы у василевса Мануила?

Борис опять обратил внимание на то, что Зоя сказала не «царь», как было принято называть правителя Византийской империи на Руси, а по-гречески «василевс».

«Сестра почитай гречанкой стала».

– Пожелает ли Мануил мне помочь? – обеспокоено спросил он.

– Наверняка пожелает, но не даром.

– Даром ничего не бывает.

Зоя принялась давать советы, как Борису следует себя вести с людьми из окружения императора.

– Особливо опасайся двоюродного брата василевса, Андроника, – предупредила она.

– А каков он из себя?

– Хорош, – ответила Зоя с досадой и одновременно с невольным восхищением. – Высок и строен, как языческий идол, красив, как бес, прости Господи. При нем моя рука сама тянется свершить крестное знамение.

– Прямо не человек, а ходячее искушение, – усмехнулся Борис.

– А оно так и есть. Помни о том, что с Андроником надобно быть всегда настороже.

– Спасибо за заботу, Евпраксия! – от души поблагодарил Борис. – Помнишь ты еще о Киеве и о родичах своих.

Она грустно вздохнула:

– Я в детстве на матушку свою, царевну варяжскую, дивилась – на то, что она опосля многих лет жизни в Киеве, ни языка, ни обычаев своей родины не забыла. Теперь вот я сама живу в Константинополе более двадцати лет, уж и думать стала по-гречески, а тебя увидала, и будто в детство воротилась. И так на душе заскребло!

– Нам с тобой обратного пути в Киев нет, – проговорил Борис с болью в голосе.

Из-за двери неожиданно послышались странные звуки, похожие на всхлипывание.

– Увар! – крикнула Зоя. – Кто там в сенях рыдает?

Послышались шаркающие шаги, и кто-то взвыл явно от боли, а затем седой старик втащил за ухо вопящего юношу, чье лицо показалось Борису знакомым.

– Вот подслушивал в сенях, – сообщил старик.

Зоя строго сдвинула брови.

– Фотий! Зачем?.. – только и смогла выговорить она в негодовании.

Юноша бросился перед ней на колени.

– Прости ради Христа, Евпраксия Мстиславовна! Я шел мимо, услыхал русскую речь и не сдержался.

Зоя продолжала гневаться:

– Нельзя тебе слушать, о чем я с родичем толкую! Ты всего-то мой слуга, дударь ничтожный!

– Дударь? – воскликнул Борис. – Утекший от королевы франкской?

– Он и есть, – подтвердила Зоя.

– Кажись, малый из Галицкого княжества, – припомнил Борис.

– Ну, да, – подтвердил Фотий. – Я тебя там видал, Борис Кальманович.

– А почто ты ко мне у франков не подошел?

– Ты же скрывал свое настоящее имя. Вот я и не решился.

Зоя вновь накинулась на юношу:

– А подслушивать, значит, у тебя решимости хватает? Высеки его, Увар! – обратилась она к старику.

Пребывая после бани, сытного обеда и беседы с двоюродной сестрой в благодушном настроении, Борис попросил:

– Прости паренька, Евпраксия. Он ведь не из злого умысла нас слушал.

Зоя махнула рукой.

– Ладно, прощу. Ступай с очей моих, анчутка!

Фотий поклонился и выскочил за дверь.

– Ступай и ты, Увар, – велела Зоя старику.

Оставшись вдвоем с двоюродным братом, она сказала:

– Фотий – дударь отменный. Пожалуй, я его тебе отдам.

Борис хмыкнул:

– Что же, шут у меня есть, теперь будет еще и дударь. Веселой теперь будет моя жизнь.

На следующий день Бориса позвал к себе император. Прием проходил в так называемом Золотом зале, облицованном порфиром и украшенном золотой росписью. В центре высился золотой трон, а с обеих сторон его стояли высокорослые иноземцы из императорской гвардии. На троне восседал Мануил, одетый в пурпурную тунику и вытканный золотыми узорами далматик. Голову правителя Византийской империи венчала тонкой работы диадема.

Императору исполнилось тридцать лет. У него было породистое лицо с короткой острой бородкой, узкими скулами и тонким прямым носом. Черные миндалевидные глаза Мануила смотрели пытливо и недоверчиво.

После положенной приветственной церемонии император начал задавать вопросы. Борису пришлось рассказывать и о своих попытках отвоевать Венгерскую корону, и о походе крестоносцев. Повествование о неудачах французов вызвало у Мануила презрительное замечание:

– Эти необразованные варвары никогда не чтили древнюю мудрость: ibi victoria, ibi Concordia6666
  Победа там, где согласие (лат.).


[Закрыть].

Закончив расспросы, он с досадой высказал свое мнение по поводу политики венгерских королей:

– Из угорских правителей только мой дед, король Владислав6767
  То есть Ласло I Святой, чья дочь была матерью императора Мануила.


[Закрыть], старался хранить с Ромейской империей мир, а все его приемники выбрали войну и упорно желают вытеснить нас с Гемма6868
  Гем – греческое название Балканского хребта.


[Закрыть]: твой отец прибрал к рукам Далмацию, покойный Бела нацеливался на Сербию, его сын тоже не прочь подчинить себе сербов. Нам это, конечно, не может нравиться.

У Бориса не было четкого представления, какой придерживался бы он политики на Балканах, будучи королем. Однако в нынешнем положении ему ничего другого не оставалось, как соглашаться с Мануилом.

Их беседа длилась около двух часов, затем император сказал:

– Мне не нужны твои обещания, ибо я знаю, что они ничего не стоят. Искатель трона подобен влюбленному, сулящему женщине много чего, чтобы завладеть ею, и неохотно вспоминающему о прежних посулах, получив ее.

У Бориса упало сердце.

– Мне отказано? – спросил он пересохшими губами.

– Нет, мы решили тебя поддержать, – успокоил его Мануил. – Получишь, как наш родственник, дом, слуг, имение и достойное содержание. Подождем вместе случая отвоевать у Гёзы Угорское королевство.

Борис поклонился.

– Я бесконечно благодарен василевсу.

– Ступай.

Борис вышел из дворца в мраморный дворик. Ярко светило полуденное солнце, и от его лучей плиты так нагрелись, что было трудно дышать. От невыносимой жары Борис поспешил скрыться в тенистом саду. Гуляя по дорожкам, он думал о недавней беседе с императором. По сути Мануил оставляет его у себя на службе. Для сына короля это, конечно, не самая лучшая участь, но изгнаннику приходится довольствоваться тем, что послал Бог.

«Ладно! Может, от Мануила будет больше толку, чем от моих прежних поборников».

Дойдя до фонтана в виде змея, изрыгающего из пасти журчащий и золотящийся на солнце поток. Борис попил воды, умылся и хотел было двинуться дальше, как вдруг из-за пышного куста появился высокорослый красавец с царственной осанкой и холодным блеском в глазах. Этот видный собой мужчина был одет в ярко-зеленый паллиум6969
  Паллиум – длинный отрезок материи с отверстием в центре для головы и со шлейфом, перекидываемым через левую руку.


[Закрыть], а на голове у него сверкала и переливалась золотая диадема с огромным сапфиром. Он шагал с гордо поднятой головой, а за ним семенил маленький худощавый евнух в длинной серебристо-голубой тунике.

«Должно быть, передо мной – Андроник Комнин», – догадался Борис и учтиво.

В ответ Андроник отвесил поклон почти до самой земли и воскликнул с деланным восторгом:

– Господи Боже мой! Кто к нам пожаловал! Алепа, смотри, какой важный гость!

– Важный гость! Очень важный! – проквакал евнух.

«Да, они никак надо мной насмехаются?» – рассердился Борис.

А Андроник Комнин продолжал ерничать:

– Не хочет ли чего-нибудь дорогой гость? Я готов!..

– Мне ничего не надо, – прервал его Борис.

Андроник изобразил добродушную улыбку.

– А я услышал, что к нашему двору прибыл будто бы сын короля Кальмана, и забеспокоился, как его примет василевс.

– Он меня хорошо принял, – сухо сказал Борис.

Андроник сочувственно вздохнул:

– У василевса настроение меняется, как погода ранней весной. Сегодня Мануил желает одного, а завтра захочет другого…

– Да, ты, Андроник, обо мне прямо, как о себе самом печешься! – воскликнул Борис с сарказмом.

Андроник вновь изобразил на своем лице благодушие.

– Да, я таков. Ничего не могу поделать со своей добротой.

Он еще раз низко поклонился и направился прочь

Борис озадаченно смотрел на удаляющегося двоюродного брата императора, пока тот не скрылся вместе со своим евнухом за кустами.

«Чем я успел ему не угодить? Уж не тем ли, что пришелся ко двору Мануилу?»

Борис продолжил прогулку и вскоре набрел на беломраморную часовню. Он вошел внутрь, где вначале увидел роскошные украшенные яшмой и порфирой колонны, но тут же все его внимание заняли священные для каждого христианина реликвии: большие куски Животворящего креста, два гвоздя из тех, которыми был прибит Спаситель, наконечник святого копья, склянка, куда стекала кровь из раны Христа, святой венец Иисуса, платье Богоматери, плащаница, святой хитон. На самом почетном месте находилась отрубленная голова Иоанна Крестителя.

Помолившись у великих святынь, Борис покинул часовню и направился туда, откуда слышался шум морского прибоя. На пути ему попалась открытая мраморная беседка, в которой лежали на подушках рыхлый толстяк и толстогубый юноша. Судя по их богатой одежде пурпурного и зеленого цветов, оба они принадлежали к императорскому семейству.

– Ты кто такой? – спросил толстогубый у Бориса.

Тот представился:

– Я сын угорского короля Кальмана, Борис.

– А-а-а! вот ты кто, – разочарованно протянул толстогубый.

– А я кесарь Исаак, – подал голос толстяк.

Борис уже знал от Зои, что Исаак, старший брат Мануила, отрешенный за трусость отцом от власти.

– А я севастократор Иоанн Ангел, родственник василевса, – лениво, будто нехотя, представился юноша.

О семействе Ангелов Зоя тоже успела рассказать своему киевскому родственнику. Когда-то давно император Алексей Комнин в знак особого доверия к богатому землевладельцу Константину Ангелу отдал за него свою младшую дочь и пожаловал ему особо чтимый титул паниперсивеста. За прошедшие годы Ангелы упрочили свое положение при константинопольском дворе, и теперь даже младший сын Константина, незаконнорожденный Иоанн, входил в ближайшее окружение императора и носил титул севастократора.

Борис хотел пройти мимо беседки, но Исаак остановил его вопросом:

– Не знаешь ли ты, какую-нибудь необычную забаву?

Борис оскорбился:

– Да я вроде не развлекать вас сюда прибыл.

– Мы умираем от скуки, – без всякого смущения пожаловался кесарь. – Что-то давненько василевс не устраивал ни зрелищ на ипподроме, ни развлечений во дворце.

Борис ехидно предложил:

– А вы на войну попроситесь, там скуку как рукой снимет.

– Я не люблю войну, – недовольно признался Исаак, – да и здоровье имею слабое.

Иоанн равнодушно зевнул.

– А я с великим удовольствием пошел бы, но василевс меня не зовет.

– Тогда я не знаю, что вам посоветовать, – буркнул Борис и, кивнув небрежно, направился дальше. После двух встреч с родственниками императора настроение у него было хуже некуда.

«Кажись, я у них не приживусь», – печально предположил он.

Глава 23
Новобрачная

Путешествие от Яффы до Константинополя стало для Агнессы более тяжелым испытанием, чем весь крестовый поход. Девушка плохо переносила качку, ее постоянно мутило и рвало. В таком состоянии ей порой даже не хотелось жить. Единственное, что хоть немного утешало девушку – это забота жениха. Любим почти не оставлял ее, хлопоча над ней, как над малым ребенком.

«Это не вписывается в рамки куртуазности, столь чтимой королевой Алиенорой», – с горькой иронией думала Агнесса, когда жених в очередной раз помогал ей свеситься за борт.

Но галицкий боярин понятия не имел о правилах французской куртуазности, и его любовь нисколько не пострадала от бесконечных приступов рвоты Агнессы.

В Константинополе боярин первым делом нашел на пристани торгового человека Алексу. Тридцатипятилетний галицкий купец был некрасивым, но располагающим к себе, живым и подвижным мужчиной – с умным лицом и хитринкой в прищуренных глазах. Агнессе он сразу понравился.

Алекса готов был немедля отправиться в путь, но боярин упросил его задержаться еще на один день. Узнав о том, что Любим Радкович хочет жениться, купец с готовностью взял на себя организацию свадьбы. Будучи человеком предприимчивым, Алекса сумел быстро договориться с одним из священников храма Господа Вседержителя, где на следующее утро состоялось венчание.

После Причащения Агнессе вдруг стало страшно. Впервые за много дней в ней проснулось благоразумие, принявшееся бормотать занудным голосом, что это немыслимо – столь знатной девице выходить замуж Бог весть за кого и ехать неведомо куда. Девушка убежала бы в смятении из храма, если бы то же благоразумие не зудело ей о бессмысленности бегства. Нельзя было уже ничего изменить. Положим, у Любима Радковича хватит благородства не только не жениться на Агнессе против ее воли, а и самолично доставить ее в Тулузу: вот только вряд ли там отнесутся с пониманием к долгому путешествию девицы де Тюренн в обществе чужого ей мужчины.

«После такого скандала меня не во всякую обитель примут», – заключила Агнесса.

Осознав свое положение, она отстояла весь обряд и твердо произнесла «да», когда священник задал ей на незнакомом греческом языке вопрос, о смысле которого нетрудно было догадаться. А потом Любим впервые поцеловал ее. Это был чистый, целомудренный поцелуй, однако он взволновал Агнессу: ведь поцеловавшему ее мужчине она теперь принадлежала душой и телом.

Так дочь тулузского сеньора Гильома де Тюренна стала женой галицкого боярина Любима Радковича. Свадьба, по понятным причинам, была скромной: Алекса со своими людьми и слуги боярина выпили вина, закусили, поздравили молодоженов, но долго не праздновали, памятуя о намеченном на утро отплытии. Когда солнце опустилось за крыши и купола Константинополя, боярин и молодая боярыня ушли в кормовую надстройку, где Алекса оборудовал помещение для своего отдыха. Теперь купец отдал без сожаления каюту молодоженам, а сам перебрался под навес и устроился среди товаров.

Оставшись вдвоем с мужем, Агнесса растерялась. В ее отношении к Любиму было много нежности, но напрочь отсутствовала та всепоглощающая страсть, под действием которой пропадает стыд. Агнесса почувствовала, как у нее загорелись щеки.

– Ты ложись, поспи, а я посижу возле тебя, – произнес боярин хриплым голосом.

А Агнесса вдруг поняла, что ее такой взрослый и сильный муж смущен, как неопытный юноша. Ей стало его очень жаль, и она непроизвольно коснулась рукой его плеча. Любим весь затрясся, однако, боясь напугать жену, нашел в себе силы сдержать свою рвущуюся страсть. Сочувствуя мужу, Агнесса прижалась к нему, и они медленно опустились на постель…

Спустя час довольный Любим спал, а его жена никак не могла уснуть. Она пыталась разобраться в себе. Агнесса не сомневалась в том, что она любит своего мужа, однако и при воспоминании о Борисе у нее по-прежнему гулко колотилось сердце. Выходит, она любит двоих мужчин? Разве такое может быть?

Чувства, которые Агнесса испытывала к обоим мужчинам были в чем-то похожи, но в чем-то и разнились.

«Я отказалась от моего рыцаря, а Любиму сразу сказала „да“. Получается, что мужа я люблю больше, чем Бориса?»

Она вспомнила вечер в Яффе, когда Любим предложил ей стать его женой. А если бы тогда там оказался Борис и тоже позвал бы ее замуж? За кем бы из них двоих она пошла? Агнесса ясно осознала, что из двоих своих возлюбленных она выбрала бы того, кому клялась в любви посреди цветущего сада. Ей стало стыдно перед забывшимся счастливым сном мужем, словно она изменила ему.

Внезапно Агнесса почувствовала дурноту – такую же, какая у нее была во время плаванья. Но сейчас судно стояло на приколе, а ее все равно тошнило. Вскочив и накинув на плечи плащ мужа, Агнесса бросилась на палубу и едва успела добежать до борта. Ее так рвало, что выворачивало все внутренности. Когда же ей, наконец, полегчало, она со стоном опустилась на палубу.

– Боже милосердный! Пречистая Дева! Что же теперь будет?

Агнесса поняла, что изводившие ее в пути приступы тошноты, равно как и головокружение по утрам – это не только и не столько следствие качки. Она была беременной.

«Господи! Что скажет мой муж, когда узнает об этом?»

Агнесса всхлипнула и тут же испугалась того, что ее может кто-нибудь увидеть в таком состоянии. Она быстро поднялась и огляделась по сторонам. На ее счастье, из-за намеченного на раннее утро отплытия все уже легли спать. На палубе не было ни одной живой души, и только из-под навеса слышался разноголосый храп.

Агнесса устремила свой взор на бухту Золотого Рога. При свете луны были хорошо видны соседние суда, внизу чернела вода, а на противоположном берегу различались неясные очертания императорского дворца. Агнесса подумала о Борисе. Наверняка он из Святой земли прибудет сюда, чтобы искать поддержки у византийского императора. Возможно за сына короля Кальмана отдадут какую-нибудь родственницу императора Мануила, и тогда он забудет потерявшую из-за него голову Агнессу де Тюренн.

От жалости к себе она всхлипнула:

«Из-за него мне теперь приходиться страдать!»

Но тут же Агнесса одернула себя:

«Разве Борис виноват? Я же сама бросилась в его объятия. Дай, Господи, удачи моему рыцарю! Пусть он будет королем, мне же остается только уповать на доброту моего мужа».

Неожиданно ей показалось, что Борис вовсе не в Святой земле, а где-то гораздо ближе.

«Я, кажется, схожу с ума».

– Что с тобой, лада моя? – услышала Агнесса.

Обернувшись, она увидела у кормы своего мужа в одной лишь нижней рубахе.

– Ничего со мной не случилось, – поспешила она его успокоить. – Не спалось, вот я и решила немного погулять.

Любим смущенно запахнул ворот.

– Я проснулся, а тебя нет.

– И ты решил, что я сбежала? – шутливо спросила Агнесса.

Ее муж смутился еще больше:

– Нет, я испугался, не случилось ли чего с тобой.

«Надо ему сказать», – подумала с горечью Агнесса.

Однако она так и не решилась на признание.

– Ты поспала бы, – предложил жене Любим.

– Пожалуй, посплю, – согласилась она с мужем и, вздохнув, последовала за ним.