Текст книги "Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню"

– Не удачно, – уточняет счастливый Фурис, – а превыше всяких похвал. Судя по всему, случившееся для возмутительного Анастаса оказалось полной неожиданностью. Полковника Василиса следует поощрить.

– Так проследите, – веселится Карло, не отрывая взгляда от долгожданного избиения. Голова вражеской колонны уничтожена почти полностью, а дальше… Дальше начинает бурлить оставшийся без присмотра хвост.

Самые рьяные рвутся вперед, пытаясь добраться до драгун на опушке, часть рассыпается по полю, кто-то бросается наутек, а какой-то урод на рыжем коне врезается в крутящего башкой мерзавца на гнедом. Тот выхватывает саблю, первый не отстает, к драке с обеих сторон присоединяется еще с полдюжины всадников. Их не разнимают – застигнутая врасплох «рыбина» управление своей бандой утратила напрочь.

Оно и понятно, угодить в устроенную обстрелянными солдатами засаду – не «умышляющих на божественного» бедолаг грабить и вешать. Полезших вперед, а таких оказалось десятка четыре, встречает новый залп, затем еще один и еще – Василис атаку ждал и был наготове. Последних из подскакавших добивают шагах в двадцати от опушки, и тут же труба требует «В седло!» и «Вперед!»

Ну, дорогие, не подведите…

И драгуны не подводят: дружно вываливаются из-под деревьев, быстро выравнивают слегка расстроенные ряды и, не теряя на неровном размокшем поле строя, идут в атаку. Красиво идут, слаженно, а ведь многие два года назад сапоги шили и дандионы околачивали… Ага, вот и Николетис! Толстяк-полковник, вернее, его легкоконные высыпают из-за деревьев с обеих сторон, берут место схватки в кольцо. Всё! Теперь, даже обрети Анастас волей Леворукого таланты Кэналлийского Ворона, дороги к спасению ему не найти.

4

Невидимые голоса призвали чтить и ожидать. Отец Мариус, которому, чтобы сравниться с доннервальдским Титом, недоставало суровости, под нарастающую, как ветер, мелодию неторопливо прошествовал к лестнице, где ему под ноги бросилась толстая полуденная тень.

– Да будет благословен дом сей, – белая рука принимает у служки свечу с почти невидимым огоньком, – и да будет славен глава его в своем служении.

Все сидят, только Валентин поднимается, как того требует ритуал. Сверкают витражи, сверкает и словно бы шевелится мозаичный спрут. Тишина длится недолго, пару ударов внезапно заторопившегося сердца, священник ставит ногу на пандус, благородный герцог Придд садится, а орган заводит что-то вкрадчивое. На севере церковная музыка – и та своя.

– Да обратит Создатель, вернувшись, лик свой на обитель сию, и да возрадуется сердце его.

Величавая массивная фигура неотвратимо надвигается на всплывающего спрута, будто желая загнать чудовище назад, в пучину, мелодия становится громче, дымная горечь – явственней. Черные руки поднимаются вверх, вызывая в памяти нохского ворона, зеленые свечи, призрачных танкредианцев, и после смерти пытавшихся остановить беду…

– Да пребудет над миром сим, над королевством сим и над домом сим мир долги-а-а-а…

Руки-крылья неистово взмахивают и пропадают под жуткий крик, захлебывается орган, сбоку что-то мелькает… Арно и Валентин наперегонки мчатся к Рассветным вратам, кто-то истошно, будто и не в Васспарде, визжит. Исчез не только священник, исчез спрут, словно схватил жертву и уволок в свои глубины. Черные, разверзшиеся… Пол провалился? Открылся потайной колодец? Шум, вопли, на плечо давит что-то мягкое и тяжелое… Маргарита-Констанция. Обморок и, кажется, глубокий. Вскочивший Лукас бестолково квохчет, Клаус сорвался за Валентином, от вопящих куриц никакого проку, спасибо хоть закаменевший Питер тут.

– Питер! Питер, очнись! – руки нащупывают шнуровку, спасибо, узел простой, с Марианной было труднее. – Держи ее… Так, молодец…

5

Дела шли, вернее – заканчивались, к полному маршальскому удовлетворению: хоть как-то организоваться «рыбьи» приспешники так и не смогли, прорваться сквозь цепи легкоконников и уйти никому тоже не удалось.

Драгуны терзали толпу анастасовцев, дробили ее, откалывая от общей кучи отдельные «куски» и тут же уничтожая их, пока парни Николетиса перехватывали то ли самых трусливых, то ли самых дошлых, пытавшихся пробиться из кольца. Те отбивались, пусть и яростно, но поодиночке или мелкими группами – а значит, были обречены.

От силы четверть часа, и все закончится, можно будет отправляться есть «вечер». Банде конец, а «рыбину» можно вздернуть и дохлой. Отец Ипполит в загробном воздаянии уверен, а здесь… Здесь тварь, самое малое, успела понять, кто и почему ее загнал, уже немало! Анастас хотел стать Прибожественным, хотел держать за горло две провинции, а подохнет у никому не ведомого брода. По собственной глупости – то, что его обвели вокруг пальца, до него дойдет, уже дошло…

– Наша кавалерия показала себя наилучшим образом, – Фурис тоже не опускал трубу. – Мне кажется, я узнал коня, на котором почти наверняка ехал возмутительный Анастас.

– Где? – словно сам вырвался вопрос, пока глаза шарили по кромке леса. – Да, это он… Жаль.

Жаль, что у Пьетро не вышло. Жаль, что все случилось слишком быстро.

– Создатель не допустит, чтобы столь злокозненный негодяй был убит наповал первым же залпом. – Похоже, доверенный куратор утешал в первую очередь себя. – Есть надежда, что он получил рану в живот или ему сломало спину при падении с коня и что при этом он находится в полном сознании и осознает содеянное.

– Я не верю в раскаянье этой… мерзкой рыбины.

– То раскаянье, что идет от Создателя и спасает душу, ему даровано быть не может, но Враг – великий насмешник. Он не способен создавать, и он извращает. То раскаянье, что идет от Леворукого, несет не облегчение, но злобу на себя, совершившего роковую ошибку. Так волк, ворвавшийся вместо овчарни на псарню, сожалеет не о своих грехах, но о своем просчете. Возмутительный Анаст…

– Мой маршал! Смотрите! – Йорго богословские мысли не посещали, он продолжал следить за полем. – Влево… Рыжие! Шесте… Семеро!

Примеченная адъютантом семерка нашлась сразу. Она как раз вырвалась из общей толчеи и пусть и тяжелым, но галопом неслась прямо через поле. Рыжие кони из бывших турагисовских конюшен, именно на них были те, кого отобрал Пьетро, да и сам он предпочел взять разбойничью лошадь. Всадников пока не опознать, но то, что они творят, говорит само за себя.

Первые двое идут ноздря в ноздрю, довольно близко, остальные сзади полукругом, отгораживая головную пару от продолжающегося смертоубийства. Пару ли? Еще полминуты, кони чуть поворачивают …и между ними болтается чье-то тело! Ноги волочатся по грязи, руки, похоже, привязаны к седлам.

– Правильно ли я понимаю, – голос Фуриса слегка вздрагивает, – что в наше расположение сейчас доставят пленного?

– Совершенно верно. – Ну смиренный братец, ну молодчина! – Труп так тащить не будут.

6

Торка учит не только лазать по скалам, но и без оторопи смотреть на разбившихся. Арно лишь мельком глянул на тело и, задрав голову, крикнул:

– Мертв! Нужна веревка, да подлиннее, петлю сделать…

– Уже пошли, – откликнулся сверху Валентин. – Но это займет несколько минут.

– Не беспокойтесь, – как мог светски откликнулся виконт, – я подожду… Да, это не здесь!

– Мы так и думали, – согласился Придд и исчез. Арно вытащил сунутые за пазуху перед спуском свечу и огниво. Покойник лежал в круге света, но подвал был немаленьким, и осмотреть его не мешало. Виконт и осмотрел, однако не приметил ничего, заслуживающего внимания. Облицованные камнем стены, более или менее ровный пол, тонущие во тьме своды. Ни сокровищ тебе, ни скелетов. Потайной двери, без которой затея с люком теряла всякий смысл, скоропалительное простукивание не выявило, и неудивительно – играть со звуком прокладчики секретных ходов научились задолго до Франциска. На всякий случай Арно подвинул пока еще мягкое тело и от души топнул по камню. Ничего. Глупая смерть и страшная. Сколько раз наступали на этого кошачьего спрута, и тот держал, а сегодня взял и провалился. Чтобы почти тут же встать на место. Как Валентин вновь открыл и закрепил эту холеру, наспех связывавший пояса и перевязи виконт не заметил. Импровизированная веревка не подвела, но оказалась короткой, пришлось прыгать, да так, чтоб не задеть отца Мариуса. Шанс, что клирик не разбился насмерть, был ничтожно мал, но ведь был же… Луи как-то загремел со скалы, не чета этому подвалу, но «фульгаты» на то и «фульгаты», чтоб по-кошачьи изворачиваться при падении, священников такому не учат.

– Капитан, – «закатные твари» объявляются, когда их вспоминают, вот Раньер и объявился. – Может, мы дальше сами?

– Не впервой…

– То наша конь-петен-ция!

– Можете, давайте, – с ходу согласился Арно, хватая любимую раньерову веревку. – Сейчас вылезу.

Спешить больше некуда, исправлять нечего, надеяться не на что. Темные стены постепенно светлеют, выпивая льющийся сверху свет, лезешь, как из колодца, только что не мокрый. Кроунер подает руку, вот и всё, вот и вылез.

Церковь тиха и пуста, не считая деловитых «фульгатов», Валентина и не ушедшей вместе со всеми матери. Нет, еще кто-то у входа торчит. Мэтр Цвиссиг… Ну да, Клаус же говорил, что учитель с клириком в родстве. Солнечные зайчики вовсю пляшут по надраенной бронзе, а вот свечи большей частью погасили.

– Можно идти, дальше парни сами справятся.

– Конечно, – Придд и не подумал упираться, – пойдем. Что там, кроме тела?

– Ничего. Хода я во всяком случае не нашел. Ты что-нибудь понял?

– Да. Если не откроется что-то новое, дело в чрезмерном усердии. Слуги, готовясь к сегодняшней службе, устроили большую уборку, и кто-то нечаянно потревожил запирающий люк механизм. По логике вещей, это должно было произойти после того, как вымыли полы, скорее всего, вчера вечером. Лукас решил проверить, все ли готово, обнаружил на Рассветных вратах мутное пятно и устроил уборщикам чудовищный разнос, после чего бедняги бросились драить все подряд. Результат оказался печальным и неожиданным.

– Умеешь ты выражаться… Мы в Гирке-то завтра едем?

– Разумеется. Подожди. Что случилось?

– Монсеньор, – присесть в реверансе заплаканная служанка не забыла, – госпожа Маргарита кольцо, как сомлели, выронили. Позвольте поискать.

Глава 6
Гирке. Акона

1 год К. Вт. 24-й день Зимних Ветров

1

Обрывами и открывающимися с них далями Арно было не удивить, но долина Гирке еще и завораживала, а ведь по пути в Васспард виконта не проняло. Ну ивы над спящей под снежной шубой заводью, ну серая церковь без ограды, похоже, возле самой воды, по зиме не разобрать, ну лестница, ведущая вниз странным зигзагом, ничего же особенного, а выглянуло солнце, и пожалуйста, глаз не оторвать! Смотрел бы и смотрел, может, даже и не в одиночку… Айрис Хейл – замечательная всадница, дороги в Средней Придде – лучше не придумаешь, главное, чтобы погода не подвела. Пасмурным днем в Гирке делать нечего, но сегодня было ясно, и местный известняк, оправдывая свою репутацию, словно бы светился. От этого ли, от того ли, что успевшие стать неприятными люди остались в Васспарде, выправилось и настроение, поутру довольно-таки паршивое.

Теперь Арно был рад, что Валентин не стал откладывать поездку и устраивать разбирательство, на котором настаивал болван Лукас. Не все ли равно, кто из драивших подсвечники слуг в порыве усердия открыл дорогу к смерти и сам того не заметил, отца Мариуса всяко не вернуть… Бедный мэтр Цвиссиг остался без семейных завтраков, а Васспард – без клирика, которого теперь нужно как-то добывать.

– Валентин, – окликнул Арно тоже созерцавшего пейзаж друга, – ты уже думал, где брать священника?

– Конечно. Васспард может стать неплохим убежищем для Агния, разумеется, когда я уберу отсюда графа Альт-Гирке.

– А разве так можно?

– Так нужно. Этот господин имеет где и на что жить, а оспаривать его дееспособность и учреждать над ним опеку я никоим образом не намерен, так что перед нашим отъездом граф получит предложение отправиться восвояси. С вдовами Альт-Гирке несколько сложнее, до моего следующего дня рождения их статус, как и положение моих братьев, может трактоваться двояко.

– Твоего что?

– Дня рождения. В свое время я имел неосторожность родиться.

– Ну, – Арно аж поперхнулся от восторга, – ты и… сам знаешь кто.

– Да, кляча твоя несусветная, я именно это самое и есть.

– С чем и поздравляю тебя, а заодно и отечество. Когда, кстати, ты сделал миру такой подарок?

– В самый канун Октавианской ночи. Тогдашний клирик предлагал назвать меня Октавием, но дед настоял на Валентине. Это то немногое, за что я ему благодарен. Лестница в хорошем состоянии, твоей матери будет нетрудно спуститься.

– Угу, – кивнул Арно и внезапно брякнул: – Только первым пойду я.

– Нет. Гирке принадлежит мне, я отвечаю за все, в том числе и за лестницу.

– А за мать, когда при ней нет ни Рокэ, ни Ли, отвечаю я. Если тебе невмочь, пошли вместе.

– Хорошо, но в чем дело? Ты чувствуешь опасность?

– Сам не пойму… – Проще всего свалить на рухнувшего в колодец клирика, но это бы шло от ума, а тут Леворукий знает что! – Только пройти этой кошачьей лестницей я должен раньше матери.

– Мы должны, – поправил Придд. – Хотя я бы тут дурных сюрпризов не ждал, лестница сооружена заметно позже Двадцатилетней, ее проверяют каждую весну и осень, а церковные служители здесь спускаются ежедневно. Кроме того, к нашему визиту готовились, я отправил в Гирке на́рочного сразу же после решения о поездке.

– Молодец, – Арно положил руку на очищенные от снега перила, они казались надежными, как и ступени. Впереди сторожили полдень будто нарисованные ивы и призывно золотилась колокольня, а если зовут – надо идти. Арно нахлобучил поглубже шапку и сорвался с места не хуже призового мориска.

Виконт несся, прыгая через две ступеньки, не оглядываясь даже на Валентина, а лестница росла, уводя к зачарованному берегу, к белым дремотным лилиям. Что-то плескалось, что-то пело; расправляли неподрезанные крылья белые птицы, слишком большие для лебедей, а тростники раздвигала узкая тропка. По ней можно выйти к воде, к сердцу озера и сердцу песни, там рождается жемчуг и помнится вечное, а чужое, отжившее, ненужное, сносит к морю, и вода становится соленой. Соль – это слезы, а слезы – это память, но она же и жизнь, и песня. Забыв, не споешь, спев, не забудешь…

– Арно, я понимаю, пейзаж красив, но нам сейчас предстоит извиняться.

– Перед вечностью или перед песней?

– Перед твоей матерью. Оглянись.

– Это еще зачем… Валентин?! – Он-то откуда взялся, да еще и куртку расстегнул. – Меня ничем не приложило?

– Не могу сказать, у меня в это время было что-то вроде видения.

– У меня тоже. Я угодил в лето, а ты?

– В Багерлее.

– Вот ведь… Застегнись, холодно ж!

– Я, видимо, пытался добраться до эсперы. Ты все же оглянись.

Никакой бесконечности за спиной, само собой, нет, просто заснеженные кусты на склоне и лестница, такую за пару минут проскочишь, если бегом. В платье и не спеша, конечно, дольше, так что мать едва добралась до середины. Она никогда не любила ждать, пока за ней явятся, не усидела в карете и теперь… Темноволосая женщина неторопливо спускалась, опираясь на руку Раньера и поигрывая цветущей каштановой веткой. Кляча ж твоя, несусветная, цветущей?! Арно потряс головой, он помнил, он прекрасно помнил, что сейчас зима, они с Валентином в пресловутом Гирке, и им обоим в начавшемся году стукнет двадцать. Память, как и снег, никуда не делась, и все же виконт был еще и в Сэ, где буянила последняя отцовская весна, а по лестнице к пруду спускались мать и Ли в торском мундире.

– Теперь я спокоен, – рассмеялся отец, он вообще часто смеялся. – Лионель, если что, заменишь меня, никто и не заметит.

– Я замечу, – мать была непривычно резка, ей не нравился разговор. – Вы оба слишком неповторимы, чтобы вас путать.

– А я? – возмутился оказавшийся тут же Эмиль, – я что, повторим?

– Возможно, – этот ее вечный прищур… – Малыш подрастет, тогда и решим.

– Ты что-то вспомнил? – Матери с Раньером оставалось еще ступенек сорок, а рядом хмурился Валентин. – Или что-то увидел?

– Сам не пойму, но, скорее, вспомнил… Как Ли вел мать к нашему озеру, а отец смотрел на них и смеялся. Будто накатило что-то, наверное, дело в лестнице и Раньере, то есть в его мундире. Ли ведь был одним из самых лихих «фульгатских» командиров.

– Я тоже думал о твоем брате. Странно, как быстро в столице забыли о его торском прошлом, а ведь убивать он не прекращал.

– Да уж, сглупил я…

– Прости, ты о чем?

– О Дурзье. Валентин, как хочешь, но прикончить эту дрянь надо.

– Я тоже так думаю, но теперь нам придется намного труднее. Виконт Дарзье сначала будет долго болен, а затем предельно осторожен.

2

Странная лестница, очень странная, идешь и не чувствуешь ступеней, вообще ничего не чувствуешь. Не опирайся Арлетта на руку «фульгата», она бы замерла на полдороге, не в силах вынудить себя на следующий шаг, а так удалось не только спуститься, но и улыбнуться. К явному облегчению сына и, похоже, что-то заподозрившего Придда, на манерах которого догадки никак, впрочем, не сказались.

– Я должен извиниться перед вами, сударыня, – Валентин занял место отошедшего в сторону Раньера. – Мы с Арно заставили вас ждать.

– Лучше извинюсь я, мне следовало оставаться в карете, – в самом деле следовало! – увы, путешествие с солдатами притупляет чувство приличия.

– Мама, – прыснул Арно, – ты говоришь, как Сэль… сестра Герарда.

– Ничего удивительного. Мы знакомы, к тому же я читала письмо, в котором она рассуждала о преимуществах мужской одежды и поездок с «фульгатами». Не думала встретить на севере эти ивы, мне казалось, они есть лишь в Рафиано.

– Прежде я не обращал на них особого внимания, – признался, наверстывая упущенное, Спрут, – но теперь мне кажется, что в других местах я подобных гигантов в самом деле не встречал. Они чем-то примечательны?

– В Рафиано ундовы ивы можно встретить возле бывших святилищ. Вряд ли их там сажали нарочно, скорее, это для храмов выбирали отмеченные ивами места. Поблизости, случаем, нет еще и костяного ствола?

– Если я вас верно понял, то сейчас в окрестностях Васспарда ничего подходящего нет, но не следует забывать о Двадцатилетней войне, она здесь очень многое изменила. Сударыня, храм открыт и хорошо протоплен, однако мне бы хотелось войти туда первым.

– Нам хотелось бы, – перебил Арно. – Раньер, побудь с госпожой графиней.

– Да, господин капитан.

– Мы идем следом за вами, – не терпящим возражений тоном заявила Арлетта. Мальчишки не спорят, значит, церковь опасной им не кажется… Что же они оба такие встрепанные? Мерзкий несчастный случай отбивает аппетит, но не разум, и потом, священник погиб вчера, уже вчера и не здесь. Поутру, когда выезжали, особо не веселились, но и не волновались, значит, причина тревоги в другом. А что, если так действует пресловутый Холод?

Валентин встречался с выходцами трижды, Малыш имел дело лишь с Гизеллой, но мерзавка его почти поймала. Предположим, единожды задетые чуют тропы выходцев, тогда в Гирке сходятся уже два условия. Тропа Холода и абвениатский храм. В том, что на месте нынешней церкви некогда было святилище, причем посвященное Унду, сомнений почти нет, особенно если предположить, что маска местная и появилась здесь прежде золота. Окажись поблизости еще и костяное дерево, разрешилась бы и загадка дамы с кинжалом. Впрочем, смерть и песня неразлучны лишь в Марагоне.

– Сюда… Пожалуйте сюда, но осторожно. Здесь две очень коварные ступени.

Еще один клирик. Незнакомый, немолодой, не низкий, не высокий – никакой.

– Вы здешний настоятель?

– Да, дочь моя. На мне три храма.

– И как часто вы служите именно в этом?

– В Максимилианов день и по необходимости, но при церкви неотлучно находится сторож. Два года назад наш епископ, вняв моей просьбе, обещал прислать второго священника, однако настали тяжкие времена.

– Я поговорю с его высокопреосвященством Бонифацием, – пообещала графиня и, подобрав юбки, преодолела пресловутые ступени. От Лаик она не ждала ничего и увидела вечность, здесь же воображение успело нарисовать нечто зыбкое и прекрасное. Не угадало – внутри церковь оказалась заурядным провинциальным храмом, то есть заурядным с точки зрения урожденной Рафиано. Светильники и не режущие глаз вульгарной позолотой Рассветные врата делали честь вкусу заказчиков. Иконы тоже были хороши, но им не сравнялось и двухсот лет, как и создававшим ощущение начала лета витражам. Вежливость требовала зажечь несколько свечей, и Арлетта уважила блаженную Марианну, которая как раз снимала браслет невесты, чтобы выкупить малолетнего воришку, будущего святого Максимилиана. При желании это можно было счесть намеком.

– Скажите, – обернулась к святому отцу графиня, – у вас не кружится голова, когда вы спускаетесь с обрыва? Лестница довольно крутая.

– Нет, – слегка удивился клирик, – мне так не кажется. Однажды, на второй или третий год моего служения, я задумался и подвернул ногу, но это лишь моя вина.

– А могла быть чья-то еще? – Арлетта с удовольствием вдохнула запах курений, также очень хороших, но, кажется, не вполне каноничных. – Если о вашем храме ходят слухи, не скрывайте, я записываю сказки, особенно страшные. Это у нас семейное.

– Увы, ничем не могу быть вам полезен. Единственная местная сказка гласит, что в нашем затоне невозможно утопиться, но я не слышал, чтобы кто-то пытался это сделать. Зато здесь гнездятся лебеди… Сударыня, герцог отдал меня в полное ваше распоряжение, но, если я вам не нужен, мне хотелось бы вернуться домой. Завтра мне произносить проповедь в нашем главном храме, а я к ней еще не готов.

– О, конечно же, – чем меньше чужих клириков, тем лучше. – А о чем вы намерены проповедовать?

– О злобе неправедной, что рядится в ризы справедливости. Сударыня, мы живем уединенно и мирно, однако слухи доходят и до нашей глуши. Я долго думал и понял: мой долг объяснить своим прихожанам, что злоба не может быть благом. В отличие от ярости, коя есть меч Создателя, нам дарованный.

– Вы в самом деле будете об этом говорить? – графиня сощурилась, вглядываясь в заурядное лицо, кажется, доставшееся незаурядному человеку.

– Буду, хоть и безнадежно сие.

– Что ж, удачи вам, скажите только, церковь эта всегда была посвящена Максимилиану?

– Да, но она по счету вторая. От ее предшественницы уцелел лишь фундамент с дровяным подвалом. Если не ошибаюсь, первый храм был заложен предками герцога Валентина, запамятовал их имена, еще во времена империи и, кажется, по случаю рождения долгожданного наследника. Праведный Максимилиан равно чтим и нами, и эсператистами, сие имя носили многие Придды, а Гирке до строительства Васспарда была их второй резиденцией. После Новой Придды, которая до наших дней не сохранилась. Скажу честно, я рад, что храм именной, на три храма в честь великих праздников меня бы не хватило.

– Я поговорю с его высокопреосвященством, – повторила Арлетта, и священник ушел, зато рядом возник Раньер, сообщивший, что бригадир с капитаном полезли на колокольню. Женщина кивнула и зачем-то отправилась смотреть, как клирик бредет к лестнице, эдакая черная букашка на шитой серебром белой скатерти.

Левий, когда они в Лаик караулили призраков, обронил, что церковь тянет к себе либо лучших, либо худших. Первые строят мост к Создателю, вторые пилят его опоры, а посему каждому, кто способен грести, лучше обзавестись лодкой. Совет был хорош, но куда важней оказались намеки и подсказки, которые столь щедро раздавал кардинал. Они с его высокопреосвященством так увлеклись поисками, что те превратились в игру, а потом вмешалась смерть, и теперь ответов не дождаться. Пьетро их, по крайней мере, не знает, его учили другому. Арлетта взяла с подноса у входа свечу и медленно пошла от иконы к иконе в странном желании докричаться до седого эсператиста. Левий часто вспоминал своего Адриана, значит…

Основатель странной что для Агариса, что для олларианцев Славы отыскался возле Рассветных Врат. Он был хорош собой и фальшив той заносчивой благостностью, до которой никогда не докатится воин, пусть и бывший.

– Это не Чезаре, – бросила кому-то Арлетта и задумалась, куда бы пристроить свечу. Стало жарко, сквозь дымок от курений вонью горелого мяса проступила беда. Ничего сделать было нельзя, оставалось бежать, и они с Марианной бежали, переступая через трупы и рассыпанные узлы с одеждой, домашним скарбом, драгоценным алатским перцем… Джанис с Пьетро держались позади, графиня чувствовала их присутствие, она всегда чувствовала своих мужчин, а погромы связали двух женщин с монахом и разбойником надежней любых клятв и браслетов. Графиня Савиньяк и Звезда Олларии не умрут, пока живы защитники, дальше уж как повезет, но надо спешить, как бы ни ныли избитые ноги и как бы ни хотелось пить.

– Мы выберемся, – шепотом пообещала графиня куртизанке, – мы обязательно выберемся. Осталось не так уж и много.

– Да, сударыня, – откликнулся высокий военный… Адриан, Арно, Ли, Валентин. – Сейчас церковь на всякий случай осмотрят «фульгаты», и можно будет возвращаться.

– Мы ничего не нашли, – подхватил Арно, – в подвале битком дров, а по полу ни кошки не понять, такой кирпич уже пару тысяч лет как делают.

– Я думала, вы на колокольне.

– Мы и там были. Валентин решил проверить, вдруг мы что-то почувствуем, на лестнице же почувствовали.

– А в храме?

– Я – нет, а господин бригадир принялись вспоминать всякую дрянь, совершенно ненужную, вроде лаикской ссоры с менторами. На колокольне это сразу прошло и, кажется, с концами.

– Тем не менее, – взгляд Валентина задержался на кованых цветах, – мне бы хотелось покинуть это место побыстрее. Скорее всего, это страх перед возвращением непонятных переживаний, которые меня тут захлестнули. Мы можем проехать в Гирке, нас там ждут, пообедать и решить, остаемся ли мы на ночь или возвращаемся в Васспард. Я бы предпочел заночевать.

– Я бы тоже, – не стала скрывать Арлетта, – ужин без графа Лукаса пойдет впрок нам всем, к тому же мы сможем спокойно поговорить о здешних странностях. Дитя мое, я правильно поняла, что тебя, в отличие от Валентина, никакая дрянь не посещала?

– Дрянь нет, но… На лестнице мне почудилось, что я в Сэ и ты говоришь про Эмиля… Что, когда я вырасту, станет ясно, похожи мы или нет.

3

«Я счастлива. Я получила твое письмо, и оно оказалась тем, на которое я надеялась, хотя мой разум, разум Гампана, и твердил мне, что талигойский маршал оставит свои сомнения, если они есть, при себе и, сжав зубы, сдержит вырвавшееся в порыве страсти слово. Впрочем, отсутствия сомнений я боялась еще больше, они бы означали, что ты глуп, а я могу позволить себе глупца-любовника, но не мужа. Видишь, я тоже откровенна, и на эту откровенность меня подвигло не столько твое письмо, сколько неудачная попытка вразумить человека, который долгое время являлся моим другом и все еще остается твоим приятелем.

Глупость просыпается, когда слышит что-либо для себя нелестное, а дружба при некоторых обстоятельствах подразумевает откровенность. Мы будем еще и друзьями, Эмиль, ведь ты решился сказать, а мне удалось тебя понять, хотя затем меня охватили сомнения. Нет, не на твой счет, в тебе я уверена, я больше не понимаю, были ли мы с Муцио еще и друзьями, или же я была слишком влюблена и ревнива, а он – занят своими галерами. Море защищает от женщин, но забирает часть души, твою душу мне придется делить с Талигом, его регентом и родными. Твоими, семейство Гампана годится для многого, но оно неспособно вызвать любовь, а значит, и ревность.

Нашему отцу удалось сделать своих детей расчетливыми союзниками, это облегчает игру и исключает ту близость, которая будит досаду, нет, не в любящих, во влюбленных. Ревнивец не в состоянии понять, что приходит в сад любви за цветами отнюдь не первым. Даже оборвав все клумбы, он не получит того, что уже отцвело или же было брошено в другие окна. Я не стану оспаривать тебя у твоей матери, ведь я на нее похожа. И встречать тебя упреками после попоек с друзьями тоже не стану. Скажу больше, я не убью ни одну из твоих любовниц, когда они у тебя появятся, и, скорее всего, буду тебе верна, но сперва нам нужно встретиться, и желательно – стремительно и скоротечно, чтобы у нас не осталось сил думать. Нужно вспыхнуть еще раз, только тогда мы перестанем бояться неповторимости.

Я не знаю женщины, что была с тобой в эту зиму, но напугала тебя не я, а она. Если бы ты был лишь с войной, ты бы помнил наше безумие, которое едва не остановило армию, но ты, как и многие, подпустил к себе обыденность. Ты смотрел на нее и боялся, но ум напоминал: тебе предстоит долгая жизнь не с ней, а со мной, и ты стал бояться меня. Не надо, я могу убить, я могу уйти, но я не сделаю дни одинаковыми, а ночи пустыми. В этом мы с тобой сходны, а значит, звезды будут вспыхивать и осыпаться в наши ладони. После встречи с тобой мне стали сниться пожары, во сне мне бывает страшно, но, когда я просыпаюсь, становится очень счастливо, ведь это еще один отблеск нашего с тобой пламени. Я его чувствую и понимаю, но я привыкла думать, а ты – действовать. Меня рядом нет, и ты начинаешь думать и бояться. Не надо, любовь длиной в годы и десятилетия бывает, и она не столь скучна, как тебе сейчас кажется. Вспомни своих отца и мать, которой я слегка боюсь, – да, я умею и это. Бояться. И идти навстречу страху я тоже умею, поэтому я еду в Талиг, благо есть дела, которые наш новый герцог и его глупый сын не делают, потому что не догадываются об их важности, хотя если бы догадались, у них бы ничего не вышло, можешь мне поверить. И еще можешь мне поверить, что твои сомнения в любви – дрейф штормующего корабля, а уверенность известного тебе принца Луиджи в своем чувстве – вечный покой врытой в землю бочки. Лучшее, на что она может рассчитывать, это вздохи поселившейся в ней лягушки.

Мне жаль принцессу Юлию, мне всегда жаль тех, кто вынужден жить рядом с чужими выдумками, а выдумка Луиджи не из добрых и не из умных. Если бы девочка из Бордона, которую он якобы полюбил, не сказав ей ни слова, стала его женой, ей бы пришлось еще тяжелей, чем Юлии, ведь живой человек не может срастись с воспаленной мечтой неумного человека, а мечтатели бывают много злей и несправедливей менял, которым не придет в голову обвинять росу в том, что она не жемчуг. Сама не понимаю, почему меня так взбесил мой разговор с Луиджи, ведь я намерена покинуть Фельп, так какое мне дело до его будущего герцога? Я прежняя сходила бы сейчас с ума от ревности, я нынешняя еду в Валмон и думаю об урготской принцессе…

Письмо было очень большим, в чем-то понятным, в чем-то – нет, его привезли вчера, и Эмиль успел перечесть написанное раз десять, так и не поняв, счастлив он, напуган или удивлен.