Текст книги "Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню"

Глава 8
Аконский тракт. Васспард

1 год К. Вт. Ночь с 1-го на 2-й день Зимних Волн

1

С какой радости он засел за карты, Лионель запамятовал, но удача была на его стороне. Пока сидящий напротив богато одетый господин со множеством орденских цепей сдуру не зашел с мелких Молний. Оставалось либо разбить припасенную на конец коло триаду, либо смухлевать, либо…

Савиньяк ухмыльнулся и бросил карты на стол, поймав взгляд господина с цепями. Тот сдавленно вскрикнул, побагровел и схватился за сердце.

– Граф, – простонал под ухом знакомый женский голос, – вы ужасны! Он имеет заслуги перед Талигом…

– Я… немолод… – Штанцлер в непонятных орденах хватал ртом воздух, – болен… будьте милосердны… ради вашей матушк…

– Надеюсь, ты зарядил пистолеты как следует? – озабоченно напомнила от распахнутого окна мать.

Лионель пожал плечами и спустил курок, но вместо выстрела в окно важно вплыл алый огненный шар и, галантно обогнув мать, устремился к карточному столу. Штанцлер испустил крысиный визг и бросился к трясущему мешком маршалу Дораку, явно намереваясь выдать себя за сбежавшую свинью и отсидеться. Это было уже чересчур, спасибо, на камине лежал странного вида топорик, похоже, спертый Салиганом у повешенного бондаря. То, что нужно, по крайней мере, Штанцлеру. Савиньяк неторопливо поднялся и оказался в темной комнатке, одной из множества принимавших Проэмперадора Севера и Северо-Запада в последний год.

Ночь едва перевалила за половину, но сон ушел, а раз так, лучше встать хотя бы для вида. Сплюшцы кокетливы, будешь их призывать, спрячутся, а забудешь или, того больше, станешь гнать – пойдут в атаку, и Лионель, не зажигая свечей, перебрался к окну, за которым белел залитый лунным светом двор. Последний перед Аконой.

Уже вчерашняя метель стерла следы и угомонилась, словно точку поставила. Одно дело сделано, пора браться за новые, половина которых выросла из старых – недоделанных, пропущенных, оставленных на потом. Излом не передвинешь, а людей не переделаешь, особенно дрянных… Дурацкий сон означал, что он слишком много думает о дряни, о которой прежде не думал вообще. Нет, они с Рокэ понимали, что Сильвестр стремительно сдает и скоро перехватывать вожжи, но просчитались и со сроками, и с союзниками, и с противниками, хотя последних, скорее, не досчитали. Было ясно, что придется кончать со Штанцлером и ставить на место Манрика с Колиньяром, и ведь умри Сильвестр, когда в Олларии был хотя бы Рудольф, этого бы хватило! Талиг продолжал бы потихоньку гнить, пока не рухнул неожиданно даже для врагов; и вряд ли судьба подбросила бы подыхающему королевству нового Франциска, такие подарки случаются лишь единожды.

Чтобы разглядеть болезнь, понадобился Излом с ворохом ошибок и предательств, а раз так, надо выскребать гниль до конца, как на севере, так и на юге, где незаметно даже для Валмона возрос дивный цветок в лице маршала Дорака.

Единственного брата Сильвестра Ли, само собой, встречал, хоть и не так часто, чтобы понять. Габриэль Дорак пытался стать военным, особо не преуспел, но создал уйму трудностей тем, кому приходилось командовать столь значительной особой. Самым простым было произвести полковника Дорака в генералы, и его произвели, вручив в те поры ни с кем не воевавшую Южную армию. Затем женился Фердинанд, и брат новой королевы получил алую перевязь. К перевязи требовалось соответствующее воинство, но Рудольф заявил, что второй лишней армии у него нет. Сильвестр признал довод убедительным и отправил братца в отставку, в утешение сделав маршалом. Габриэль слегка покрутился в Олларии и убрался в Дорак, откуда почти не выезжал, не мешая ни Колиньярам, ни Бертраму. Больше вспоминать было нечего, разве что слегка удивляла помолвка Леони Дорак с виконтом Мевеном. Любовь там и не ночевала, а племянница Сильвестра могла рассчитывать на партию повыгодней. Графы Флашблау-цур-Мевен были богаты, пожалуй, богаче Дораков, но и только. Правда, невеста, как мог заметить Ли, состояла в дружбе с сестрами жениха, красивыми девицами, обещавшими сделать хорошие партии. Лионеля раз пять спрашивали, которая из сестричек Флашблау ему больше нравится, и в ответ слышали, что Савиньяков влекут темные волосы. Тогда это было правдой или, по крайней мере, казалось…

Ползущую по снегу резкую черную тень Ли заметил сразу, на опознание того, кому она принадлежит, ушла пара секунд, и чуть больше – чтобы натянуть сапоги, сунуть за пояс пару алвасетских ножей и набросить плащ.

Он успел, граф Укбан шел целеустремленно, но медленно – можно было задержаться и попробовать разбудить хотя бы Мишеля, но сразу Ли об этом не подумал, а возвращаться не стал. Беглец появления Проэмперадора не заметил, он стремился в глухой угол двора, где не имелось ничего интересней пары заснеженных яблонь.

Губернаторская физиономия казалась слегка вороватой, как у добродетельного супруга, спешащего на не слишком пристойное свидание; Укбан не бормотал, как бедняга фок Дахе, и не пытался говорить с кем-то невидимым, но «фульгаты» просто так на посту не засыпают. Ли вытащил кинжал и уже привычно пролил свою кровь, пока только на рубашку, после чего, не отрывая взгляда от загадочного угла, быстро снял эсперу. У забора мирно помахивала хвостом беспородная пегая лошадка. Очень похоже, та самая. Слегка обогнав губернатора, Савиньяк подошел к перепугавшему Эмиля и едва не забравшему Мэллит чудовищу, которое не повело и ухом. На первый взгляд несомненная кобыла, она была отлично ухожена и полностью оседлана, единственным ее недостатком было отсутствие тени, а если уж совсем придираться, еще и инея на симпатичной, так и тянет дать яблоко, морде.

– Дивный! – подоспевший Укбан живо взял лошадь под уздцы. – Стой!

Кобыла, которую, кажется, сочли жеребцом, не ответила. К приличным всадникам кони тянутся, от совсем уж скверных шарахаются, Укбан во время пути ничем особым себя не проявил, в седле держался сносно, доставшегося ему мерина не мучил, а большего ожидать и не приходилось.

– Вы куда-то собрались? – окликнул Ли поставившего ногу в стремя прохвоста. – Куда?

Укбан не ответил. Торопливо вскочив в седло и разобрав поводья, он шустро развернул лошадь задом к воротам и попытался ускакать в беленый забор, однако Ли успел заступить путь. Кобыла безмолвно попятилась и замотала головой, всадник был решительней.

– С дороги! – потребовал он. – Прочь!

– Здесь нет дороги, – Савиньяк шагнул вперед, теперь он стоял почти вплотную к пестрому храпу. Луна позволяла разглядеть каждую шерстинку, а вот деревья и дом словно туманом затянуло.

– Слезайте, – велел Ли, – в Закат вы поедете через Акону.

Горе-наездник, явно не поняв, предпринял новую попытку пустить то, на чем он сидел, вскачь.

– Как зовут вашу лошадь, – на всякий случай осведомился Ли, – часом не Дивный?

Ответом был очередной посыл, но с таким же успехом можно было понукать забор. Укбан на удивление грязно выругался и со всей силы саданул по круглым бокам голыми пятками, видимо предполагая на них шпоры.

Отойти и посмотреть, как забирают мерзавцев, или оставить лошадку без добычи? Суд над прихвостнем Заля Талигу пойдет на пользу, особенно после обретения свидетеля. Савиньяк сунул руку за пазуху, добираясь до раны, пальцы нащупали кровь. Что ж, проверим.

Схватить нечисть под уздцы оказалось ничуть не трудней, чем обычную лошадку, веселье началось дальше. Тварь вытекла из уздечки, наподдала задом, с ходу сбросив седока, и диким прыжком рванулась к стене, словно бы размазываясь в полете и при этом изворачиваясь.

Ли опустил глаза и увидел свои сапоги и кровавые пятна, чуть дальше в девственно чистом, ни следочка, снегу копошился бывший губернатор Западной Придды. Деревья и тени обрели былую четкость, а от дома молча, как хорошие волки, торопились проснувшиеся «фульгаты».

– Ох, Монсеньор, – на Мишеле не было лица, – как же это…

– Бывает, – Ли прижал рукой всерьез разболевшуюся рану. – Заберите господина графа, а то простудится.

«Фульгаты» попробовали, но все, что им удалось, это скрутить отчаянно визжащую и клацающую зубами тушу. Графа Укбана забрали раньше, и вернуть его возможным не представлялось.

2

Валентин убрал пустую бутылку и взялся за следующую, последнюю из трех открытых заранее.

– На этом всё, – осведомился Арно, – или будем дальше сидеть? Если будем, я открою еще пару. Пусть продышатся…

– Давай, – решил Придд, разливая «Змеиную кровь», и Арно занялся пробками. Полудюжина на двоих для хорошего ночного разговора в самый раз, найти бы, о чем говорить. Второй вечер подряд копаться в древних безобразиях виконта не тянуло совершенно, перебирать глупости герцогских родственничков – тем более, а поминать покойного мэтра больше чем бокалом не собирался уже Валентин. Оставались воспоминания, но для этого они маловато выпили. Пока.

Арно приподнял освеженный бокал, лучший друг ответил тем же, и понимай как хочешь. То ли его здоровье пьешь, то ли общее, то ли вовсе за весну, которая когда-нибудь да наступит.

– Мы обошлись без тоста, – почти прочел сумбурные мысли Придд, – в таких случаях обычно подразумевается либо здоровье, либо любовь…

– Я вообще-то о весне думал, но и против любви ничего не имею. Если она не мешает жить.

– А что такое любовь, Арно?

– Что такое… любовь? – виконт глянул под стол, там смирно стояли пустые бутылки. Всего две, а чтоб допиться до философии, требовалось раза в три больше. – Ты же Веннена наизусть можешь шпарить часа два…

– Дольше, но где у Веннена ответ?

– Да он только о любви и писал…

– Не только. Арно, мы можем долго перечислять клички известных нам лошадей, только это не будет ответом на вопрос, что же такое лошадь.

– Лошадь – это лошадь. Можно сходить на конюшню, посмотреть, можно даже прокатиться.

– Верно, только конюшни есть не везде. Хотя да, пример я привел неудачный. Встретив лошадь, мы ее всегда узнаем, про любовь такое не скажешь.

– А, вот ты о чем! Ну и вляпался же я с Гизеллой… которая вторая, – виконт потянулся за бутылкой. – Освежаем? До сих пор жаль, так хорошо плясали, да и потом в галерее… Даже ты развеселился, а она кошки знают что навыдумывала.

– Вот именно. Мы выдумываем, потому что не представляем, что это такое на самом деле. С раннего детства люди сперва слышат о любви, потом читают, потом выдумывают и принимаются ждать. Все уверены, что любовь – это что-то восхитительное, связанное с прекрасной девушкой, достаточно ее увидеть, и все сразу станет другим. Мы видим, или нам так кажется, только мир остается прежним… Я непонятно говорю?

– Да нет, понятно, на упражнение по грамматике похоже… Мы слышим, мы уверены, мы видим… Ты что, не можешь понять, влюблен или нет?

– Нет, я не влюблен, но понять в самом деле хочу. Тебе не будет неприятно, если я стану говорить о Габриэле?

– Мне-то с чего? Хотя, да… это же она стреляла в отца, только я одну беду помню, без имени… Говорили про Борна, но матери все равно было, и Ли с Рокэ, ты не поверишь, тоже. Просто какая-то пустота нахлынула. Если бы мать захотела, то есть… если бы ей от этого стало легче, Рокэ с Бертрамом вытащили бы Борна из Багерлее и разодрали лошадьми у нее на глазах, но она будто в какой-то сон ушла. Ты не пьешь?

– Пью.

Звон бокалов, винная горечь, огоньки свечей. Нет, они еще не пьяны, это память рожи корчит. Будто обезьяна…

– Ненавижу обезьян!

– Почему обезьян?

– Потому что кривляются! Валентин, я, кажется, понял. Любовь – это то, что не заменишь и не подделаешь, нечего и метаться. У матери, по крайней мере, так было. Нет, она живет, конечно, мы ей нужны, я не только про нас с братцами и Рокэ, но и про Эпинэ с Ариго, даже про Сэц-Пуэна, только не то это!

– Из твоих рассуждений вытекает, что первая из твоих Гизелл своего мародера не любила.

– Почему?

– Она не ушла в сон, а бросилась мстить, причем мерзко.

– Да еще не тем! Метила в Ли, хоть и через Сэль, а приговор-то утверждал Райнштайнер. Постой, а ведь точно! Если бы Гизелла любила, то не вернулась бы, ведь ее красавца тоже прикончили. Выходит, в ней злости на живых оказалось больше, чем любви, то есть Ли и бедолага-отец для нее важнее были…

– А вот теперь я готов снять перед тобой шляпу.

– Прекрасно, надень и сними! Леворукий, это еще что за…

Двери в Васспарде были серьезными, но крик все равно показался громким. Слова размазало эхо, но ужас и беспомощность сквозь мореный дуб прорвались. Арно ринулся к двери и таки опередил Валентина. Сразу за порогом не было ничего, дальше плескалась тьма, в которой барахтался второй вопль. Не женщина, не мужчина… Ребенок?!

– Стой! Да стой же! – Оттереть Валентина, спасибо «фульгатским» ухваткам, удалось. – Нужен свет. И я пойду первым.

– Нет. Это Васспард.

– Я – разведчик, а ты у нас ценный… – Это какая-то пакость, это какая-то редкостная пакость! – Давай за мной.

– Направо, кричали там.

– Угу…

Больше не орут, но не пригрезилось же! Свет из комнаты хоть как-то, но освещает ближайшую часть коридора, пол и стены вроде в порядке, потолка не разглядеть, высоко, но вроде ничего не сыплется и не трещит. Фонарь бы! Ишь, размечтался. Свечами обойдемся, благо только что новые зажгли, и шандал удобный – если что, и приложить можно. Опустить пониже, и по пятну света, как по бродячей кочке через мармалючье болото. Шагнул, замер, послушал, шагнул, замер, послушал… дыханье только свое и Валентина, ни скрипа кожи, ни звяканья.

Стук… Тишина превращает его в грохот, кто-то колотит кулаками по дереву. Уже легче.

– Не бежать! – кому это он, себе или Придду? Вроде и близко, а как же далеко! Озерцо света под ногами, желтое, светящееся, и в нем дубовые прямоугольники, проваливаться некуда – не церковь, а вот брошенный нож или пулю поймать можно, угол впереди самый для этого подходящий. Значит, загораживаем Валентина, потому что… Да потому что гадам нужен он! Вот и дверь, наконец-то!

– Клаус, ау!

– Господин капитан, это вы?

– Арно! Четыреста раз тебе говорить? Живой?

– Да. Это Питер кричал, а я не могу выйти. С дверью что-то…

– Сиди и жди.

И опять. Вынести руку с подсвечником, посветить, прислушаться, шагнуть, и снова. Младший больше не орет. Успокоился? Вот смеху будет, если ему мармалюка приснилась. Ха, а светильники тоже нечисть потушила? И с дверью Клауса заодно намудрила, и со звонком. Вот и спальня младшенького. Успокоиться и весело так, со смешком:

– Эй, это ты всех перебудил?

– В-виконт С-сэ?

– Собственной персоной. Открывай!

– Не могу! Не открывается… У меня был человек…

Дверь заперта на ключ. Прочная такая дверь, ногой не выбить.

– Был? Значит, сейчас нет?

– Он ушел через окно. Думал, я сплю, а я проснулся. Он очень, очень высокий…

– Может, тебе приснилось?

– А почему я выйти не могу? Господин виконт…

– Как он вошел?

– Я не видел… он окно открывал, когда я проснулся. Стукнуло, и я проснулся, холодно, и он…

– Сейчас окно открыто?

– Я сейчас попробую закрыть. Господин виконт, что с моими братьями?

– Клауса тоже заперли, Валентин тут. Давай живо в постель, а то простынешь! Господин бригадир, ты все слышал?

– Почти. Насколько я смог понять, в замочной скважине Клауса смола. Еще не до конца застывшая, но дверь ломать все-таки придется. Арно, я бы предпочел, чтобы мы обошлись своими силами, я имею в виду «фульгатов». Плащи я взял.

– А назад наш красавец не влезет?

– Вряд ли. Питер… Питер!

– Я его в постель отправил. А вот слуги оглохли, что ли?

– Нет, им просто не позвонили. Клаус попробовал, шнур оказался у него в руках.

– Монсеньор, – мяукнуло из-за двери, – с вами ничего дурного не произошло?

– Нет. Почему вы не позвонили, а закричали?

– Я… забыл про звонок, – голосишко дрожит, сейчас разревется. – Прошу… принять мои извинения… монсеньор.

– Хорошо, что забыл. Ложись и ничего не бойся. Попробуй… уток посчитать, мы скоро вернемся.

– Монсеньор, мне в самом деле лечь?

– Да, ложитесь. – Пальцы Валентина сжимаются на локте, тянут прочь от двери. – Арно, нужно попробовать найти этого высокого господина по горячим следам. Раз он не пробирался в дом, а уходил, причем без спешки, значит, сделал что хотел. Того, что Питер в четвертом часу ночи проснется, а мы и вовсе не будем спать, наш гость предусмотреть не мог. Очень надеюсь, что криков он не услышал.

– А я надеюсь, – Арно поднял шандал, – что мерзавец ничего совсем уж пакостного не натворил. Пройдусь-ка до лестницы, а ты отсюда приглядывай. Если что, позову.

«Если что» обнаружилось через два десятка шагов, перед поворотом к спальне Валентина, и оказалось почти незаметной в полумраке тонкой веревкой, натянутой поперек коридора на высоте пары ладоней. Свободный конец стелился вдоль плинтуса и скрывался за портьерами оконной ниши. Означать эта прелесть могла что угодно, и виконт, перешагнув веревку, дальше пошел боком, прижимаясь к стене. Предосторожность оказалась хоть и чрезмерной, но не лишенной смысла: в нише обнаружился массивный стул с прикрученным к нему охотничьим арбалетом, естественно, заряженным. Тот, кто в темноте задел бы веревку, получил бы болт либо в грудь, либо в спину. С пяти шагов.

3

В доме ничего не сгнило, что лишний раз доказывало: никто графа Укбана не уводил, и к нечисти он вылез сам, похоже, со страху. Караулившие пленных драгуны в один голос твердили, что бывший губернатор трясся чем дальше, тем больше, не забывая при этом грызться с Сильвестровым шпионом, загодя отрабатывавшим будущую речь в суде. Вечером он во всех подробностях расписал Укбану встречу с регентом, а ночью во дворе объявилась пегая кобыла, уснули караульные и проснулся граф Савиньяк, так что сон с мешком по большому счету оказался пророческим. И не по большому тоже, поскольку мысль сунуть в таковой не перестававшее верещать босое создание была верной. Угодив в темную тесноту, Укбан замолчал, то ли принялся грызть парусину, то ли уснул, живность засыпает и просыпается сразу.

Лионель выпил с малость оторопевшим Дювье по кружке подогретого вина и вернулся в свою комнатенку. Задним числом стало холодно и, что себе врать, страшно. Обычная смерть неизбежна и терпима, окрысение – омерзительно. Даже если душа, или что там составляет нашу суть, где-то и остается, впускать в свое тело крысу? Визжать теми же губами, которыми ты говорил и целовал? Запомниться таким? И было б из-за чего рисковать за день до Аконы… Ранка на груди, словно соглашаясь, откликнулась острой болью, и почти сразу же раздался стук. Сильный, настойчивый, но не солдатский. Вальдес, даже объявись он здесь, тоже заявлял о себе иначе.

Дверь Лионель распахнул сразу, не забыв отшагнуть в сторону, но опасаться было нечего.

– Доброй ночи, капитан Гастаки, – Савиньяк галантно протянул выходцу руку. – Прошу вас.

– Доброй ночи, – охотно откликнулась супруга Свина, опираясь на предложенную руку и загораживая внушительным задом лестничную площадку. Тем не менее вновь уснувших «фульгатов» Ли заметить успел. Все правильно, выходец явился к нему, остальным его видеть незачем.

– Могу я предложить вам хотя бы сесть?

– От меня не гниет, – согласилась мертвая дама, плюхаясь на мученически скрипнувший стул. – А вот тебе рассиживаться некогда! Ну где тебя столько времени носило?

– На войне. – Боль в груди от Зои, от кобылы, или это что-то другое? – Вы тоже воевали и должны меня понять.

– Я-то понимаю, а вот Арнольд… Обидели его, все обидели, а особенно эта змея, ее мамаша… Но девулю-то зачем счастья лишать? Она же слово дала, а тебя нет!

– Тогда почему вы меня раньше не нашли?

Уловка была простейшей, но капитан Гастаки попалась.

– Тебя не видно, – возопила она, – никого не видно! Слепо было, пока ты не зажег… Я увидела, и Арнольд увидел, но не пошел. Она не отпускает, а мне все равно, я – капитан Гастаки, я знаю, что такое любовь, но я была свободна… Слышишь, свободна! Я не позволила себя продать, но я не клялась…

– Капитан Гастаки, что за клятву вы имеете в виду?

– Капитан Гастаки, что вас тревожит…

– Капитан Гастаки, куда я могу опоздать…

Зоя отвечала. Зоя кричала и рычала, утирала невозможные в ее положении слезы и снова ударялась в крик. Из сбивчивых, путаных ответов Ли с грехом пополам уяснил, что его увидели, когда он схватился окровавленной рукой за то, что казалось уздечкой, иначе бы его не нашли, потому что кровь не та. Не своя и не отданная. Следующим более или менее понятным была тревога Зои за кого-то, кто собирался исполнить какую-то клятву, очень капитану Гастаки не нравящуюся. Похоже, речь шла о любви, вещи для дамы-выходца священной и важнейшей, а кто кого должен был любить, оставалось лишь догадываться, и Ли догадался.

– В чем поклялась Селина?

– Дурь! – от волнения капитан вскочила, громко топнул вечный сапог. – Дурь и блажь… В этих дворцах одни слезы, слезы и обман. Арнольд не понимает, он простой, он думает…

– Думает? – удивился Ли. – Капитан Арамона?

– Думает, что счастье возле трона, а счастье – это свобода и любовь. Он был свободен, это я задыхалась во дворце, я родилась в семье дожей, но я вырвалась, а он хочет… хочет нашу девулю… в эту клетку! Он не понимает и не поймет…

Все началось сначала, но продлилось недолго. Новый стук, крик Зои, сонные караульные и Свин на пороге.

– Ты звал меня, – возвестил он, – я услышал. И ты меня услышишь. Ты еще можешь получить свое, если поторопишься. Ты был хорошим унаром, но ты граф, этого мало. Я говорил, я повторю… Добудь короночку моей девочке, пока она сама не добыла, а то возьмет не то. Плохое возьмет, умница моя… Королей-шмаролей голозадых много, а мне нужно, чтоб и короночка, и уважение… Ты сможешь.

– Допустим. – Пригласишь войти, и конец комнате. Свин – не Зоя, от него гниет, а лишних слухов, да еще вблизи Аконы, Савиньяк не хотел. – Я вас понял, капитан Арамона, а теперь позвольте вас проводить, у вас был трудный день.

Или ночь? Узнать бы, как выходцы зовут то, что для живых очевидно.

– Да, – Свин был откровенно доволен, – я устал, я уйду… Ты умен, ты все сделаешь… Но спеши! Спеши, спеши-ши-ши-ши…

Он их все-таки проводил, вернее, выпроводил. До той самой стены, в которую убралась, оставив странные пятна, пегая гостья. На прощанье Зоя хихикнула и уже без просьбы протянула руку для поцелуя, Арамона проорал свое «ха» и напомнил, что времени в обрез. Можно подумать, Лионель этого не знал.

Савиньяк пытался смотреть, но так ничего толком и не увидел: кажется, что-то заколебалось, к горлу подступила тошнота, запахло чем-то вроде солений, а позеленевшая луна пошла трещинами. Затем все прошло, только тело заломило, будто после недели в седле, и захотелось упасть в снег. Не упал. Прошел по собственным следам, кивнул растерянным – еще бы, второй конфуз за ночь – часовым, добрался до спасенной от гнили спальни и рухнул на кровать, вытянув ноги в сапогах, которые следовало стащить, но не было даже не сил – желания. Зато перед глазами вставала то висящая на горизонте туча, то физиономия Стоунволла, то снежные жеребцы… Они вскидывались на дыбы, опускались на передние ноги, едва не сталкиваясь лбами, они могли делать это долго, и Ли все-таки разулся и даже поправил постель.

Покрывало из кусочков кроличьего меха было последним, что заметил граф Савиньяк, прежде чем перед ним закачались золотые иммортели, еще свежие, исполненные лунных соков.