Текст книги "Яд минувшего"

– Мы бы не советовали гимнет-капитану пить с государственным преступником. – Альдо, хоть и был вне себя, старался говорить спокойно. – И мы бы не советовали гимнет-капитану пить, когда он на службе.

– Гимнет-капитан пьет с хозяйкой дома Раканов. – Ее высочество вышла вперед. – И по ее настоянию.

– Мы видим. – Сюзерен был холодней зимней воды. – Мевен, мы понимаем, вам не оставили выбора. Поставьте стакан и отправляйтесь исполнять свои обязанности, у вас их достаточно.

– Поставь, – бросила принцесса, – потом допьешь. Твоя тюрегвизе тебя дождется.

Для ее высочества Удо оставался заигравшимся шутником, она не верила, что Борн хотел убить Робера. Дику в это тоже не верилось.

Мевен щелкнул каблуками и вышел. Ричард мог бедняге только посочувствовать: отказать Матильде было так же невозможно, как не отказать.

– Темплтон, – теперь Альдо смотрел на Дугласа, – сейчас у тебя есть выбор, через пять минут его не будет. Либо ты отправляешься с Борном к Леворукому, либо остаешься со мной, но измен я не прощаю.

– Я остаюсь. – Темплтон казался пьянее Матильды. – Но Удо – мой друг! Друг и… всё.

– Ты тоже мне друг, Дуглас, – усмехнулся Борн, – им и останешься, куда б тебя ни занесло, но спасать меня не нужно. А вот за остающихся не поручусь.

– Это угроза? – Рука Альдо сжала локоть Дика: кого сдерживает сюзерен, себя или вассала?

– Скорей предсказание. – У Борна достало наглости смотреть в лицо человеку, которого он предал. – Ты много говоришь о гальтарских обычаях, Альдо, но древние не мстили покойникам и статуям и держали слово. А знаешь почему? Они боялись. Их боги не одобряли подлости.

– Ты… – Ричард рванулся вперед, нащупывая шпагу, но сюзерен его удержал:

– Окделл, это не ваше дело. Ваши люди готовы выступить?

– Да.

– Отправляйтесь немедленно. – Альдо шагнул к Удо. – Я тебя предупреждаю, Борн, Талигойи для тебя не существует. Езжай, куда хочешь. Я не стану брать с тебя клятвы не поднимать против меня оружие, клятвы для тебя ничто, как и совесть, и честь… Но на моем пути не попадайся.

– Не стану мечтать о встрече. – Удо слегка поклонился. – Но менять свой путь по чужой прихоти не по мне. Окделл, я в вашем распоряжении. До Барсины.

Что-то буркнула Матильда, под ногами заструились пестрые ковры, стукнули, смыкаясь за спиной, вызолоченные створки. Сухо и зло скрипел паркет, топали полуденные гимнеты, кланялись мужчины, приседали дамы. Дик кивал в ответ, пытаясь не думать о предателе, которому умудрился задолжать целую жизнь. Если б Удо не нашел его в лесу Святой Мартины, если бы сам он не стал цивильным комендантом, все бы решила шпага.

– Вы рискуете заблудиться.

– Не ваша забота!

Какие у Триумфальной лестницы светлые ступени, раньше он не замечал. Древние воины с мечами выступали из своих ниш, на стенах блестели трофеи Двадцатилетней войны…

– Я забыл спросить у Альдо, когда он избавится от олларского тряпья. – Удо махнул в сторону гайифских знамен. – Может, знаешь?

– Как ты мог? – С пленными и узниками не дерутся, но… можно скрестить клинки в Барсине! – Ведь ты был одним из нас…

– Как я мог? – переспросил Борн. – А как ты можешь?

Говорить было не о чем, но Ричард все же спросил:

– Почему ты назвал Альдо незаконным королем?

– А он законный? – сощурился Борн. – Поклянись.

Лестница кончилась, а вместе с ней и разговор. Полковник Нокс хмуро доложил, что все готово.

– Господин Борн поедет со мной в четвертом ряду.

– Да, монсеньор. Джереми привел Сону.

– Хорошо. – Линарцы для дальней дороги и впрямь не годятся. Если б не смекалка Джереми, несколько дней пришлось бы потерять.

– Монсеньор, – щелкнул каблуками плечистый цивильник, – мои люди переданы в ваше распоряжение.

– Отлично, капитан. – Если Удо вздумает откровенничать при охране, неприятностей не оберешься. – Вы знаете дорогу на Барсину?

– Да, монсеньор.

Три десятка человек, чтобы выдворить одного изменника! Ричард вскочил в седло и хмуро разобрал поводья. Вечером прием в честь Дома Молний, но Робера не будет, как и Катари. Завтра в склеп под храмом Святого Алана опустят Джеймса Рокслея. Из Повелителей его проводит только Придд. Знает ли он тайну Эрнани? Старый Спрут знал, но где же сама бумага? Лежит в каком-нибудь тайнике, или ее нашли Манрики? А если исповедь у Валентина? В Лаик Придд был тихоней, а сейчас всплыл на чужой волне, как тварь с его герба.

– Монсеньор, – Джереми поровнял свою гнедую с Соной, – прошу меня простить.

– В чем дело?

– В Ослином проезде серые… то есть церковники, и на Фабиановой площади тоже. Проповедуют.

– Едем вдоль Данара. Возьми троих, проверишь дорогу.

Идти против Левия рано, подпускать его к Удо нельзя, а кого караулят клирики, если не Борна? Ричард покосился на соседа: Суза-Муза как ни в чем не бывало покачивался в седле. Глаза полузакрыты, на лице ничего, кроме сонного равнодушия. И это потомок Рутгерта, брат Карла и Рихарда?! Он же дрался у Святой Мартины, по-настоящему дрался, а потом предал сюзерена, братьев, себя… Или тогда он не знал про исповедь, а узнав, принял сторону струсившего короля и кэналлийского выскочки? Может, и так, но на Робера он руку не поднимал.

– Монсеньор, на Паромной проповедник и двое служек.

С Данара тянуло сыростью, солнце медленно уходило за облетевшие каштаны. Направо будет «Острая шпора», знакомые места… Можно свернуть на Лебяжью, только где три мухи, там и четвертая. Левий стережет выезды, но по ночам спят даже монахи. По ночам проповедовать некому – правом жечь светильники и выходить на улицу обладают лишь дворяне и лекари. Ричард поправил перчатки.

– Путешествовать удобней ночью. Сейчас едем ко мне. Борн, вы меня слышите?

– В последнее время мне не удавалось выспаться. – Удо потянулся и нарочито широко зевнул, прикрыв рот ладонью. – Окделл, у вас не будет со мной никаких хлопот.

Какой урод придумал пихать в рот поросятам и прочим щукам бумажные цветы, особенно желтые?! Матильда с отвращением отвернулась от мерзкого вида хризантемы, росшей из пасти заливного чудовища, и угодила из огня да в полымя: прямо в лицо принцессе пялился зажаренный целиком кабан, разумеется, жующий поддельную розу. Для разнообразия малиновую. Принцесса с трудом сдержала рвущиеся из сердечных глубин слова и ухватилась за бокал. Ночной пир был в разгаре: августейший внук встречал Зимний Излом по-гальтарски – ни ночи без попойки. Сегодняшняя, четвертая по счету, принадлежала Молниям. Изукрашенный алыми тряпками Гербовый зал галдел, как птичник во время кормежки. Сходство усугублялось тем, что помост для августейших особ возвышался над толпой, как насест.

– Восславим же Дом Раканов, – потребовал сменивший придавленного в Доре Берхайма Карлион. – Восславим же дом Эпинэ, наивернейших вассалов владык Талигойи!

– Мы пьем здоровье нашего Первого маршала. – Внук поднял перламутровый в золоте кубок. Не выручи Эпинэ грабители, сидеть бы бедняге возле рыбьей хризантемы и любоваться на поганое сборище.

– Здоровье Робера Эпинэ, – принцесса глотнула пахнущий имбирем сиропчик. «Гальтарский нектар», как же! Тинта тинтой, только без касеры!

Имбирь Матильда ненавидела с детства, а теперь им провоняло все вокруг. Это от, с позволения сказать, победы… У всего свой запах – дурная удача пахнет имбирем, подлость – тухлой рыбой, скука – уксусом, а разлука – дымом…

– Его величество и ее высочество пьют здоровье Повелителя Молний, – кукарекнул Карлион. Можно подумать, они с Альдо залезли под стол и их никто, кроме церемониймейстера, не видит. А Карлион счастлив! Еще бы, получил должность и избавился от «годича». Тут воссияешь. «Каглион» – невелика потеря, а вот Рокслея жаль…

На хорах что-то взвизгнуло. Музыканты. Сейчас начнут дудеть. В Агарисе никто над ухом не пиликал, а гнусные морды можно было запить. Ее высочество воровато глянула на внука. Внук милостиво озирал подданных, подданные жрали. Матильда торопливо кивнула слуге в алой тунике:

– Настойки! – Тюрегвизе они прикончили, а касеры на королевский стол не подают. – На зеленых орехах!

– Желание ее высочества! – Болван завопил так, что Альдо обернулся. Теперь начнется. И почему на нее никто не нападает, кроме собственного внука? Пристал на ночь глядя со своим пиром, хочешь не хочешь, влезай в тяжеленные тряпки и ползи. Если б не Удо, ее бы здесь не увидели, но Сузу-Музу отпустили, теперь ее черед уступать.

– «Марш Молний», – возгласил Карлион, – во славу Молнии!

Грохнули литавры, раскатилась барабанная дробь, сквозь которую прорвался бравый мотив. Марш был хорош, покойный маэстро сочинять умел еще лучше, чем лизать задницы.

– Ореховая настойка для ее высочества, – сквозь победную медь объявил давешний слуга. Принес-таки!

Золотисто-коричневая нить потянулась в серебряный стакан, напоминая о Левин, Адриане и о чем-то назойливо-неприятном. Женщина смотрела на вожделенное питье, а пить не тянуло. Такое с ней уже бывало, и не раз: высунется какая-то гадость из памяти, как клоп из щели, укусит, и назад, а ты думай, из-за чего зудит.

– Ты бы еще касеру потребовала. – Внук, наплевав на этикет, занял место, услужливо оставленное покойному деду. Пустых кресел на королевском помосте было пруд пруди. Для великого Эгмонта, для доблестного Борна, для благородных Рокслеев. Не стол, а старушечья пасть, зуб за зубом со свечкой гоняется!

– Оглохла? – не отставал желторотый венценосец. – Или злишься?

– Злюсь. – Матильда отодвинула незадачливый стакан. – Без настойки обойдусь, но имбирь твой лакать не стану. Пусть кэналлийское несут.

– Только поешь сперва. – Заботливый внучек огляделся и рявкнул: – Ее высочество желает сома!

Значит, сом? Тогда где его усы? У сома должны быть усы, у козла – борода, а у ызарга – хвост!

– Не хотим сома, – закапризничала принцесса. – Желаем молочных ызаргов. В красном вине!

Рожи слуг вытянулись и позеленели, огурцы с глазами, да и только. Альдо прыснул со смеху, но тотчас же нахмурился.

– Ее высочество шутит. Сома!

– С хризантемой, – не могла уняться Матильда. – Я ее кому-нибудь брошу. С галереи.

– С хризантемой, – распорядился внук, глаза его поблескивали, как в Агарисе, когда они, дурачась и хохоча, проедали очередную побрякушку.

– Эх, – пригорюнилась принцесса, – где-то сейчас мой Хогберд?

– Ему только хризантемы не хватает, и хоть сейчас на блюдо вместо кабана, – подмигнул Альдо – видно, тоже вспомнил агарисские деньки. – Ты окажешь мне честь? Покажем подданным, как танцуют анаксы!

В этом платье и с бочкой тинты в брюхе? Как танцуют каракатицы, она показать может, но для этого нужен другой кавалер.

– Я пара не тебе, а какой-нибудь медузе. – Матильда под укоризненным взором внука осушила бокал. – Только Сузу-Музу ты выгнал, а Придд со мной плясать не станет.

– Скоро вернется Окделл, – предложил внук, – он тебя устроит?

– Зачем кабану каракатица? – удивилась принцесса. – И вообще, хочешь танцевать – пусти сюда дам.

– Нельзя, – вздохнул внук. – На гальтарских пирах присутствовала лишь хозяйка Дома. Или двух Домов, если один Дом чествовал другой.

– Ты же корону напялил, – напомнила Матильда, – ну так отмени эту дурь. Хотя чего отменять? Про нее никто не помнит.

– Я заставлю вспомнить, – обрадовал Альдо. – В моей анаксии все будет как в Гальтаре.

– Если не станешь пускать на пиры женщин, – зевнула ее высочество, – в твоей анаксии будет как в Гайифе. И очень скоро.

– Ты не понимаешь, – пустил в ход фамильный довод внучек и поднялся, – и никогда не поймешь. Это дело Раканов.

– Куда уж мне! – рыкнула Матильда удаляющемуся коронованному заду.

Кровь Раканов и впрямь была сильна. Что дед, что внук, масть разная, а навоз одинаковый. Тявкнут: «Тебе не понять» – и гордо удерут. А чего тут понимать? Женщина поморщилась и придвинула отвергнутый было стакан. И чего она взъелась на эту настойку? Хорошая настойка, очень хорошая!

Дикон подавил зевок и перевернул страницу. Живший при Лорио Первом монах Иреней старательно записывал все, что видел, и как же это было скучно! Ричард пробежал одним глазом рассказ о въезде в тогда еще Кабитэлу варитского посольства. Если бы не пресловутый Павсаний, живший лет на пятьсот раньше, сюзерен был бы в восторге, но кабитэльская эпоха в сравнении с гальтарской – что гранаты в сравнении с ройями.

В Золотой империи не было места древним Силам. Эрнани Святой, которого следовало бы называть Эрнани-Отступником, сделал все, чтоб забыть истинных богов. Страшно подумать, сколько всего уничтожено, раскрадено, пропало по недомыслию… Сюзерен вынужден собирать древние знания по каплям, по осколкам, по теням, а судьба, как в насмешку, отбирает даже то немногое, что дошло из глубин веков. Меч Раканов, карас, старинные книги, где они сейчас?

Дик захлопнул Иренея с его императорами и эсперадорами – пора было собираться. Клирики убрались с улиц еще на закате, но для надежности Ричард решил выехать после полуночи. Цивильного коменданта пропустят в любое время, а курьеру, даже если это курьер кардинала, придется ждать до утра. Смешно, но Левий со своими шпионами невольно помог, дав всем время на размышление. Днем они бы с Удо наверняка друг друга не поняли, а теперь можно попробовать.

Борн должен оценить благородство Альдо, а, если ему напомнить о Рихарде и пообещать отыскать тех, кто покушался на Робера, он одумается. Главное, чтобы Удо именем брата пообещал молчать об исповеди, такую клятву он никогда не нарушит.

Разговор следовало оставить в тайне, и звонить слугам Дикон не стал. Юноша одернул камзол и вышел на лестницу. Золотистый шелк таинственно мерцал, горящие свечи превращали заоконную тьму в вороненую сталь, и Ричард невольно залюбовался горячими отблесками. Этот дом и эта лестница больше не были чужими, они не пугали, не насмешничали, а улыбались усталому хозяину ласково и ободряюще.

– Монсеньор недоволен? – Вынырнувший из теней Джереми попытался проследить взгляд Дика. – Что-то не так?

Ричард усмехнулся:

– Все так, капрал Бич, через два часа выезжаем. Предупреди цивильников и распорядись подать солдатам горячего вина.

– Да, монсеньор.

– Ноксу и капитану – на их выбор. Через час я к ним присоединюсь. Мне подашь «Вдовью слезу». Двадцатилетнюю.

– Будет сделано. – Джереми слегка замялся. – Монсеньор идет к господину Борну?

– Именно, – тревога капрала умиляла и смешила. – Я в своем доме, и я при шпаге. Занимайся своим делом, а я займусь своим.

Одна из свечей замерцала, пламя блеснуло тусклой зеленью и выровнялось, внизу раздались голоса. Ричард сосчитал до шестнадцати и быстро прошел по отделанной черным деревом галерее к бывшему кабинету Рокэ. Дверь тоже была черной со странными завитками… Зачем он стучит, ведь ключ у него? Это Удо заперт в комнате с кабаньими головами, а Ворона здесь нет и не будет.

Суза-Муза на стук не ответил, то ли спал, то ли притворялся. Громко щелкнул замок, резные вихри ушли в темноту, лисьей рыжиной блеснул догорающий камин, – совсем как тогда…

«Память – отвратительная вещь, – насмешливо произнес ленивый голос. – Мы помним то, что хотим забыть…»

– Эр Рокэ! – Дик крикнул раньше, чем успел подумать.

«Не стоит показывать другим, что у тебя на сердце», – посоветовало прошлое и погасло вместе с огарком на пустом – ни единой бумаги – столе.

Ричард обернулся к дивану и понял, что понятия не имеет, как окликнуть спящего. Раньше было просто, раньше Удо Борн назывался графом Гонтом, братом Рихарда, соратником, другом, а кто он теперь?

Красными глазами мерцали уголья, за окном холодный торский ветер раскачивал ветви, перекрученные тени метались по кабинету черной сетью, захватывая то кабанью голову, то ардорскую бронзу. Пляска тьмы и света завораживала, тянула в закатные глубины, туда, где ждала неизвестно чего увенчанная мертвым солнцем башня.

– Удо, – позвал Ричард, разрывая призрачную сеть, – вставай!

Спящий раскинул руки и улыбнулся. А говорят, нечистая совесть мешает спать, хотя вряд ли Удо спит. Щелкнувший замок, стук двери, дурацкий крик не разбудили бы только глухого, но Сузе-Музе нравится шутить, сейчас он откроет глаза и спросит про «эра Рокэ». И пусть спрашивает. Ричард Окделл верен государю и Талигойе, и он не поднимал руку на друга.

Дикон пригладил волосы и отчеканил:

– Удо Борн, соизвольте проснуться.

Не соизволил. Досадливо отмахнулся, дернул ногой и ткнулся лицом в подушку. Вставать он не собирался.

– Нам нужно поговорить, – открыл карты Ричард, но Суза-Муза и не думал отвечать, шуточки продолжались. Юноша зачем-то оглянулся, встретив стеклянный кабаний взгляд. Темная полоса скользнула от стола к камину, раньше там блестели черные шкуры и синеглазый человек глядел в огонь. Ночь ковырялась в памяти, как хирург в ране, это становилось невыносимым.

– Разрубленный Змей! – заорал Дикон. – Удо Борн, поднимайся, слышишь?! Хватит врать, я же вижу, ты не спишь!

– Уходи, – пробормотал в подушку Борн, – надоел…

Этого Ричард уже не вынес. Бросившись вперед, он схватил Сузу-Музу за плечи и тряханул, Удо рванулся куда-то вбок, руки юноши разжались, Дик с трудом удержался на ногах, а граф Медуза мешком свалился на разворошенную постель и замер, неловко вывернув руку. Стало тихо. Совсем.

И когда это Дикон успел не только вернуться, но и напиться? Или он уже явился пьяным? Очень может быть, провожать бывшего друга – не кошку гнать, без касеры не обойдешься. Когда проспится, нужно спросить, как там Удо.

Принцесса с трудом отлепила взгляд от клюющего носом Повелителя Скал и оглянулась в поисках лакея, но прислуга разбрелась, и хорошо. Без суетящихся дурней в алых туниках было спокойней, и принцесса собственноручно вылила в стакан остатки настойки. Неужели она выдула все? А голова совсем ясная… Проверять, может ли она встать, женщина не рискнула. Скоро все если не расползутся, то уснут, вот тогда она и отправится под крылышко к Лаци, и пусть решает, шарахаться от такой красоты или нет.

От нечего делать принцесса уставилась в окно, за которым зеленел лунный кусок, омерзительный донельзя. Бледный свет шарил по залу, превращая вельмож и послов в ядовитых подвальных лягушек, бледных, с затянутыми пленкой глазами и розовыми лапками. В Агарисе эти твари только что в тарелки не прыгали, Матильда их терпеть не могла, хотя честных сакацких квакушек запросто брала в руки. Лягушки, они как люди, одних перецеловать хочется, от других тошнит, а они копошатся, копошатся, копошатся…

– Восславим же Дом Раканов! – прохрипел вконец сорванный от восторга голос. – Восславим же государя нашего, его великие дела и благие замыслы!

Лунная лапа пробежалась по разоренному столу, вцепилась в увядающие гирлянды, мазанула по испятнанной фресками стене и сразу же послышались шаги – тяжелые, медленные. Четырежды ударил церемониальный жезл, отвратительно трезвый внук поднял кубок:

– Мы пьем здоровье Повелителя Круга!

Значит, скоро конец, но как бы Повелителя не пришлось тащить из-за стола на руках. Чествуемый не проснулся. Рядом с посапывающим Ричардом сидел дворянин с грустным напряженным лицом, как две капли воды похожий на Дикона лет через двадцать. Перед чужаком стоял бокал, но вместо вина в нем была свеча. Зеленая, как гнилушка на болоте.

Матильда торопливо хлебнула настойки, ощутила вкус имбиря и сплюнула прямо в растекшееся по тарелке желе. Дэвид Рокслей тоже спал, рядом с братом сжимал лунное стекло Джеймс в расстегнутом маршальском мундире. Кресло Эпинэ заняла грустная черноглазая дама, за ее спиной стоял старик в алом, по надменному лицу плясали лунные блики. Придд исчез за спиной холеного вельможи, на руке гостя горел аметист, губы были плотно сжаты. Откуда он взялся? Откуда они все взялись?

– Ваше высочество, – прошелестело сзади. – Ваш внук и ваши подданные ждут слова хозяйки.

– Здоровье хозяев Круга! – Вдовствующая принцесса схватилась за стакан: в нем тлел зеленый огарок.

– Его величество и ее высочество пьют здоровье Повелителей Круга, – просипел Арчибальд Берхайм. Надо же, а болтали, что его задавило! Ну и хорошо, что все живы, жаль только, Робер расстроится из-за Кавендиша. Зато обрадуется из-за Рокслея, и радости будет больше, чем злости.

Язычок пламени взвился вверх и погас, визгливо запиликали чужие жеманные скрипки, с потолка посыпалась труха. Похожий на Дика дворянин встал и поклонился. Твою кавалерию, у него меч! Совсем загальтарились, умники!

– Его нет! – Визгливый детский голос перекрыл шуршанье и шипенье. – А я хочу! Дай!

Девчонка. Толстенькая, щербатая, с изуродованной ожогами мордашкой. Лет шесть, не больше, и с ней бледнорожий толстяк в черно-белом.

– Мое! – Малявка топнула босой ножонкой. – Хочу! Сейчас хочу!

Толстяк подмел пол белыми перьями и водрузил шляпу на большую голову.

– Просим простить наше вторжение!

Старик в красном свел все еще черные брови, Джеймс поморщился, спящие не проснулись.

– Где он? – запищала девчонка. – Дай!

Черно-белый ухватил поганку за коленки и высоко поднял. Свечи погасли, но темней почему-то не стало.

– Не хочу! – Длинный бледный язык облизал губы. – Этих не хочу! Здесь все противные!

– Не хочешь, – зевнул толстяк, – не надо. Пошли домой!

– Нет! – Пухлая ручонка тыкала в зеленый свет. – Неси дальше! Туда!

Пришелец, тяжело ступая, пересек зал и водрузил свою ношу на стол. Малявка хихикнула, небрежно, словно танцовщица в ночной таверне, подобрала юбочку и, вихляя бедрами, пошла меж блюд и кувшинов. Пухлые ножки расшвыривали бутылки, вилки, соусники, веером разлетались брызги и объедки, звенели и лопались сброшенные на мозаичный пол тарелки, но спящие спали, а их соседи пялились на свои свечки.

Толстяк снова поклонился.

– Я вернусь, – пообещал он. – Вернусь и останусь.

Альдо приподнял кубок, взметнувшееся в нем пламя облизало лицо внука, камни на короне стали зелеными и тусклыми, словно их облепило мыло.

– Иди-иди, – обернулась топтавшаяся в заливном гадючка. – Бу-бу-бу!

Заиграла музыка. Внук встал, подал руку улыбающемуся Айнсмеллеру и спустился в танцевальный зал. В волосах цивильного коменданта желтела бумажная хризантема. Матильда глянула на стол – цветок из пасти данарского сома исчез.

– Буду-буду-буду-буду, – бубнила девчонка в такт тяжелым удаляющимся шагам. – Удо-Удо-Удо-Удо…

Омерзительно запахло гниющей рыбой и застоявшимися благовониями. Танцующие сменили партнеров, они двигались медленно и плавно, как утопленники в канале, а музыка частила, спотыкалась, путалась. Скрипки вырывались из общего лада, взвизгивая придавленными поросятами, глухо, как в животе, урчали трубы, не к месту бил барабан, и вновь пьяно хихикали смычки.

Буду-буду-буду-буду… Удо-Удо-Удо-Удо…

Айнсмеллер облизнулся не хуже поганки на столе. В ответ полуголая толстушка взросло и жеманно хихикнула, еще выше задрала юбку, прошла по хребту ритуального кабана, отбросила с дороги чашу с винным соусом, вступила левой ножкой в грибы, послала воздушный поцелуй танцующим, наклонилась и вырвала из пасти молочного поросенка малиновую бумажную розу.

Худо-худо-худо-худо… Буду-буду-буду-буду…

– Доброй ночи, фокэа. – Кресло, предназначенное помершему Анэсти, занял черный олларианец. Тот самый, из Агариса. – Вы опять там, где вас быть не должно.

– Как и вас! – огрызнулась алатка. – Я думала, вы гуляете только по кладбищам.

– Полагаете, существует разница? – улыбнулся аспид, кивая на клубящийся зал и спящий стол. – Я – нет.

– Вам виднее, – пожала плечами Матильда. Эсператист был не худшим бредом, причем именно бредом. Раз он тут, значит, она допилась до закатных кошек и все остальное тоже бред. Пьяный!

– Вот вам! – Девчонка на столе сбила на пол бокал Рокслея, задрала заляпанную жиром коленку и изо всей силы топнула по блюду с жареными голубями. – Вот!

Пары вновь сменились. Маленькая дрянь облизнула розу и швырнула в танцующих; Альдо не глядя ее поймал.

– Отдай! – завопила малявка. – Дурак! Я тебя не хочу! Фу! Иди вон!

– Фокэа, – монах встал, – вам лучше покинуть это сборище. На всякий случай. Я провожу вас.

– Благодарю, – буркнула Матильда, косясь на хохочущую девчонку. – Кто это?

– Идемте. – Олларианец бесцеремонно ухватил принцессу за локоть. Похабно взвыла труба, сидящий рядом с Ричардом дворянин, не открывая глаз, приподнял догорающий бокал и вновь поставил на стол.

– Дурак, – орала девчонка. – Отдай! Не твое!

– Молчите, – прикрикнул аспид, волоча королевскую бабку к позеленевшей, облупленной двери.

– Буду-буду-буду-буду, – подхватил оркестр. – Удо-Удо-Удо-Удо…

Айнсмеллер, обхватив за талию Берхайма, пронесся в каком-то локте от странного клирика, за цивильным комендантом, дразня малиновым цветком, летел обнимавший Окделла внук, третью пару Матильда не разглядела: Удо Борн в гвардейском мундире рывком распахнул дверь, черный спутник выпихнул принцессу за порог, в лицо плеснуло холодом и гарью, рыбно-имбирная вонь развеялась, за спиной досадливо чавкнуло гнилое дерево.

– Прошу меня простить, – поклонился олларианец, – вас следовало увести раньше.

– Ничего страшного, – соврала Матильда, – это не самый мерзкий прием в моей жизни.

– Это не ваш прием, фокэа, – покачал головой клирик, увлекая добычу вглубь зеркальной галереи, – и это не ваш дом.

А то она не знает, что не ее, только куда ей деваться от единственного внука, разве что в Закат!

Вдовствующая принцесса на ходу стянула провонявший праздником парик, принюхалась и швырнула на пол. Жаль, заодно нельзя выскочить из платья! Соображая, спит она или уже нет, женщина затрясла слипшимися лохмами. Зеркала отражали друг друга, в темных глубинах бесчисленными армиями вставали древние доспехи, меж которыми плыли две темные фигуры.

– Святой отец, – пропыхтела принцесса, проклиная шлейф, – у вас касеры нет? Или хотя бы идите потише.

Олларианец не ответил, в зеркалах возникли огни – золотые, теплые, живые, кто-то шел навстречу и смеялся, вернее, хохотал. Монах тоже улыбнулся: по галерее в обнимку шли два жеребца – черный и белый. То есть не жеребца, а кавалера в маскарадных костюмах, но ржали они и впрямь как кони.

– Доброй ночи, сударыня, – поклонился белый, – вам не страшно здесь в такую ночь?

– Теперь нет, – с достоинством произнесла Матильда, прикидывая, кто бы это мог быть. Черный ростом и статью напоминал Робера, в белом, несмотря на конское обличье, чудилось нечто кошачье или, если угодно, львиное.

– Фокэа ошибается, – клирик пригладил темные волосы, – страх не ушел, он приходит.

– Не страх, – поправил белый, – бой.

– Ваш бой, – уточнил черный, – только ваш. Вы одни…

– Я? – не поняла Матильда, оглядываясь на спутника, но его не было. Только мерцали, отражая друг друга, наливающиеся пламенем зеркала да светила сквозь стеклянную крышу древняя лиловая звезда.

– Круг замыкается, сударыня. – Голос белого казался знакомым. – Год и четыре месяца не будет ничего. Только в Весенний Излом Первого года кони Анэма сорвутся в галоп и подует Ветер. Если подует…

– Должен подуть, – топнул ногой черный. – Слышите, сударыня? Должен!

– Значит, так и будет, – заявила принцесса в настоящую конскую морду. Она уже ничего не понимала: пьяный бред мешался со сном, сон перетекал в явь, где-то пировали, пили, плясали, где-то плакали, ненавидели, молились, а она шла по расколовшей закат молнии меж двух жеребцов, и был один из них черным, а другой – белым.