Текст книги "Лягушка под зонтом"

А ведь правда, подумала Ольга. Она тоже не знала о себе много чего… Что ж, она его найдет. Не только потому, что он нужен Зое Григорьевне, – это она поняла тоже.

15

Никита оставался на своем посту. Он мог бы бросить ангар и раньше, да не так воспитан. «Дал слово – держи», – учила его Наталья Петровна. А он дал его хозяину фирмы «Милый дождик», который устраивал свои дела где-то за границей.

Никита тоже мог бы устраивать свои. Мазаев, так внезапно возникший в его жизни, огорчился, когда он отказался поехать с ним в Париж на антикварный салон.

– Ну-у, Ники-ита Тимофе-евич, – канючил он. – Соглашайтесь, а? – Смотрел на него снизу вверх, плотненький, кругленький, даже без привычного рюкзака на животе. – Не оставим мы ваш ангар без присмотра. Найдем кого посадить. Никто не узнает, что вас нет, никто ничего не украдет.

– Никто ничего не купит, – в тон ему произнес Никита.

Мазаев колыхнулся от смеха.

– Ваша правда, жара-то какая стоит. Не по сезону. Да уж, никто ничего не купит, – повторил он вслед за Никитой, все еще надеясь на согласие. – Эх-ма, снова кучку мусора привезу…

– Но я не специалист во всем… мусоре веков. – Никита усмехнулся.

– У вас природное чутье. Мне не надо объяснять, что именно изображено на старой вещи. Мне нужно, чтобы вы нюхом почуяли – стара ли она на самом деле, не шлифонул ли ее кто-нибудь на французской кухоньке, обновляя, не подводил ли брови гравированной красавице тушью от… какой-нибудь Шанель.

– А вот это уже не мое, – фыркнул Никита. – Не знаком с вещицами от нее.

– Я и сам не знаком. Просто имя на слуху. – Он рассмеялся.

Никита внезапно увидел его всего – от мелких зубов до мелкого смеха. На кого похож? – прикидывал он. Никита наклонил голову набок, заметил чрезмерно толстые для фигуры Мазаева ляжки, обтянутые серыми брюками. На сатира, вот на кого.

Но не в том отрицательном смысле, который приходит на ум сразу, а в первоначальном. Сатиры – это лесные божества, демоны плодородия в свите бога Диониса. Вместе с нимфами – дочерями Зевса – они бродили по лесам, водили хороводы.

– Мне жаль, но нет, – твердо и окончательно заявил Никита. – Я не могу поехать.

– Ладно, Бог с вами. Верность слову – качество полезное. – Мазаев подмигнул ему. – Еще лучше, если бы оно работало на тебя. – Он вздохнул. – Могу ли я звонить вам? Консультироваться от прилавка?

– Конечно, – разрешил Никита. – В любое время. Все, что знаю, не утаю. – Он улыбнулся.

Никите было легко с этим человеком, он давно не имел дела с теми, кто понимал то же, что и он, умел ценить. Более того – оценить его знания.

– Расходы возмещу, не волнуйтесь. Знаем мы, сколько стоит поговорить с хорошим человеком с другого берега, – проворчал Мазаев.

Новый знакомец уехал, Никита сидел за столом, смотрел на коробки, над которыми служил начальником. В них – зонты, зонтики, зонтищи. Он устал читать, играть в карты на компьютере, разгадывать кроссворды и даже думать.

С тех пор как узнал правду о себе в доме Натальи Петровны, ему стало казаться, что он давно заподозрил обман. Он чувствовал его, замечал нечто, чему не умел найти определения. Он кожей ощущал что-то. Это неведомое что-то загоняло его в угол и наконец загнало – в буквальном смысле слова.

Разве он не в углу? Или, может быть, в колодце, как лягушка? Которая, как сказала Ольга, не видела моря и думала, что колодец больше.

Не отрываясь, Никита смотрел на желтоватые картонные коробки с черными, синими, красными надписями на боках. Разноцветные фломастеры, оставившие свой след, держали люди, которые по цепочке передавали зонты друг другу, пока наконец сторожем над ними не стал Никита Дроздов. Солнце проникало через отверстия в клепке металлических листов ангара, отражалось от серого металла, бросало тени. В столбе пыли возникали дрожащие фигуры. Казалось, они бродили между коробок, прятались.

Он тоже прятался в детстве – под столом, за шкафом, за креслами. Мать редко бывала дома, а когда появлялась, Никита нырял за портьеру и не дышал. Знал, что будет дальше.

– Никита, мы едем в гости, – объявляла Ирина Михайловна.

Это означало, что его потащат в белую ванну, усадят в горячую воду с пеной, которая лезет в нос, в глаза, примутся тереть жесткой щеткой.

Потом на голову выльют шампунь, он начнет грызть глаза, забьет нос. Захочется чихать. Но чтобы чихнуть, надо замереть. А руки, его моющие, трясут, мнут – торопливо, неприятно.

Когда его мыла Наталья Петровна, ничего такого не было. Она никогда не торопилась, а мать – всегда.

Никита почувствовал, как кожа запылала, точно так, как от полотенца, которым мать вытирала его после купания. Он поймал себя на том, что прислушивается, словно надеясь уловить ноющий голос старого фена, он всегда гудел в ухо и обжигал щеки горячим воздухом.

Потом мать одевала его в темно-синий костюм в тонкую полоску, в белую рубашку с галстуком-бабочкой, скрепляла манжеты взрослыми серебряными запонки с хрусталем. Все вместе называлось «маленький джентльмен».

Такие налеты мать совершала несколько раз в году. Никита умоляюще смотрел на Наталью Петровну, но та печально улыбалась в ответ.

– Надо, Никита, потерпеть, – шептала она.

Он смирялся. Он знал, что Наталья Петровна его любит так сильно, как никто. Она впадала в панику, когда у него появлялся прыщик на лбу.

Ирина Михайловна занималась собой. Не красотой, не здоровьем, а своими делами. Положение мужа-академика позволяло быстро продвигаться. Молодая женщина понимала, что он слишком стар, поэтому нужно успеть сделать все при нем. Она защитила диссертацию, точнее, две: после кандидатской – очень быстро докторскую. Первую при нем, вторую уже без него, но с его именем на устах. Отец говорил, что Ирина – способный востоковед, у нее природный дар к языкам.

Позднее Никита услышал от одного ученика отца, что такая способность указывает на натуру гибкую, способную манипулировать другими. А ведь правда, думал Никита, гибкая натура безошибочно чувствует, какие качества полезнее выдвинуть на первый план в свой день и час. Или, если угодно, на каком языке говорить с данным моментом жизни.

Как только стало возможно, Ирина Михайловна почти перестала жить в Москве. Сейчас она устроилась в Таиланде, держала близ Бангкока маленькую гостиницу для приезжающих в страну ученых из Академии наук.

Наталья Петровна переехала к ним, когда Никите исполнилось три месяца. Ему казалось, он всегда в ней видел мать. Она в нем – сына. Знакомые замечали, что у мальчика такая же манера сторониться людей, словно они оба опасались чего-то. Что Никитушка так же, как Наталья Петровна, поджимает губы, будто боится выпустить на волю лишнее слово.

Некоторые осуждали Ирину Михайловну – нельзя отдавать воспитание своего ребенка на откуп няне или гувернантке, как ни назови ее. Посмотрите на него – Никита, не в пример ровесникам, по-крестьянски подозрителен и бережлив. Действительно, что-то особенно ценное, например, кнопку с красной шляпкой, которую нашел в столе отца, он клал в коробочку и убирал в ящик комода. Будто у него куча братьев и сестер, которые могли завладеть сокровищем.

Теперь-то Никита понял, откуда возникла та необъяснимая скаредность. Наталья Петровна росла в большой семье, она рассказывала, что сестры матери – царство всем им небесное – оставляли ее без туфель: надевали и уходили. Вот откуда это качество.

Ирина Михайловна, замечая странности мальчика, на бегу бросала ему: «Как глупо! Зачем ты прячешь? У тебя будет все, что ты хочешь».

Никита пропускал мимо ушей ее слова, он знал – сейчас захлопнется дверь, он услышит быстрый стук каблуков по лестнице. Ей не хватало терпения ждать лифт. Возле подъезда, на парах, стояла машина, которая надолго умчит ее снова.

Никита охотно подчинялся Наталье Петровне, но матери противился с самого детства. Он терялся, когда она, желая разжечь в нем честолюбие, азарт первенства, сравнивала его с другими. Он сжимался в комочек, когда слышал: «Ты посмотри, как пишет палочки твой ровесник, внук академика Сергеева, а ты?», «Слышал, как выразительно читает стихи Павлик, сын членкора Михайлова?»

Сердце замирало, боялось стучать слишком громко – мама рассердится. Может быть, у этих детей даже сердце лучше, чем у него? Он восставал до истерики.

Ирина Михайловна в сердцах бросала:

– У тебя дырка в голове. Все, что ни говорю, в нее проваливается. Ладно, сиди со своей разлюбезной Натальей Петровной.

Он до сих пор помнит свой захлебывающийся крик.

– Неправда! Неправда! Все ты врешь! Ты всегда врешь! Вот. – Он колотил себя по голове кулаком. – Она круглая, вся голова круглая! Нету дырки!

От ярости он вырвал клок волос. Он помнит, как стоял и держал его перед собой. До сих пор он видит глаза Ирины Михайловны, темно-карие от ужаса. Он ждал, что она кинется к нему. Обнимет, положит руку ему на темя, скажет, что на самом деле нет никакой дырки.

Но она повернулась и убежала.

Наталья Петровна обняла его, прижала к груди. Она гладила его по голове, шептала:

– У тебя хорошая голова… Ты умный… Очень… Я люблю тебя… Ты мой… ты самый замечательный мальчик. Я видела, как ты вчера красиво написал в тетрадке. Сегодня ты напишешь еще лучше.

Он расплывался в самодовольной улыбке. Никита знал, что нравится Наталье Петровне, ему тоже нравилось в ней все: ее гладкие волосы, темные глаза, ненакрашенные губы, небольшие руки без царапучих красных ногтей. Ему нравились ее понятные слова, а смысл тех, которые он не знал, она объясняла.

Когда она приходила из магазина, он вскакивал, бежал к ней, обнимал за шею. От нее пахло клубничным мылом, так похоже на настоящую ягоду, что он легонько кусал Наталью Петровну за шею, воображая, что это клубничный бок.

– Не ругай его, Ира, – услышал он однажды, как она говорила матери. – Не надо…

Никите было уютно самому с собой, ему не нравилась толпа на школьных переменах. Дети и внуки «непростых отцов» – Ирина Михайловна отдала его в особенную школу – толкались и пинались, как звереныши. Они так громко кричали, что ему хотелось заткнуть уши навсегда. От запаха буфетных котлет, жареного лука, чипсов, воздушной кукурузы его мутило.

– Ира, – услышал он как-то вечером через дверь спальни, – у Никиты очень тонкое обоняние. Он мог бы стать специалистом, каких мало. Тестировать духи или чай. Как ты думаешь?

Ирина Михайловна засмеялась.

– Если бы он остался там, где родился, – он услышал фразу, смысл которой тогда не понял, – это, конечно, была бы завидная карьера. Нет, запомни, Наташа, Никита, – это Дроздов-третий. Он будет как его дед и как отец. Историк культуры – Никита Тимофеевич Дроздов. Академик. Как, нравится?

Потом мать уехала в Индию на стажировку. Ей стало не до Никиты, который отказывался ходить в школу. Наталья Петровна увезла его в Храмцово.

16

Когда Никита вспоминал свою жизнь в Храмцово, он всегда ловил себя на том, что улыбается. Так широко, так искренне, как его отец на фотографии. На ней Дроздов-старший в походной штормовке, капюшон надвинут на глаза. В руках он держит пермского бога…

Эта фотография всегда стояла на письменном столе, за которым сидел Никита. Сейчас, отметил он, все реже. Незачем.

Никите в Храмцово нравилось все. Жить в старом доме, учиться в сельской школе, где в коридорах пахло сухими травами, старым деревом, а над ухом не гремели электрические звонки. Вместо них – тонкий голос валдайских серебряных колокольчиков. Завуч школы, физик, собирал их. Потом, как он сам говорил, покумекал немножко, подсоединил куда надо, поставил таймер, и они работали.

Никита закончил школу в Храмцово. Когда пришло время поступать в университет, объявилась Ирина Михайловна.

Все шло так, как задумано. После университета Никита остался на кафедре, ездил в экспедиции по тем же местам, что дед и отец. Он защитил диссертацию по пермской скульптуре – легко. Полные шкафы дедовых и отцовских материалов, коллекция «образцов материальной культуры», как официально назывались фигурки.

Все переменилось в одночасье, как всюду вокруг. На кафедру пришли другие люди, Никите предложили работать на один музей – экспертом, потом на другой.

Однажды Ирина Михайловна приехала домой и обнаружила, что сын и Наталья Петровна каждый день варят гречку.

– Вы так ее полюбили? Или это новая диета? – Она с любопытством оглядела Никиту, который никогда не был худым.

– Никита без работы, Ира, – сказала Наталья Петровна, – а моя пенсия… – Она махнула рукой. – Здесь давно все не так, Ира.

Ирина Михайловна ушла в кабинет мужа и не положила трубку телефона, пока не услышала то, что хотела.

Она вернулась к пятичасовому чаю.

– Хоть чай без гречки, – насмешливо бросила она, оглядев стол. – Но я все вам устроила, – объявила она. – Никита, завтра ты выходишь на работу. Фирма «Милый дождик», это если перевести с английского, – усмехнулась она. – Торговля зонтами. Хозяин – мой знакомый. – Она вздохнула. – На самом деле у вас здесь многое… очень многое… по-другому. – Она пожала плечами. – Даже подумать не могла. Пока посидишь там, потом я займусь тобой.

Ирина Михайловна говорила быстро, не позволяя ни звука вставить между словами. Она всегда так говорила.

Хозяин платил не много и не мало. Но и работа такая – сиди, жди, когда приедут за партией зонтов. Иногда он просил Никиту отвезти коробку зонтов по какому-нибудь адресу. Никита садился в машину фирмы с надписью на боку аршинными буквами: «Милый дождик». Надпись смущала, но недолго, на автомобильных боках он читал такое, что можно руль выпустить из рук, если расслабиться.

Довольно скоро Никита привык к ангару, никто его не видел, мало кто тревожил. Он сидел за столом, слушал стук дождя по сферической крыше, удары ветра о металл. Он спрятался от всего и от всех.

– Промчалось лето стрелой из арбалета, – услышал собственное бормотание. – Настала осень – хлеба просим.

Что это с ним? Давно не запоминал стихи. Но разве это стихи?

Он постучал пальцами по столу, пытаясь вспомнить. Ну конечно, это из тетрадки, которую нашел в портфеле Натальи Петровны. Значит, когда-то она писала стихи?

– Про-мча-лось ле-то… – Он отстучал пальцами в такт. Потом убрал руки со стола, безвольно опустил. Они болтались по бокам рабочего кресла. – Пром-ча-лась жи-знь, – пробормотал Никита, вернул руки на стол. Он взял карандаш, который когда-то Наталья Петровна подарила ему – толстый, очень. Он писал красным жирно. Им легко помечать коробки.

Никита вертел его в руках. Да, промчалась ее жизнь, которую она потратила на сочинение. Только не поэмы, а его. Она сочинила из Никиты Дроздова Барчука. Залюбленного, зависимого, ленивого.

– Никита, как ты говоришь? – морщилась мать. – Окаешь, будто волжский бурлак позапрошлого века… – Выйдя за дверь, Ирина Михайловна забывала, что слышала и что сказала. Она бежала дальше.

Что ж, добежала почти до края земли.

В общем-то Никита всегда считал Наталью Петровну главной в своей жизни. Он был не просто привязан к ней, он был в нее влюблен. Когда они с Ириной Михайловной входили к нему в спальню, он тянулся обнять Наталью Петровну. Без нее он не мог пить, не мог есть. Он не спал, если она не ложилась рядом, не убаюкивала его. А потом он понял, что и жить без нее тоже не может.

Он долго не понимал, повзрослев, почему мать уступила его няне. Она как будто даже стремилась к этому. Теперь-то ясно – почему. Новое знание высвечивало то, что стояло в тени прошлого.

Наталья Петровна не была няней, она не спала ночами, как всякая настоящая мать, когда ребенок в горячке.

Она кидалась на защиту, когда на него шло стадо деревенских гусей, а самый главный гусак, вытянув шею, шипел, как масло на горячей сковородке.

Она всегда была рядом с ним. Она кормила его, читала книжку, учила читать, считать. Она спасала любимого медведя в клетчатых штанишках, когда кто-то из чужих детей отрывал его от груди Никиты, чтобы утащить в песочницу, на общую свалку игрушек.

С ней ему никогда не было страшно. А с матерью – всегда. Особенно когда она сажала его в машину на заднее сиденье, везла в гости, на елку или куда-то еще. Туда, где он был нужен ей.

Сейчас Никита удивлял самого себя – удивительным неудивлением тому, что открылось. Новость о том, кто его мать, объясняла ему его самого. Разлад с самим собой, от которого он устал, – еще бы, столько времени жить с ним!

Его родили не те, кто он думал. Его воспитала не няня, как он считал. Будь Наталья Петровна просто няней, она не справилась бы с природой его отца и его матери. Точнее, той женщины, которую он считал матерью. Но Никита был лишь наполовину ее. Он чувствовал себя барчуком и крестьянским сыном одновременно.

Отец не успел разбудить в нем свою наследственность, поэтому Никита рос на иной почве. Бедной, с тонким слоем гумуса, которого едва хватало на поддержание обыденной жизни. Поэтому он сидит здесь.

Его названная мать, понял он внезапно, только тем и занималась, что удобряла свою, столь же бедную поначалу, почву. Что было бы с ней, не поторопись она благодаря мужу войти в круг людей, в который не войдешь без стука?

Он помнит свой протест – не против власти Натальи Петровны над ним, нет. Он не рассматривал ее любовь как власть над собой. Дело в ином – он противился ее смирению, согласию со всем, что приносит с собой жизнь. Потому что эти настроения она насаждала в нем.

– Ничего, ничего, Никита, потерпи, – просила она его.

Его глупый брак разве не полудетская форма протеста против себя такого, какой он есть? Неужели мог он поверить, что, соединившись под привычной крышей в своей обычной постели с чужой женщиной, станет цельным? Он женился потому на Маше, что она не похожа на Наталью Петровну, родную ему по духу. Он боялся еще одного духосмешения.

Никита усмехнулся. После его женитьбы Наталья Петровна уехала в Храмцово.

Он помнит, как открыл шкаф в комнате отца, много лет запертый на ключ. Робкая попытка вызвать дух второй половины своей натуры? Вероятно. Словно вещи, которые носил отец, дадут ему то, что не успел сам.

Никита вынимал костюмы, висевшие на вешалках, – черные, синие, серые. Совсем светлые для лета, которые, как говорила Наталья Петровна, носили с первого мая до первого сентября. Свитера из отменной шотландской шерсти, туфли из мягкой английской кожи. Все выглядело так, будто только что из дорогого европейского магазина.

Примеряя вещь за вещью, Никита отдавался странному чувству, почти экстатическому: он Дроздов! Такого возбуждения не испытывал даже рядом с женой.

Одетый как отец, он в зеркале видел себя другого. Большой лоб – свидетельство незаурядного ума, большой нос – природная сила натуры, крупные губы – аппетит к жизни и долголетие.

Как хорошо, что Ирина Михайловна не успела отнести вещи отца в церковь, ей не хватило времени. А Наталья Петровна, догадался он, предусмотрительно пресекла даже попытку – заперла шкаф на ключ.

Никита, облаченный во все отцовское, направился в кабинет. С новым чувством открывал другие шкафы, в которых до самого потолка лежали бумаги.

Поворот ключа – скрип дверцы – и перед ним фигурки, найденные в лесах Урала. Оставленные при себе. Это хорошо, что они здесь, а не в музее… Мысль, пойманная в потоке непривычных, отцовско-дедовских мыслей. Они пробивались к нему, вышедшему из силового поля Натальи Петровны, с помощью осязаемых вещей.

Когда Наталья Петровна покинула этот мир навсегда, в его изменившееся силовое поле вкатился Мазаев. Разве не дед и отец Дроздовы подтолкнули его? Конечно, они. Иначе с какой стати Владилен Павлович пришел бы, встал на пороге и сказал: «Вы – Никита Тимофеевич Дроздов, сын Тимофея Никитича Дроздова, внук Никиты Тимофеевича Дроздова».

Никита смотрел в открытую дверь ангара. Как будто хотел запомнить горизонт, который открывался за рекой, пустырь, который обещали в следующее лето превратить в сквер с цветочными клумбами.

Вряд ли он когда-то снова окажется здесь: цельность, которую он обретает шаг за шагом, поведет его другими путями…

17

Ольга переступила через порог и уловила странный запах. Что это? Едко, кисло и горько одновременно. Она с силой втянула носом воздух. Пахло еще и сладковато. Как намек на то, что на этой кухне прежде пекли сладкие пироги и даже пирожные – корзиночки, эклеры.

Ольга метнулась к плите. В большой кастрюле темнела вонючая масса, вместо белоснежной, которую она ожидала увидеть, уходя и оставляя на плите кастрюлю. Ольга посмотрела на часы на стене. Простенькие, в красной пластмассе, они показывали, что срок не вышел. Ольга не опоздала – она могла гулять еще целых десять минут.

«Ну да! – одернула она себя. – Как же».

Схватив суконные рукавицы, сняла кастрюлю с огня. Выключила плиту. Ну вот и все – мыло с ароматом герани накрылось медным тазом. Она фыркнула. У них с бабушкой есть медный таз, Валентина Яковлевна варила в нем варенье в Угличе, потом отписала для «бизнеса».

Ольга сняла со стены этот таз с длинной ручкой, опустила на кастрюлю. По крайней мере такого едкого запаха не будет.

Она села за стол. Итак, теперь надо подождать, когда масса остынет, выгрести ее и отмыть кастрюлю. Всего-то насмешливо подумала она. Дело нехитрое. А вот потом все не так просто. Придется подсчитать убытки. Она уже потянулась рукой к сумке, чтобы достать калькулятор, но решила – потом.

Как оказалось, мысль совершенно правильная…

Когда варево остыло, Ольга вытряхнула его из кастрюли в ведро, взяла щетку на длинной ручке и, засучив рукава, принялась чистить кастрюлю. Она упиралась, не поддавалась даже самой жесткой щетке, которая нашлась в хозяйстве. Не в личном хозяйстве, а здесь, в старой кухне школьного комбината питания, где они с бабушкой сняли помещение.

Неудача – это не навсегда, твердила себе Ольга, отмывая кастрюлю. Она полезна, даже очень полезна. Это предвестник удачи, объясняла себе и еще энергичнее терла щеткой по днищу кастрюли.

Неужели это трагедия? В следующий раз изменит пропорции и получит аромат, который ждет. Запах герани, обволакивающий, успокаивающий будет действовать неотразимо на всех, кто вдохнет его… Лепесток красной герани, лепесток белой лягут на каждый кусок мыла. Она уже насушила их, потому что свежие лепестки и свежие листья нельзя класть в самое тело мыла. Оно станет прогорклым, будет пахнуть еще хуже, чем то, от следов которого она избавляется сейчас.

Зазвонил телефон. Ольга выдернула руку из кастрюли, стащила розовую резиновую перчатку. Мобильник подпрыгивал от нетерпения. Наверное, с не меньшей страстью подпрыгивает Любовь Борисовна – Ольга узнала ее номер на дисплее. Не далее чем вчера обещала ей, что сегодня в четыре часа привезет мыло с геранью. Интересно, Савоськина потребует от нее штраф?

– Где товар, милочка? – загрохотал в ухе властный голос. – Не будет? – Любовь Борисовна дышала в трубку так, что Ольгино ухо запылало, как от жара плиты. – Я прокричала на весь мир, что у меня есть успокоительное мыло, оно усыпляет не в пример лучше, чем какой-нибудь Кот Баюн.

– Любовь Борисовна, оно у меня… Ну если сказать проще – не получилось. Я отдраю кастрюлю и заправлю снова.

– Заправляй, конеч-ч-чно. – Вместо дыхания Ольга услышала шипение. – Сумму штрафа узнаешь позже.

– Как это?

– Обыкновенно, как всюду. Я несу моральные потери перед клиентками. Постоянными, заметь. – Любовь Борисовна отключилась.

Ольга опустила трубку в карман, снова взяла щетку. Дно кастрюли понемногу начинало блестеть. Она доведет днище до первозданного сияния. Теперь это не желание, а необходимость. Она собиралась купить новую, но штраф… Похоже, мадам Савоськина не шутит.

Ольга поставила кастрюлю под струю воды. А вдруг снова не получится? Да ну тебя! Она разозлилась. Кто тянул за язык обещать аромат герани? Так удачно получалось с ромашкой и мятой. Может быть, досталось некачественное эфирное масло? Но она покупала у одной и той же фирмы. Делать масло самой? Ольга хмыкнула – получится дороже денег.

Она втянула воздух, пытаясь понять, стал ли он свежее. Того едкого запаха больше не чувствовалось – хорошо, что не пожадничала и поставила надежную вытяжку. Мастер предлагал подешевле – куда такая мощная? Но в воздухе пахло и очень густо иным: неприятностями.

Любовь Борисовна в последнее время заметно переменилась. Скорее всего, оценив удачный проект, как она называла их с бабушкой мыловарение, мадам решила его расширить, наверняка нашла новых участников. Сейчас модное мыло ручной работы не такая редкость.

Снова зазвонил телефон.

– Запиши сумму, – коротко сказала Любовь Борисовна. – Твой штраф составляет…

Ольга изумленно открыла рот. Она хотела поспорить, потребовать, чтобы мадам объяснила – откуда такая сумма? Но Любовь Борисовна уже положила трубку.

Ольга усмехнулась. Ну вот, теперь можно подсчитать настоящие убытки. А то собралась раньше времени.

Ольга быстро нажимала кнопки калькулятора. Сумма, которая высветилась на табло, не грозила катастрофой, но была серьезным предупреждением. Нет, она не обещала скорое разорение, но указывала, как заметно изменилось отношение Любови Борисовны к ним с бабушкой.

Ольга убрала на кухне, взяла сумку и вышла, закрыв дверь на замок. Она торопилась домой: сегодня должна вернуться из Углича бабушка. Что ж, хорошие новости она ей приготовила.

Едва успела снять куртку и кроссовки, как в двери заскрежетал ключ. Валентина Яковлевна никогда не звонила ни в домофон, ни в дверь. Дело не в том, что она не хотела беспокоить Ольгу, а в другом: она чувствовала себя хозяйкой квартиры. А хозяйка открывает сама.

– Вижу, прилетала Зоя, – сказала Валентина Яковлевна, снимая белую куртку. На столе лежала треугольная в сечении плитка швейцарского шоколада «Таблерон». Зоя Григорьевна всегда привозила его Валентине Яковлевне из дьюти-фри. – Надеюсь, с миндалем, – добавила она.

– Точно. Она так и сказала: выбирала с ним. Да, была Зоя Григорьевна. – Ольга приняла у бабушки куртку, повесила на крючок. – Недолго. – Подняла рюкзачок, который Валентина Яковлевна опустила на коврик в прихожей, прикинула вес. – Ого, не хило.

– Собрала кое-что. Яблочки-китайки. Говорят, сороки их полюбили. Есть – не едят, но сбивают и клюют. Цвет удачный, приманивает.

– Темно-бордовый, – усмехнулась Ольга. Она сделала это с таким чувством, что Валентина Яковлевна удивленно повернулась к ней.

– Ну да. Такой, как твои штаны-трансформеры.

– Думаешь, они тоже могут привлечь? – В голосе Ольги слышалась неподдельная игра.

Бабушка расхохоталась.

– Конечно, если повесишь их на дерево.

– А если на себя? – Ольга выжидающе смотрела на нее.

– Сорока в попку клюнет, – фыркнула Валентина Яковлевна.

– Какая ты все-таки хулиганка. – Ольга фыркнула точно так же.

– Сама виновата. Ты подняла из глубин… давно умолкнувшие чувства.

– Батюшки! – Ольга выпустила рюкзак, он шлепнулся на пол, всплеснула руками. – Ты еще стихи помнишь.

– Баламутка, – ворчала бабушка. – Что на тебя нашло? Дай хоть раздеться.

– Ты уже разделась. Или хочешь снять что-то еще?

Валентина Яковлевна уставилась на Ольгу.

– Вы что с Зоей тут делали? Оприходовали какой-нибудь сосуд из дальних стран?

– Не волнуйся, тебе тоже оставили. Она привезла литровую бутыль виски. На ней на чистом английском языке написано, что тоска и печаль не являются путем к успеху. Я решила следовать этому назиданию.

– Да-а? А ты говорила, что у тебя с английским плохо.

– Но это я смогла перевести.

– Понимаю причину оживления, – заметила Валентина Яковлевна. – Поскольку на твоем лице не вижу тоски и печали, значит, сманила она тебя все-таки.

– Уеду. Но не сейчас, – сказала Ольга.

– Узнаю брата Гришу. Зоя вся в него. Знала бы, чем дело обернется, пальцем не пошевелила бы, – проворчала Валентина Яковлевна упрек себе самой в далекое прошлое.

Ольга не раз слышала эту историю – отец Зои Григорьевны, двоюродный брат бабушки, попал на Таймыр благодаря ей. Она поспособствовала, чтобы ему позволили отстреливать волков с вертолета. В то время Валентина Яковлевна Скородумова работала в министерстве просвещения, отвечала за школы Крайнего Севера. У нее были влиятельные знакомые во всей Арктике.

Ольга смотрела на бабушкины губы, красные от помады, на рыжие от краски перышки челки. А что, в ее возрасте она не прочь походить на нее.

– Если Зоя в кого вопьется, – продолжала бабушка, – не выпустит. Но тебе что там делать?

– Я поняла, что заболела Арктикой, – нарочито шумно вздохнула Ольга.

– Лечиться надо, если болеешь, – проворчала бабушка. – Ты жила там с родителями. Это все другое. Ты была девочка, за себя не отвечала. Хорошо любить Арктику, когда все вокруг любят тебя за то, что отец и мать доктора. А Зоя? У нее что ни день, то проблема. Она там то своя, то чужая. Одна идея с атабасками сколько крови ей самой взбаламутила и другим.

– Ты знаешь об этом? – удивилась Ольга.

– Еще бы нет. Ее покойная мать рассказывала. Откуда-то Зое стало известно, что их род явился на Таймыр то ли из Канады, то ли из Америки. Да записались бы ненцами или долганами. Какая разница! Там земли немереные.

– Зоя Григорьевна объяснила почему.

– Даже слушать не хочу. – Бабушка подняла руки, заткнула уши. Потом убрала и сказала: – Гордыня, больше ничего. Ну ладно, ее дело. Но ты-то что там найдешь? Или кого? За Куропача замуж выйдешь?

– Ха-ха, – прохрипела Ольга. – А ты знаешь, какой он стал богатенький?

– Куропач-то? Откуда ты знаешь?

– Помнишь, я ездила в Германию с таймырской делегацией…

– А-а, когда тебя Зоя переводчицей пристроила.

– Да, тогда. Не он сам, другие рассказывали, что наш Хансута Вэнго стал весьма состоятельным бизнесменом. Между прочим, вчера он мне позвонил, пригласил встретиться.

– С чем и поздравляю, – усмехнулась бабушка. – Надень бордовые штаны. Проверь, может, на такой цвет не только сороки ловятся.

– Ох, ядовитая вы особа, Валентина Яковлевна. – Ольга покачала головой.

– Не без этого. Но я все-таки хочу знать, что ты будешь делать у Зои?

– Учить истории детей атабасков, – твердо ответила Ольга.

– Флаг тебе в руки, – махнула рукой бабушка. – Теперь дай мне поесть.

– Ты мне нравишься, – сказала Ольга.

– А вот ты мне все-таки не очень. – Накрашенные губы поджались.

– Да чем я тебе не нравлюсь? Я ведь так похожа на тебя.

– Была бы похожа, занималась бы делом.

– Ты имеешь в виду наш мыльный бизнес? Продолжать его?

– А хотя бы и так. Нам с тобой грех обижаться на мыльное дело.

Ольга поморщилась:

– Душа просит чего-то… просторного.

Бабушка вздохнула:

– Значит, я совершила ошибку. – Она картинно уронила голову на грудь. Рыжие перышки упали на переносицу. – Я сузила твой мир. – Нос дернулся, как у кролика, который обнюхивал травинку.

– Не умаляйте свои достоинства, уважаемая Валентина Яковлевна. То, что вы предложили, держит нас на плаву.

– Ладно, кончаем игру в бадминтон. Лучше скажи, мы успеваем выполнить Зоин заказ? Когда у них последний пароход? – Шутливость тона исчезла. Теперь говорила чиновница, которая знает, что такое сроки.