Текст книги "Галя"

Глава VIII
Знакомство с таинственным незнакомцем

– Галка, Галка! Душонок, крысенок ты мой миленький! Забилась тут в своей келье и ничего-то решительно не знаешь. Ведь приехал! Приехал!.. Он приехал! Сидит в зеленой беседке! Понимаешь ли, душа ты бесчувственная? И как все дивно вышло: вошел, посмотрел и сразу узнал. Понимаешь? Сразу! А мне стыдно… Покраснела я… Одним словом – восторг!.. Не забыл, не посмел забыть. Помнит, помнит!!..

Как ураган влетев в Галину комнату, Надя еще почти на пороге выбухнула все свои важные новости, хлопая в ладоши и, без всякой видимой надобности, хватаясь за встречные предметы.

– Идем, идем со мной! Бежим! – торопила она. – Я хочу, чтобы ты сию же минуту познакомилась с ним! Только чур, Николашу моего не отбивать! Довольно, что ты Лельку до бешенства довела, она не сегодня-завтра кусаться начнет, либо, того гляди, у нее со злости, что ты Ланскому нравишься, двенадцатиперстная кишка перевернется. Я же при моей хрупкой комплекции с горя прямо в чахотку впаду, – уверяла Надя.

– Глупости какие! – смутившись, воскликнула Галя.

– Да уж не глупости, ви-и-ижу! Ну, ладно, идем, идем, и про уговор помни.

Девушки побежали в сад, к зеленой беседке, где сидели Леля, Ланской и, согласно данному им обещанию, привезенный им Боби – Власов.

– Николай Андреевич, позвольте познакомить с моим другом, Галиной Павловной Волгиной, в просторечивом, домашнем обиходе величаемой мной Галочкой или Галкой, смотря по заслугам. Прошу любить да жаловать, – на сей раз Надя сама озаботилась представлением Гале незнакомого лица.

– Очень приятно, – промолвил Власов обычную фразу, но, подняв глаза, с удивлением остановился. – Как мне знакомо ваше лицо! – невольно воскликнул он.

– Как, и вам? – со злым смешком спросила Леля. – Это поразительно! Всякий новый человек при виде Гали говорит, что где-то уже встречал ее. Знаешь, моя милая, – обратилась она уже к Гале, – это не особенно лестная характеристика твоей наружности: физиономия, которых, очевидно, дают двенадцать на дюжину, – насмешливо закончила она, довольная в своем мелочном самолюбии тем, что, как ей казалось, так метко и кстати задела эту «противную выскочку», иначе Леля мысленно не называла в последнее время девушку.

Но эффекта Лелина фраза не произвела ни малейшего: сама Галя даже не взглянула в сторону говорившей. Власов недоумевающе на секунду обернулся на эти слова, но, видимо, не понял их ехидного значения. В глазах Ланского, как это уже однажды случилось при сходных обстоятельствах, промелькнуло что-то неуловимое, вряд ли послужившее Леле на пользу.

– Нет, я положительно где-то видел вас, – настаивал между тем Николай Андреевич.

– И я вас как будто тоже, – с серьезным лицом убежденно подтвердила Галя, которой в душе было очень смешно.

– Но где же, где? – допытывался тот.

– Вот и я никак не вспомню, – невозмутимо поддакивала Галя. – И как будто даже недавно. Не правда ли? – едва сдерживая улыбку, добавила она.

– Галка! Галка! – испуганно зашептала Надя, дергая подругу за платье.

– Может быть, я вас видел там же, где и Надежду Петровну? – осведомлялся дальше ее собеседник.

– Где и Надю?… То есть… Где именно?… Что вы хотите сказать?… – в словах Власова Гале почудился намек на их с Надей недавнее совместное маскарадное странствование с земляникой.

– То есть в Успенском соборе, полагал я, – пояснил он свою мысль.

– Ах, там! – облегченно вздохнула девушка. – Нет, едва ли. В мои времена нас водили не туда, а в церковь женского монастыря…

– Послушай, Галя, – недовольно перебила Леля, – неужели ты думаешь, кому-нибудь интересно знать, куда тебя водили на богомолье? Николай Андреевич, может быть, мы признаем эту глубокую тему на сей раз исчерпанной? – кокетливо добавила она. – Поговорим лучше, будущий месье Боби, о спектакле.

– И заодно покурим. Ведь разрешается? – вежливо осведомился Ланской.

– Пожалуйста, конечно, – подтвердила Леля.

– Не угодно ли? – прежде чем закурить самому, протянул Борис Владимирович Власову папиросу и зажженную спичку.

– Мерси, не употребляю, – отказался тот.

– Разве? – удивился Ланской.

– Никогда, с тех самых пор, как эта предательская турецкая травка бросила однажды меня, неопытного новичка, в жестокие объятия Нептуньи, – с трагикомическим вздохом отрицательно замотал головой юноша.

– Это что за Нептунья такая? – спросила, смеясь, Надя.

– Не имели случая познакомиться с ней? И благо вам. Правда, в учебниках истории упоминается лишь супруг ее – владетель вод морских Нептун. В настоящее время он, правда, как-то сошел уже со сцены, перейдя в область мифологии, тогда как супруга его, Нептунья, коварная, жестокая повелительница и единодержавная властительница морской болезни, хотя и не помеченная в рядах древних божеств, и поныне терзает несчастные жертвы свои. И ка-ак терзает! – тяжело вздохнул он.

Все громко рассмеялись.

– Властительница морской болезни – это хорошо сказано, – одобрил Ланской.

– Нептунья! Вот так имя! Прелесть! Я в восторге! – захлебнулась даже Надя от избытка восхищенья перед остроумием своего рыцаря. – Да Боби и нельзя курить.

– Да, а вот моя мамаша не запрещала мне курить, как Бобина своему сыну, и достигла блестящих результатов. Когда первый раз она своим тонким обонянием расчувствовала, что я курнул потихонечку, в тот же день она коварно сказала мне:

«Я удивляюсь, Коля, взрослый человек (мне было этак лет четырнадцать) и до сих пор не куришь? Пора начинать. Над тобой товарищи смеяться будут».

«Нет, – возражаю я с апломбом, – я уже курю».

«Да разве значит курить, если сжигать какие-нибудь несчастные пять-шесть штук в день! Это десятилетние ребятишки выкуривают. Я тебе советую: приучись, а то тебя на смех подымут. Я убеждена, что ты и трех папирос подряд не одолеешь».

«Ну, вот! Большая, подумаешь, хитрость», – обиделся я.

«Никогда не поверю, чтобы одолел».

«Хотите, докажу?»

«Хочу, и скажу даже больше: если справишься, я подарю тебе, как взрослому человеку, золотые часы».

Тут ли не постараться? Я и приналег. А мама еще подзадоривает:

«Нет, Николай, ты затянись; иначе это не куренье, а пускание дыма в воздух».

– Я и затянулся… Миг, другой, третий… И я очутился в беспощадных объятиях коварной Нептуньи. С тех пор ни-ни, не терплю даже комнат, где сильно накурено, – закончил он.

– Но ваша мамаша преостроумно поступила: ни споров, ни тщетных доказательств о вреде табака, скоро и радикально, – одобрила Леля.

Весело начавшийся разговор перешел в оживленную болтовню. Ее, не умолкая, поддерживали Николай Андреевич и Надя, в сущности, очень сходные и по характеру, живому и беззаботному, и по отсутствию у обоих влечения к серьезным книгам и науке.

– Правда, ведь какая гадость эта география? – довольная тем, что нашла единомышленника, изливала перед ним свои антипатии Надя.

– И притом совершенно бесплодная трата времени на ее изучение, – вторил Власов. – На что она? Расписание поездов имеется, путеводители существуют, и, клянусь рогами Мефистофеля, даже на самой захолустной станции ни один кассир не выдаст вам билетов прямого сообщения в Ялту через Архангельск, – смеясь убеждает он слушателей: – Прошу протестовать, если говорю неверно, – предлагает он.

– Верно, конечно, верно! – радостно подтверждает Надя. – Господи, какое счастье, что хоть вы не такой умный… – непосредственно срывается с ее языка эта своеобразная похвала.

– Надя!

– Надя!!! – одновременно раздались возгласы Лели и Гали.

– Кланяюсь и благодарю, – в ту же минуту расшаркивается и Власов.

– Что «Надя, Надя»? Я не сказала ничего плохого. А вы, правильно, кланяйтесь, кланяйтесь! – обратилась она к Николаю Андреевичу. – Потому что в моих устах это комплимент, и большой. Я вовсе не хотела сказать, что вы глупый, сохрани Бог, или неумный, то есть не ученый, – пояснила она. – Если бы вы только знали, до чего я ненавижу и боюсь ученых!.. Так и ждешь, что тебе либо из истории страшенный вопрос какой-нибудь закатят, либо и того хуже: «Госпожа Таларова, потрудитесь решить это уравнение с двумя неизвестными». А по-моему, там не два, а все неизвестное! «Какие два способа вам знакомы? Способ подстановки и способ приведения…» – подсказывает мне, бывало, наш Бином. А у меня свой вечный прием: либо способ приведения к беспорядку, либо способ приведения к двойке… Так они безвыходно и торчали в моей журнальной графе.

– Ты бы хоть не хвасталась, Надя, – укоряет ее сестра, в то время как остальные смеются.

– Да что же, матушка, все равно, шила в мешке не утаишь. Зато наша Галка, бывало, знай себе строчит да строчит. Сверху донизу доску испещрит, так что у всех в глазах рябить начинает, а у меня даже мурашки по всему телу беготню устроят. С вами в подобных случаях то же творится? – обращается девушка к своему единомышленнику.

– Вроде того, – соглашается он.

– Ну, а скажите, совсем-совсем откровенно, как на духу, – дальше пытает Надя Власова, – кроме Нептуна, и то больше по протекции его владетельной супруги и, главным образом, из практики, помните ли вы еще хоть что-нибудь из истории? Положа руку на сердце? – добродушно осведомляется она.

– Все-таки кое-что помню, ведь я как-никак юрист, следовательно, с древностью хоть отдаленно, но знаком должен быть, – поясняет Власов.

– И что, что юрист? Большая штука! Ничего это не доказывает, – опровергает Надя. – Может быть, вы с удовольствием в юнкера бы перекочевали, но… но… Вот скажите, вы бы хотели быть офицером?

– Да я-то, собственно, в душе имею влечение к военной службе, но отец мой, к сожалению, чувствует призвание иметь сына-студента, – откровенно и весело сознается он.

– Ага! Значит, я права! – торжествует Надя.

На следующий же день после знакомства с Боби в городской клуб собрались все остальные исполнители; была произведена считка, а вскоре и первая репетиция. Участники ретиво принялись за дело, и спектакль двигался на всех парах.

Галя, конечно, давно уже знала свою небольшую роль, но Марья Петровна, верная данному слову, не соглашалась отпускать ее на первые репетиции. За Малашку читал обычно суфлер или кто-либо другой, притом даже не весь текст, а лишь реплики, последние слова, на которые отвечала Надя, главным образом параллельно с ней ведущая сцены. Роль казалась такой незначительной, отсутствие Гали не было заметно. Сильно ощущали его только Ланской и Михаил Николаевич: во-первых, общество этой девушки доставляло им большое удовольствие, во-вторых, оба были глубоко возмущены капризом Таларовой, из личного мелкого и злобного чувства лишавшей Галю приятного развлечения, которыми так бедна была бесцветная трудовая жизнь этой юной даровитой девушки.

За исключением данного пункта, волновавшего Михаила Николаевича и порождавшего в кануны репетиций неприятные разговоры с невесткой, настроение у него было самое хорошее. Здесь, в деревне, он ожил, помолодел душой, окруженный трогательными заботами, вниманием и приветливостью, счастливый цветущим видом своей заметно поправившейся дочурки, довольный горячей взаимной привязанностью между ней и Галей.

У Гали тоже светло и легко было на душе после двух долгих лет одиночества, равнодушия, отсутствия малейшей искры внимания, забот и тревог о себе, теперь, когда был тут ее дорогой «дядя Миша», ежеминутно стоящий на страже ее интересов, ограждающий ее от крупных и мелких, теперь лишь исподтишка сыплющихся на нее злобных нападок Марьи Петровны и Лели, от вечных уколов и ударов ее самолюбию. Когда рядом был и другой преданный человек, безмолвно, лишь взглядом или голосом выражающий ей свое глубокое сочувствие, когда, заглядывая ей в лицо своими милыми, синими, чисто Таларовскими глазками, вечно ластилась к ней славная крошка, – легко, полной грудью дышалось девушке; жизнь казалась светлой, радостной, и мелкие повседневные уколы и дрязги лишь скользили поверх, не задевая ее души.

Что касается Нади, то она в это время была в полном смысле слова на седьмом небе. Леля между тем настойчиво, хотя, кажется, не особенно успешно, старалась завоевать симпатию Ланского, сама же Марья Петровна была в сквернейшем настроении.

По приезде в Васильково Виктор очень скоро и тут начал вести свой излюбленный образ жизни, после обеда сейчас же исчезал, возвращаясь домой лишь под утро, иногда по три-четыре дня не показываясь вовсе. Вечера, ночи, иногда и целые сутки просиживал он за карточными столами, где велась крупная игра. Все просьбы и уговоры матери, даже присутствие дяди, откровенно высказываемых мнений которого он таки побаивался, – ничто не могло отвратить его от пагубного пристрастия.

Счастье не благоприятствовало Виктору, и в один далеко не прекрасный для Таларовой день сынок объявил ей, что проиграл на честное слово крупную сумму, которую надо уплатить в три дня.

Марья Петровна заметалась в поисках денег. С величайшим трудом ей удалось раздобыть и вручить их сыну, как вдруг он преподнес ей еще сюрприз – требование трехсот рублей на покрытие нового проигрыша.

Марья Петровна была в отчаянии: все ее денежные источники иссякли, не оставалось другого выхода, как обратиться с просьбой к Михаилу Николаевичу. Между тем это было весьма неприятно, так как она не отдала ему еще взятого на Пасху.

Несколько дней она все собиралась приступить к щекотливому разговору, но никак не могла решиться.

– Скажи-ка мне, Галочка, есть ли у тебя все нужное для спектакля? – заботливо осведомился Михаил Николаевич у Гали.

– О, дядя Миша, там же ничего особенного не требуется. Малашка ведь не Бог весть какая франтиха. Я уже законтрактовала себе полную обмундировку у нашей птичницы Глаши: все новенькое, чистенькое, так что смело можно надевать, – успокоила его Галя.

– Допустим, – согласился он. – Ну а для вечера? Ведь после спектакля устраивается ужин для участвующих и танцы для всех присутствующих. Публики, конечно, соберется много, в том числе весь здешний beau monde. Туалеты, значит, будут хорошие, и я хочу, чтобы моя Галочка была одета не хуже других. Что ты думаешь надеть в этот вечер?

– У меня есть новенькое белое пикейное платье, вы даже видели его: то, что я надевала на Пасху, – пояснила Галя. – Вот в него и наряжусь.

– Ага! – промычал в ответ Михаил Николаевич, не добавив больше ни слова.

На следующее утро он побывал в городе и вернулся с узким длинным свертком.

– Удачно куплено? Как, по-твоему? – с этим вопросом Таларов обратился к невестке, развернув перед ней кусок воздушной, шелковистой материи цвета нежного розового лепестка.

Школа мод, которую Михаила Николаевича заставила пройти покойная жена, сказалась теперь на выборе этой ткани.

– Прелестно! – невольно сорвался возглас Марьи Петровны. – Но, что это, Мишель? Ты – и дамские наряды?! Я не узнаю тебя, – весело и заискивающе заговорила она, решив, что это подарок дяди обеим племянницам.

– Что ж, матушка, как видишь, приходится иногда. Ну, искренне рад, если удачно, боялся, что ты забракуешь мой выбор.

– Помилуй, это просто восторг! Charmant[78]78
  Прелесть (франц.).


[Закрыть]! – все больше оживлялась Таларова.

– Теперь скажи-ка мне, пожалуйста, где у вас тут в городе приличная портниха? – осведомился он.

– Мы всегда у прекрасной шьем, будь спокоен, – уверяла невестка.

– Не сомневаюсь, потому именно тебя и спрашиваю. Так вот, растолкуй мне точно, где она живет, ее имя и фамилию, потому что Галя, которая сама себе все шьет, знать этого, конечно, не может.

– Да и на что ей? – удивилась Марья Петровна.

– Как на что? Ведь не Надя же, которая в четыре раза толще, и не Леля, которая вдвое длиннее, будут примерять вместо нее? – в свою очередь удивился Таларов.

– Так платье это для Гали? – упавшим тоном, без тени недавнего оживления, спросила невестка.

– Ну конечно.

Марья Петровна сердито ерзала на стуле. «Сумасшедший, прямо сумасшедший! Эта Галя у него положительно idée fixe[79]79
  … навязчивая идея… (франц.)


[Закрыть]! Этакое платье девчонке!» – негодовала она. «Впрочем, – взвесив что-то, Таларова через мгновение пришла к новому заключению, – пожалуй, даже и кстати; уж теперь-то, если я попрошу денег, у него язык не повернется отказать мне: кто бросает их на чужих, не имеет нравственного права обходить своих», – мысленно рассуждала она.

– Ах, mon cher, опять приходится журить тебя, – шутливо уже вслух начала она. – Ну к чему бедной девушке такое платье? Помилуй! Какие деньги выброшены! Ах, эти деньги, деньги! Сколько их отсутствие причиняет горя и забот. J’en sais quelque chose[80]80
  … мой дорогой… Это мне слишком хорошо знакомо (франц.).


[Закрыть]! – тяжело вздохнула она. – Да, друг мой, кстати, – помолчав, заискивающе начала Марья Петровна, – я как раз хотела попросить тебя об одной вещи: не можешь ли ты дать мне взаймы триста рублей?

– Опять Виктор проигрался? – ребром поставил вопрос Михаил Николаевич. – Да не отпирайся, пожалуйста, весь город это знает. Поведение твоего сынка – всеобщая притча во языцех, – прямо отрезал он.

– Ведь со всяким, mon chere, может случиться несчастье. Бедному мальчику не повезло. Он в отчаянии. Вот я и прошу тебя – выручи. Я мать, пойми, что же мне теперь делать? – взмолилась Мария Петровна.

– Что делать? Да все то же, что я рекомендовал, когда твоему милейшему чадушке было еще лет четырнадцать: завести электрическую дральную машину и пороть его по средам и субботам. Со своей стороны обещаю всевозможное содействие: готов субсидировать тебя на приобретение этого драгоценного орудия и предложить свои услуги для приведения его в действие в назначенные дни. Денег же для твоего Виктора, прости, матушка, не имею, – решительно заявил он.

– Ах, Мишель, будь добр! Мы так рассчитывали на тебя… – начала Таларова, но шурин перебил ее.

– Напрасно он рассчитывал! А скажи, пожалуйста, не будь меня, ведь обошлись бы? Да? Вот и считайте, что меня нет, что я не существую, – отрезал он.

– Знаешь, Мишель, – сразу меняя приниженный тон на приподнятый, заговорила невестка. – Даже обидно: на чужих, Бог знает на кого, деньги швыряют, а для меня, для родного племянника, говорят «нет», – упрекнула она.

– Ты, матушка, не поняла меня, – остановил ее Таларов. – Я не говорил, что не имею денег, я сказал, что их нет у меня для Виктора. Я считаю преступным проигрывать в вечер по нескольку сот рублей, которыми можно спасти от нищеты, прокормить в течение года целую семью или обучить нескольких рвущихся к свету и знанию, задавленных нищетой ребятишек, доставить отраду и утешение труженикам, хоть временно озарив их беспросветную жизнь, вызвав счастливую улыбку на их грустных лицах, – на все это деньги у меня найдутся всегда! С наслаждением отдам последнее, отдам даже в ущерб самому себе, но содействовать тому, что нахожу преступным, – извини, отказываюсь.

Для Гали же, чтобы доставить удовольствие добросовестной, честной труженице в ее безрадостном существовании, – да, на это у меня всегда будут средства, – горячо закончил Михаил Николаевич.

– Извини меня и ты, – холодно заговорила невестка. – Я молчала, но теперь тоже выскажусь. Это же неприлично: ты, мужчина, даришь платье взрослой девушке, – негодующе отчеканила она каждое слово.

– В чем же дело? Пожалуйста, я переуступлю его тебе – подари ты, женщина. Так просто! Угодно? – насмешливо предложил Таларов.

– Странные вещи говоришь, – пожала плечами Марья Петровна. – Ты видишь, что мне на своих детей не хватает, стану я еще наряжать всяких приживалок.

– В таком случае, раз не можешь или не хочешь сама, не стесняй, по крайней мере, других. Да, наконец, ведь я, собственно, не собираюсь ни в столичных, ни в провинциальных газетах публиковать о приобретении мной розовой материи для Гали. Значит, если промолчишь и ты, то и волки будут сыты, и овцы целы, – закончил он.

Глава IX
Спектакль. – Неожиданная тревога

Между тем приближался день, назначенный для спектакля. Несмотря на то, что за исключением генеральной прошли уже все репетиции, Таларова до сих пор ни на одну из них не отпустила Галю. Женщина по-своему, мелочно и неблаговидно, мстила шурину за отказ в деньгах, а Гале – за полученное ею розовое платье.

Казалось, Марья Петровна вот-вот уже даст свое согласие на поездку девушки в город, как вдруг, в самую последнюю минуту, выдумывалось что-нибудь, якобы экстренное, неотложное, требующее непременного присутствия Гали, и Таларова налагала свое категорическое вето на ее отлучку из дому.

– Помилуй, матушка, ты нам спектакль портишь. Какой же может быть ансамбль, если одно из действующих лиц отсутствует на всех репетициях? Да и каково будет Гале играть совершенно без подготовки? – негодовал Михаил Николаевич.

– Не беспокойся, скажет свои два слова, а перепутает – ничего, пьеса от этого не потеряет, – презрительно проронила Марья Петровна.

– Знай же, матушка, предупреждаю и слово сдержу: если Гали не будет даже на генеральной репетиции, я от участия отказываюсь, так как ни всех исполнителей в целом, ни Галю в частности срамить не желаю. Так и запомни, – твердо заявил Таларов.

Угроза подействовала на невестку: в спектакле были слишком заинтересованы ее дочери; замена Михаила Николаевича и Гали другими лицами, помимо того что сама по себе явилась бы маленьким скандальчиком, была, кроме того, и немыслима, так как охотниц на всеми забракованную роль Малашки не нашлось бы.

Таким образом, замысел Таларовой не пустить Галю на генеральную репетицию и заставить ее провалиться на следующий день был предугадан и предотвращен словами Михаила Николаевича.

Первоначально решили устроить последнюю репетицию в костюмах, с гримом и публикой, но так как в предположенный день гример оказался неожиданно отозванным из города по личному важному делу, пришлось ее сделать подобной предыдущим. «В своем виде», – как выразилась Надя.

Галя твердо выучила роль, но поскольку не была ни на одной сыгровке, она не знала мест и не могла точно приноровиться к моменту выхода, вследствие чего с ее стороны вышли некоторые оплошности: то она оказалась спиной к входящему и не смогла, как полагалось, попасться ему навстречу; то поспешила с выходом, не дав Наде приблизиться к указанному в пьесе месту.

Первая же неудача выбила девушку из колеи. Она скорее вяло рапортовала, чем играла свою роль, больше занятая запоминанием выходов и распределением на сцене предметов.

– Борис Владимирович, что же это ваш пресловутый «талант» с его «великолепной» дикцией точно псалтырь над покойником читает, – язвила Леля. – И эту прелесть нам сулили в Сорванцы! О, ужас!.. Леденею при мысли о том, с каким величайшим скандалом мы провалили бы пьесу. Да она ступить по сцене не умеет! – злорадствовала Леля.

– Ольга Петровна, не забудьте, Галина Павловна играет без единой репетиции, – оправдывал девушку Ланской, в глубине души сам недоумевая, что сталось с Галей.

– Чем кумушек считать трудиться, скажи-ка мне лучше, матушка, после которой репетиции ты сама-то научилась ступать по сцене, не показывать зрителям исключительно спину и не садиться именно на то место, где полагается стоять блюду с земляникой?! – не выдержав, вмешался Таларов.

– Ах, дядя, так ведь то я, ничтожество. А она – талант, уже в двенадцать лет признанный всей губернией, – иронически заметила племянница.

Но Михаил Николаевич даже не дослушал ее фразы; он направился к показавшейся из-за кулис Гале и стал давать ей соответствующие указания.

– Галочка, смотри же, не забудь: выходи справа, а то опять со мной столкнешься, а когда «генерал» появится – беги влево, иначе на «княгиню» налетишь. Все запомнила?

– Все теперь отлично знаю и завтра, Бог даст, не осрамлю вас, как сегодня. Первый раз так трудно сообразить, пока не знаешь даже, куда голову повернуть и с которой стороны чьего выхода ждать, – говорила она.

Девушка еще долго осматривала сцену, бормоча что-то про себя, указывая пальцем то туда, то сюда, и временами утвердительно наклоняя голову. «Теперь подробно все заметила, завтра не должна, кажется, ни одного шагу ни перейти, ни не дойти», – утешила Галя саму себя и сразу повеселела.

На следующее утро участникам спектакля не спалось; все поднялись спозаранку, возбужденные, в каком-то приподнятом, праздничном настроении.

Лелино новое платье, специально предназначенное для сцены, было уже давно готово, но Галя и Надя своих не получили. Задержка эта была более чем достаточным поводом, чтобы Надя начала суетиться с восьми часов утра, опасаясь, что туалеты опоздают к вечеру. Но в одиннадцать портниха, верная своему слову, привезла Надино светло-сиреневое платье, отделанное белым кружевом, и Галино розовое, подаренное Михаилом Николаевичем.

Обе девушки были в восторге от своих нарядов, действительно на редкость удачных. Особенно радовалась Галя, так мало избалованная в этом отношении. Настроение еще улучшилось.

Только бедной Асе этот оживленный для других день казался грустным: все, решительно все уезжали из дома, притом уже в пять часов, чтобы успеть загримироваться, причесаться и одеться, – все вещи копотливые[81]81
  Копотливый – трудоемкий.


[Закрыть], особенно грим, и требующие много времени. Таким образом, девчушка оставалась в доме одна, только с няней и кухаркой, чего с ней еще ни разу не случалось в Василькове. Обычно, когда Таларовы ехали в гости, с Асей оставалась ее милая «тетя Галя», и в большом опустевшем доме им вдвоем всегда бывало еще веселее, чем в другие дни. Но теперь уезжала и Галя.

Девочка с утра была вялая и кисленькая. Когда же отъезжающие стали усаживаться в поданный к крыльцу экипаж, ребенок, вышедший с няней провожать их, громко расплакался. Напрасно утешали ее и Галя, и Михаил Николаевич – девочка продолжала плакать сильнее и сильнее. Даже когда коляска отъехала от дома на некоторое расстояние, до сидящих в ней все еще доносился капризный крик обычно послушной и благонравной Аси.

«Бедненькая моя! Как она горько плачет!» – думала Галя, и печаль ребенка омрачала ее собственное светлое настроение.

Зала собрания постепенно наполняется публикой. Билеты с утра все распроданы: горожане соскучились по давно не устраивавшимся любительским спектаклям и охотно идут посмотреть на знакомых и полузнакомых исполнителей. Замечается много учащейся молодежи: студентов, гимназистов, юнкеров, наехавших на летние каникулы к родителям из разных городов.

Музыка давно играет. Вот раздается один, другой, наконец, третий звонок, и занавес взвивается.

Добросовестно разученная, пьеса идет гладко. Леля, холодная и бездушная в жизни, холодно и несколько натянуто ведет свою роль; впрочем, это дела не портит, так как соответствует изображаемому типу.

Надя – сорванец в жизни, для сцены оказывается немного тяжеловатой и громоздкой. Слишком живая в домашнем обиходе, здесь она чувствует себя связанной непривычной обстановкой.

«Сама себе мешаю», – определила она потом свое ощущение. Благодаря этому роль Любы, живой и кокетливой, требующей тонкой игры, сценического опыта или, за отсутствием их, настоящего таланта, Надя ведет вяло: у нее недостает мимики в лице и выразительности в дикции, отчего яркие места кажутся бесцветными.

Ее партнер Боби недурен, но публика чувствует, что во все время пребывания на сцене ноги и руки являются для него совершенно лишними принадлежностями: они стесняют бедного юношу и кажутся ему истинным орудием пытки.

Хорош старый молодящийся генерал – Ланской. Прекрасен добродушный, бесхарактерный, находящийся под влиянием дочерей отец – Таларов. В общем, все на своих местах.

Первое действие проходит если не блестяще, то во всяком случае гладенько, под одобрительные аплодисменты публики. После очень продолжительного антракта, присущего всегда спектаклям любителей, не умеющих приноровиться и точно рассчитать время, занавес наконец взвивается снова.

Почти в середине действия в глубине кулис, изображающих садовую декорацию, вырисовывается пестрая маленькая фигурка в живописном крестьянском костюме. Крадучись, озираясь по сторонам и заглядывая за каждый кустик, за всякое встречное деревцо, на цыпочках Малашка пробирается к авансцене. Заметив в ее левом переднем углу Сорванца – Надю и генерала – Ланского, она с боязливым жестом прячется за ближайший куст, но через секунду из-за него снова показывается фигурка насторожившей ухо девушки.

Ее ярко-голубое платье подпоясано красным в крупные букеты передником; красная, испещренная нелепыми цветами шерстяная косыночка небрежно накинута на плечи. Желтый в мелкую коричневую крапинку платочек надет на черные, как смоль, пушистые волосы; на затылке, поверх спущенных длинных кос, он завязан узлом, кончики которого комично и грациозно торчат по обе стороны склоненной набок головки. Огромные черные глаза, плутоватые и оживленные, отороченные темными, чуть загнутыми кверху ресницами, выделяются на цветущем молодом личике. Они то чуть-чуть прищурятся, то сразу широко раскроются, снова сверкая своим влажным блеском.

Ни одного слова не проронила еще Галя, между тем все взоры были прикованы к ней. С благосклонной улыбкой смотрели зрители на прелестное личико, на богатую игру ее физиономии.

– Барышня, а барышня! Подте-ка сюды! – как бы улучив удобный момент, громким сценическим шепотом окликнула наконец Малашка Сорванца, призывно кивая головой и энергично маня ее пальцем.

Единодушный смех покрыл эту первую сказанную Галей фразу. Прекрасно провела она весь дальнейший разговор с Надей; неподражаема была и в следующей сцене, когда, подговоренная Сорванцом, притворно причитала по якобы придавленному бревном отцу.

– Эээ!.. ээ!.. ээ!.. – потягивая носом и утирая кулаками глаза, совсем по-деревенски выла она.

– При-и-шибло маво тя-атеньку-у!.. При-и-шибло ма-аво-о родненька-аго-о!.. – на весь театр несся ее плач под дружный и громкий смех публики.

Но вдруг замолкнув и перестав реветь, Малашка поднимает к Сорванцу свое плутоватое, оживленное личико:

– Реветь, што ль, еще? – весело осведомляется она и, по приказанию своей любимой барышни, затягивает новые вопли и причитания.

Так бесподобен вышел у Гали этот переход, так богата была ее мимика, что, когда посреди действия Малашка якобы идет навестить мнимобольного отца и удаляется со сцены, гром восторженных аплодисментов грянул ей вслед. Когда же по окончании второго акта упал занавес, вызовам и неистовым рукоплесканиям в адрес Малашки не было конца.

Радушными хлопками приветствовали за кулисами появление Гали ее собратья-любители: Таларов, Ланской, Власов и Надя, искренне восхищенные ее чудесным исполнением.

«Удивительно! Понравилась?!. – недоумевала Леля. – До чего публика малоинтеллигентна: грубые вопли деревенской девчонки, яркие тряпки – и успех обеспечен. Даже ведь и роли нет – один только пестрый костюм и – готово, впечатление произведено, – негодовала она. – Хорошо, что ее дурацкая комедия кончена, в третьем действии Малашки, кажется, больше нет».

– Вот талант!