Текст книги "Шибболет"

30 сентября, в день Св. Иеронима, еще раз вспомню добрым словом покойного Габриэля Гарсиа Маркеса, да прославится его имя в веках. Именно с его рассказа «Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо», который переводила я в перерывах между стиркой и глажкой пеленок, всё началось. И еще, и это тоже важно: перевод «Монолога…» не один раз переиздавался, так что в самые тяжелые годы я радостно получала свои двести рублей за переиздание, тащила в свой угол… и ни в чём себе не отказывала. Больше двадцати лет прошло… Но «Боже мой, – подумала я, смущенная этим сдвигом времени. – Теперь я бы ничуть не удивилась, если бы меня позвали на мессу, которую отслужили в прошлое воскресенье».

Опять бабочка. Они являются к нам исключительно в марте или в октябре. Обнаружена на лестничной площадке третьего этажа. Принесена в комнату. Следом на мягких лапах идет кот, и видно, что он не по-хорошему взволнован. Я за то, чтобы сразу выпустить. Но… очень красивая, и на какое-то время помещают между стекол и говорят, что принесут ей травки и цветочек какой-нибудь. Она, между тем, начинает страстно артикулировать крыльями что-то вроде «мы вольные бабочки, пора, брат, пора…». Невзирая на протесты кота и других, открываю окно и выпускаю, она тут же взмывает орлом и пропадает из виду. Кот ворчит, что да, мол, выпустили, полетела, щас ее там птица какая-нибудь… Сникает. Я мучительно размышляю, что лучше – быть съеденной таким осанистым пушистым красавцем, как наш Котя, или уличной неопрятной птицей, или просто замерзнуть на осеннем ветру. Или даже, кто знает, скончаться между стекол, но с персональным цветочком. Трудно быть богом.

Переписку счастливой поры не сохраняют – зачем? Будут же еще письма, будут встречи. А еще потому что боятся, что кто-то увидит, найдет, отнимет. Несколько раз перечитать, запомнить, заучить – и уничтожить. А вот когда «убывающей любови звезда восходит» для тебя, тогда начинаешь сохранять и холодные, и небрежные, и раздраженные – хоть что-то сохранить, память-то слабеет, страшно, что когда-нибудь не вспомнишь, что это вообще было! Ну и остаешься, в конце концов, с горечью перечитывать эти равнодушные, злые, последние, которые уже и наизусть знаешь, так часто перечитываешь, и припоминать, память-то и вправду слабеет, что же там было, в тех, счастливых, ранних.

Человек, пока живет, только и делает, что умирает. Человеческий ум к этому так привык, что верит, что и после смерти он будет заниматься тем же самым.

До смешного сложно и прихотливо устроены так называемые продолжатели. Если основоположник, скажем, несколько желчен и слегка заносчив, эти будут брюзжать, не просыхая, и даже на горшке сидеть высокомерно. А если, напротив, скромен и толерантен – эти всё равно брюзжат и на горшке сидят вышеуказанным образом.

Визит к окулисту. Женщина за пятьдесят, тихая, неяркая такая, тип ласкового, но и строгого доктора из фильма 50-х: «Вы, голубчик, не волнуйтесь (мягкая рука касается колена неизлечимого больного), мы всё обсудим, назначим лечение, будем надеяться на лучшее, конечно. Вы подождите там в коридоре. (В сторону): Катя, пригласите Мариванну (это жена обреченного)». Тяжелый вздох. Пропустила меня через четыре-пять аппаратов – очень точно в свое время замечали еноты, вынужденные часто посещать врачей этого профиля: «В целом весь процесс напоминает прачечную», подула в глаза, закапала что-то, от чего потекли оранжевые слёзы, и наконец, мягко сообщила про «эрозии роговицы, которые действительно очень болезненны». От чего, говорю, такое. Говорит, «от скудости диеты», вздыхает (пахнет уже не пятидесятыми, а сороковыми). Не хватает, говорит, витамина А, жиров не получаете… Это да, есть грех, жирного не ем, желудок больной. Ну, раз вы масла, говорит, едите мало, надо купить мазь и закладывать ее на ночь за нижнее веко!!!! Боже мой, хорошо хоть не сливочным маслом глаза смазывать. В общем, спасибо ей: во-первых, такое роскошное ретро-ощущение – опять, опять ожило желание написать о том, как мама в 49-м училась у Джанелидзе в Первом меде, а во-вторых, и, правда, болит, и очень не хотелось бы… «лишиться употребления глаз».

Бабочки кончились, пошли в ход птицы. На работе, в зимнем саду, разговариваю по мобильному. Никого, кроме меня, кактусов и фикусов. Смотрю – синица. Летает. Не то чтобы мечется, кстати, просто летает. Говорят, примета плохая. Но я тут недавно смотрела фильм «Небесный суд» производства 2012 года – о жизни после жизни и о том, как тамошние бюрократы разрешают иногда и м подать знак н а м. «Послать птичку» называется. Синица – птица славная, я ей обрадовалась.

День рождения Дмитрия Горчева. Помнится, в передаче «Школа злословия», она тогда уже стала медово добрая, с кофейными ложечками дегтя, на вопрос одной из ведущих, как он относится к сочинению стихов, Горчев быстро ответил: «Осуждаю». Бывали там забавные моменты, бывали. Вот хоть бы слова Наймана, обращенные к Дуне Смирновой: «Да-да, понимаю, вы сидели в засаде, голубые глаза, всё понимаю…». Кто помнит бородатый анекдот про майора Пронина, конечно.

Один литератор обманул одну даму-литературоведа, которая в язвительной статье как-то написала, что, мол, главное для него, чтобы нашлись девы, которые придут на могилу «кудри наклонять и плакать», и уж найдутся… И дев обманул тоже – прах развеян, наклонять и плакать негде.

«Шальмугровое яблоко». Да читал ли кто-нибудь? Да слыхал ли хотя бы? Я даже не знала тогда, то есть не запомнила, что это Лев Успенский, когда лет одиннадцати-двенадцати мои загребущие руки – в этом возрасте ребенок начинает читать, как трактор, всё, на что натыкается – выволокли книжку из шкафа. Открыла и уже вечер не закрывала, вспотев от предчувствия чего-то невероятного… Еще бы, параллельная реальность, метемпсихоз, и т. д. Папа, спасибо, что ты любил фантастику и набил ею этот шкаф! Несколько десятков лет словосочетание просто лежало на дне моей памяти, и вчера почему-то, на ровном месте, без всякого повода, всплыло, вызвав тихую, но сильную радость. К чему вдруг? Почему именно сейчас? Почему моя приятельница, первая же, с кем поделилась, сказала, что два дня назад тщетно пыталась вспомнить название этой книги, плода то есть, давшего ей название, а прочитала её в том же возрасте, что и я, и с такими же чувствами? Ей-богу, чувствую себя просто как герой этого самого «Шальмугрового яблока» – опустил осенью 45 года на футбольном матче руку в карман плаща, нащупал там неизвестный, с терпким запахом плод и жесткий листок бумаги с надписью «это – первое, в день третьего ты придешь ко мне Золотоликая» – и… началось.

.

– Всё-таки я врач скорой помощи, а это бессонные ночи. Устаю ужасно.

– Да-да, понимаю вас. У меня вот муж кочегаром работает, тоже не спит…

– Э-э нет, это несравнимые вещи. Кочегаром! Я за людей отвечаю!

Речь-то шла о бессонных ночах, о ночах, которые не спишь – и только! И потом… Ты ж не работал никогда кочегаром – почем ты знаешь, как оно.

– Ну как твои дела?

– Да вот, опять сердце болит.

– Ну, у всех болит…

– Да у меня стенокардия.

– У всех стенокардия.

– Да нет, у меня предынфарктное состояние.

– Ну, пред– не считается… Не умею разговаривать о болезнях. Не моё это! Уж такой я человек!

– А, ну ладно… Ну, а ты как?

– Да как, ну, вот так: не успеваю ничего, работы столько, просто ужас, два отчета написать сегодня, халтура еще, завтра идти к Панибратову, получать разрешение, потом квоты придут, еще три внутренние рецензии, и Кокорева оборвала мне телефон со своими сметами, послезавтра на конференцию…

Что не приходит в голову человеку, что его Панибратов с Кокоревой и квоты со сметами ничуть не интереснее чужого предынфарктного состояния, это как раз понятно. Не очень понятно, что мешает первому оборвать: знаешь, я не люблю о работе, не моё это, уж такой я человек!

Галина Рахматовна поселилась в квартире номер 35 и стала потихоньку знакомиться с соседями. Марина, женщина за пятьдесят, разведенная, с дочерью лет двадцати, студенткой. Женщина явно книжная, и глаза иногда на мокром месте. Галине Рахматовне к семидесяти, внуков нет, кошек не любит, собак не терпит. Марина эта еще болеет часто. Галина Рахматовна научила ее, что есть аптека «Озерки», там дешевле, это если идти мимо «Пятерочки», потом свернуть на Моравский, потом мимо детской площадки и за угол. Встречает назавтра Марину, а та, тюха-матюха, и не была там! Я, говорит, спасибо, в другую аптеку, на Московском, заходила. «Я же вам всё объяснила!» – взрывается Галина Рахматовна, – ну чего тут было не понять, мимо Пятерочки… Марина зачем-то испуганно отвечает, что «Озерки» – это же сеть аптек, и на Московском тоже есть такая. Ничто не поможет тебе, Марина! Что ты лох, это даже хорошо, плохо то, что ты неслух.

В утешение старым. Тем, кто ничем в жизни не отличился. Вдруг замечаешь, что вокруг тебя полно тех, кто не знает, что было в семидесятых, например. Не представляют себе просто. А ты, да, ты это помнишь. Тут никакой твоей заслуги, конечно. Это даже не война была, не голод, не блокада, но ты просто жил там, а они – нет. Даже если у тебя больше нет ничего – ну что ж, и это сойдет. Так что время, сволочь оно такая, работает и на нас.

Выставка. Два портрета одного и того же, недавно умершего человека. Многим дорогого. Выходит покурить женщина, тут же, в галерее работающая, едва накинув пальто. Когда-то красивая, наверно, да собственно, красивая и сейчас. Не знакомы, но разговорились. Да, хорошая выставка, киваем друг другу. Молодец художник, так схватывает выражение лица, ну и вообще, у меня муж художник, говорит, я понимаю, что это прекрасная живопись. Напрягаюсь немного – я бы и так поверила, и без мужа-художника, и вообще он тут нужен для другого, конечно. Но только вот покойного N мне портреты не понравились, – решительно стряхивает пепел художникова жена. А мне, говорю, наоборот, вот очень понравились. Холодно пожимает плечами. Вы его знали? – спрашиваю, уже не сомневаясь в ответе. Мы – с нажимом, с напором, даже со скрытым возмущением – были с ним близкие приятели, с очень давних пор. И потом – почему написано Александр N.? Он же всегда был Шура!

А вдруг для художника – не Шура? Что ж, значит, художник его и написать хорошо не мог, если он ему был не Шура?

Ну и можно уходить, всё. Крик, даже вопль – Я тоже причастна! – прозвучал.

Вступили в тот возраст, когда уже нельзя судить о том, важное ли событие, по тому, запомнилось ли оно. Увы, я начинаю сомневаться в правоте сказавшего: «Ни один старец не забудет, где он спрятал сокровище». А это казалось мне бесспорным, этой цитатой я не однажды кидалась в старших, а они – только молча смущенно усмехались.