Текст книги "Достойный жених. Книга 1"

– Не могу, – сказала Лата так резко, что Малати опешила.

– Разумеется, ты не запала на него, – сказала она. – Ты не знаешь о нем наипервейших вещей – ни что у него за семья, ни даже его полного имени.

– Я чувствую, что знаю о нем куда больше, чем эти твои наипервейшие вещи, – возразила Лата.

– Да-да, – сказала Малати. – Как белы его зубы и черны его волосы. «Она парила на волшебном облаке высоко в небесах, ощущая его сильное присутствие вокруг себя всеми фибрами души. Он был для нее целой вселенной. Он был началом и концом, смыслом и целью ее существования». Мне знакомо это чувство.

– Если ты собираешься нести чушь… – начала Лата, чувствуя, как кровь прилила к щекам.

– Нет-нет-нет-нет-нет! – ответила Малати, все еще смеясь. – Я выясню все, что смогу.

Она прокручивала в голове сразу несколько идей. Репортажи о крикете в университетском журнале? Математический факультет? Учебная часть?

Вслух же она сказала:

– Предоставь Картофелемена мне, я приправлю его чили и подам тебе на блюде. Однако, Лата, по твоему лицу не скажешь, что у тебя еще остались экзамены. Влюбленность идет тебе на пользу. Тебе стоит почаще это практиковать.

– Да, так и сделаю, – сказала Лата. – Как станешь врачом, пропиши это всем своим пациентам.

3.9

На следующий день, в пять часов, Лата прибыла на Гастингс-роуд, 20. Этим утром она сдала последний экзамен и была уверена, что не слишком удачно. Однако, не успев огорчиться, она подумала о Кабире и тут же воспрянула духом. Теперь она оглядывалась, выискивая его среди полутора десятка мужчин и женщин, которые сидели в гостиной у пожилого господина Навроджи – в комнате, где с незапамятных времен проводились еженедельные собрания Литературного общества Брахмпура. Но Кабир то ли еще не прибыл, то ли вовсе передумал приходить.

Комната была заполнена мягкими стульями с цветочной обивкой и пухлыми подушками в цветочек. Господин Навроджи, худой, невысокий и кроткий мужчина с безупречной белой козлиной бородкой, в безупречном светло-сером костюме, председательствовал на этом собрании. Заметив новое лицо в виде Латы, он представился, дав ей возможность почувствовать себя желанной гостьей. Остальные, сидевшие и стоявшие небольшими группками, не обращали на нее внимания. Поначалу ощущая неловкость, она подошла к окну и взглянула на небольшой ухоженный сад с солнечными часами в центре. Она с таким нетерпением ждала Кабира, что яростно отринула мысль о том, что он может не появиться.

– Добрый день, Кабир.

– Добрый день, господин Навроджи!

При упоминании имени Кабира Лата обернулась, а услышав его тихий, приятный голос, так радостно улыбнулась, что он приложил руку ко лбу и отступил на несколько шагов. Лата не знала, как реагировать на его шутовство, которого, к счастью, никто не заметил. Господин Навроджи теперь сидел за овальным столом в конце комнаты и мягко откашлялся, призывая ко вниманию. Лата и Кабир сели на свободный диванчик у самой дальней от стола стены. Прежде чем они успели что-либо сказать друг другу, мужчина средних лет с пухлым, проницательным, веселым лицом вручил им обоим по пачке листков, на которых, как оказалось, были отпечатаны стихи.

– Махиджани, – загадочно произнес он, проходя мимо. Господин Навроджи сделал глоток воды из одного из трех стаканов перед ним.

– Товарищи и друзья по Литературному обществу Брахмпура, – начал он голосом, едва достигавшим того места, где сидели Лата и Кабир, – мы собрались здесь в тысяча шестьсот девяносто восьмой раз. Встреча объявляется открытой. – Он задумчиво взглянул в окно и протер очки носовым платком, а затем продолжил: – Я помню, как Эдмунд Бланден[157]157
   Эдмунд Чарльз Бланден (1896–1974) – английский поэт, писатель и критик.


[Закрыть] обратился к нам. Он сказал – и я до сих пор помню его слова, – он сказал…

Господин Навроджи остановился, закашлявшись, и посмотрел на листок бумаги, лежавший перед ним. Его кожа казалась такой же тонкой, как бумага.

Он продолжил:

– Тысяча шестьсот девяносто восьмое заседание. Поэзия, декламация собственных стихов членами общества. Копии, я вижу, раздали. На следующей неделе профессор О. П. Мишра с кафедры английского языка представит нам доклад на тему: «Элиот: Куда?»

Лата, которой нравились лекции профессора Мишры, несмотря на ту розовость, с которой он теперь прочно засел в ее голове, заинтересовалась, хотя название и казалось немного загадочным.

– Трое поэтов сегодня прочтут свои произведения, – продолжал господин Навроджи, – после чего, я надеюсь, вы присоединитесь к нам за чашечкой чая. С сожалением сообщаю, что мой юный друг, господин Сорабджи, не смог сегодня найти время, чтобы поучаствовать, – добавил он с нотками легкого упрека.

Господин Сорабджи, пятидесяти семи лет и тоже парс[158]158
   Парсы – этноконфессиональная общность зороастрийцев в Индии.


[Закрыть], как и господин Навроджи, был проктором Брахмпурского университета. Он редко пропускал собрания литературных обществ – университетского или городского, но всегда успешно манкировал встречами, на которых участники зачитывали вслух плоды своих творческих усилий.

Господин Навроджи нерешительно улыбнулся:

– Сегодня стихи нам прочтут доктор Викас Махиджани, госпожа Суприйя Джоши…

– Шримати Суприйя Джоши, – раздался громкий женский голос. Широкогрудая госпожа Джоши поднялась, чтобы внести ясность.

– Э-э, да, наша… хм, талантливая поэтесса Шримати Суприйя Джоши и, конечно же, я, господин Р. П. Навроджи. Поскольку я уже сижу за столом, я воспользуюсь прерогативой председателя читать собственные стихи в первую очередь. Аперитив, так сказать, к более существенному блюду, которое последует. Приятного аппетита. – Он издал грустный, довольно прохладный смешок, прежде чем прочистил горло и сделал еще один глоток воды.

– Первое стихотворение, которое я хотел бы прочитать, называется «Неотвязная страсть», – просто сказал господин Навроджи, а затем начал читать:

 
Я не могу сбежать от страсти,
чей призрак – вечный спутник мой.
Листва давно в осенней власти:
не в силах я бежать от страсти.
Весна приходит новым счастьем —
любовью истинной самой,
но не смогу бежать от страсти,
чей призрак – вечный спутник мой…
 

Закончив читать свое стихотворение, господин Навроджи, казалось, мужественно сдерживал слезы. Он взглянул на сад, на солнечные часы и, взяв себя в руки, сказал:

– Это триолет[159]159
   Триолет – стихотворение из восьми строк на две рифмы, при этом первый стих в обязательном порядке повторяется в четвертой и седьмой, а второй стих – в завершающей строке.


[Закрыть]. Сейчас я прочту вам балладу. Она называется «Похороненное пламя».

Прочитав это и еще три стихотворения в том же духе, с истаивающей силой, он умолк, исчерпав все эмоции. Затем он встал, словно путник, свершивший бесконечно дальнее и утомительное путешествие, и пересел на мягкий стул неподалеку от овального стола. В краткий промежуток времени между ним и следующим чтецом Кабир вопросительно взглянул на Лату, а она так же вопросительно посмотрела на него. Оба они пытались сдерживать смех, и переглядки им не помогли в этом деле.

К счастью, радостный человек с пухлым лицом, вручивший им стихи, которые планировал читать, шустро подскочил к столу оратора и, прежде чем сесть, произнес единственное слово:

– Махиджани.

После того как объявил свое имя, он казался даже радостнее прежнего. Поэт пролистал пачку бумаг с выражением напряжения и приятной сосредоточенности, затем улыбнулся господину Навроджи, который, съежившись, сидел на своем стуле, словно воробей, забившийся в нишу перед бурей. Господин Навроджи пытался заранее отговорить доктора Махиджани от чтения, но встретил столь добродушное возмущение, что вынужден был отступить. Однако, прочитав свой экземпляр стихов в тот же день, он не мог избавиться от желания завершить банкет на аперитиве.

– «Гимн Матери Индии», – сентенциозно объявил доктор Махиджани, затем озарил свою аудиторию улыбкой.

Он подался вперед с сосредоточенностью дородного кузнеца и прочитал стихи, включая номера строф, которые он выковывал, словно подковы:

 
1. Чего не видит младенец, опившийся молока,
близ груди материнской – в рубище ли, в шелках —
любви кроткой матери, что, как в засуху – дар Небес.
Этим стихотворением кланяюсь, Мать, тебе!
 
 
2. Этот недуг не в силах вылечить лучший врач.
Слушает сердце, но расслышит ли его плач?
Как погасить, скажи, о доктор, сердечный ад?
Если страдает Мама, кто-то же виноват?
 
 
3. Платье ее намокло чистой росой полей.
Подобно Савитри[160]160
   Савитри – в индуистской мифологии царевна, главное действующее лицо «Сказания о Савитри» («Махабхарата», III, 277).


[Закрыть] нежной, зовет она сыновей.
Из цепких объятий смерти вырвав их, поведет
в будущее свой добрый, чистый душой народ.
 
 
4. От брега Каньякумари – до мест, где лежит Кашмир,
от тигров Ассама – в те, где свирепствует злобный Гир,
хлынет рассвет свободы от рабства и подлецов
и отразится в Ганге святое его лицо.
 
 
5. Как описать страданья милой Матери мне?
Ничтожества от закона, данного ей извне, —
мучители, а индийцы – улыбчивые рабы,
с позором до самой смерти – частью своей судьбы.
 

Читая эту строфу, доктор Махиджани сильно возбудился, но следующая строфа вернула его к спокойствию:

 
6. Вспомним героев гордых, вскормленных молоком
Матери их прекрасной! Можно сказать о ком:
не кланялись, но сражались с честью ее сыны,
чтоб заложить основы дивной моей страны.
 

Кивнув нервному господину Навроджи, доктор Махиджани воспевал имя его тезки, одного из отцов индийского движения за свободу:

 
7. Дадабхай Наороджи в парламент был избран, он
парламентарий от Финчбюри – Небом благословлен.
Но не забыл о нежной материнской груди:
мечтал, чтоб шагала Индия с Западом по пути.
 

Лата и Кабир переглянулись с восторгом и ужасом.

 
8. Тилак из Махараштра! – приветствуем, господа.
«Сварадж – есть право рождения», – он заявлял всегда.
Но злобный судья трибуну выписал, взял билет
в плаванье, что продлится ближайшие 8 лет.
 
 
9. Террорист – позор страны – осужден, едва ли
сомневаться можно, он – есть отродье Кали!
Сари вышли в первый ряд, крутятся и вьются.
Дурьодханы, видя их, шутят и смеются.
 

Голос доктора Махиджани задрожал на этой яркой строчке. В последующих строфах он пустился в описание образов недавнего прошлого и настоящего.

 
26. Как свежий летний ливень, вероятно,
был призван все смести и смыть Махатма.
Его убийство мир повергло в хаос.
Вокруг лишь боль и грязь, что нам осталась.
 

В эту минуту доктор Махиджани поднялся в знак почтения и остался стоять на последних трех строфах.

 
27. Ушли британцы, и премьером стал
величественный наш Джавахарлал.
так солнца луч во тьме – попал на трон,
и Индию в веках прославил он!
 
 
28. Индусы, сикхи[161]161
   Сикхи – этноконфессиональная группа, проживающая преимущественно в Индии; последователи сикхизма. В национальном составе сикхов преобладают пенджабцы – жители индийского штата Пенджаб.


[Закрыть], персы, джайны[162]162
   Джайнизм (победитель, санскр.) – древняя дхармическая религия, появившаяся в Индии приблизительно в IX–VI вв. до н. э. Философия и практика джайнизма основаны в первую очередь на самосовершенствовании души для достижения всеведения, всесилия и вечного блаженства.


[Закрыть] – в нем
узрели то, что стало новым днем.
Буддисты, христиане, мусульмане —
все верят: с Неру новый мир настанет.
 
 
   29. «Мы – все певцы, не важно, Раджа или Рани, —
пред Ней равны», – сказал сегодня Махиджани.
И хоть Закон – в свободе, равенстве и братстве
почтенье к Матери – все лучшее, признаться.
 

В традициях поэзии урду или хинди, поэт запечатлел собственное имя в последней строфе. Теперь он сел, утирая пот со лба и сияя довольством. Кабир написал записку. И передал ее Лате. Их руки случайно соприкоснулись. Хоть ей уже и было больно от попыток сдержать смех, она вздрогнула от его прикосновения. Спустя несколько секунд он все же убрал руку, и она увидела то, что он написал:

 
Сбежать немедля с Гастингс-роуд, 20 —
о, для поэта лучше, чем остаться!
Бежим же вместе из пустыни этой,
где царь Навроджи – нет других поэтов.
 

Не совсем в стиле доктора Махиджани, но суть была ясна. Лата и Кабир, словно по команде, вскочили с места и, прежде чем их успел перехватить обманутый доктор Махиджани, добрались до входной двери. На открытом воздухе они несколько минут весело смеялись, перебивая друг друга цитатами из патриотического гимна доктора Махиджани.

Насмеявшись вволю, Кабир спросил ее:

– Как насчет кофе? Мы могли бы сходить в «Голубой Дунай».

Лата, неизменно держа в уме госпожу Рупу Меру, испугалась, что может встретить кого-то знакомого, и сказала:

– Нет, я правда не могу. Мне нужно вернуться домой. К моей матери, – лукаво добавила она.

Кабир не мог оторвать от нее глаз.

– Но ты ведь уже сдала экзамены, – сказал он. – Вполне могла бы праздновать. Это мне осталось еще два.

– Я бы с удовольствием. Но встреча с тобой была для меня довольно смелым шагом.

– Ну а на следующей неделе мы хотя бы увидимся здесь? Ради «Элиот: Куда?». – Кабир сделал легкий жест, изображая щеголеватого придворного, и Лата улыбнулась.

– Но собираешься ли ты остаться в Брахмпуре до следующей пятницы? – спросила она. – Каникулы…

– О да, – сказал Кабир. – Я здесь живу.

Он не хотел прощаться, но наконец пересилил себя.

– Увидимся в следующую пятницу тогда – или раньше, – сказал он, садясь на велосипед. – Ты уверена, что я не смогу никуда тебя подвезти на моем двухместном велосипеде? С чернилами на носу или без, ты все равно очень красивая.

Лата огляделась, краснея.

– Нет, я уверена. До свидания, – сказала она. – И… что ж, спасибо…

3.10

Вернувшись домой, Лата, стараясь не встретить мать или сестру, пошла прямо в спальню. Она лежала на кровати и смотрела в потолок так же, как несколько дней назад она лежала на траве и смотрела на небо сквозь ветви жакаранды. Больше всего ей хотелось вспоминать то случайное прикосновение, когда он передавал ей записку. Позже, во время ужина, зазвонил телефон. Лата, сидевшая ближе всех к телефону, пошла взять трубку.

– Алло?

– Алло, Лата? – сказала Малати.

– Да, – радостно ответила Лата.

– Я кое-что выяснила. Я сегодня уезжаю на две недели, так что лучше уж скажу тебе сразу. Ты одна? – осторожно добавила Малати.

– Нет, – сказала Лата.

– Ты будешь одна в ближайшие полчаса или около того?

– Нет, думаю, что нет, – ответила она.

– Новости плохие, Лата, – серьезно сказала Малати. – Лучше тебе бросить его.

Лата не ответила.

– Ты еще тут? – обеспокоенно спросила Малати.

– Да, – сказала Лата, взглянув на троицу за обеденным столом. – Продолжай.

– Ну, он в университетской команде по крикету, – сказала Малати, не желая сразу обрушивать на подругу плохие новости. – Есть фотография команды в университетском журнале.

– Да? – озадаченно ответила Лата. – Но что…

– Его фамилия Дуррани.

«Ну и что? – думала Лата. – Что это вообще меняет? Он синдх или кто-то вроде? Типа… ну, Четвани, или Адвани, или… или Махиджани?»

– Он мусульманин, – сказала Малати, прервав ее размышления. – Ты еще там?

Лата смотрела перед собой. Савита отложила вилку и нож и с тревогой посмотрела на сестру.

Малати продолжила:

– У вас нет шансов. Твоя семья насмерть ляжет против него. Забудь его. Что было – то прошло. И в будущем всегда узнавай фамилию человека с необычным именем… почему ты не отвечаешь, ты слушаешь?

– Да, – сказала Лата. Ее сердце заколотилось. У нее была сотня вопросов и больше, чем когда-либо, ей нужны были советы подруги, поддержка и помощь. Она сказала медленно и ровно: – Мне пора. У нас ужин в разгаре.

Малати сказала:

– Мне не приходило в голову – это просто не пришло мне в голову, – но ты тоже об этом не задумывалась? С таким именем… хотя все известные мне Кабиры – индусы: Кабир Бхандаре, Кабир Сондхи…

– Мне это тоже в голову не приходило, – сказала Лата. – Спасибо, Малу, – добавила она, использовав ту форму имени Малати, которой иногда ее называла, любя. – Спасибо за… ну…

– Мне очень жаль, Лата. Бедняжка ты моя.

– Нет. Увидимся, когда ты вернешься.

– Прочитай П. Г. Вудхауза или парочку, – посоветовала Малати на прощание. – Пока.

– Пока, – сказала Лата, бережно кладя трубку.

Она вернулась к столу, но не смогла есть. Госпожа Рупа Мера немедленно попыталась выяснить, в чем дело. Савита решила промолчать. Пран смотрел на нее озадаченно.

– Ничего особенного, – сказала Лата, глядя на встревоженное лицо матери.

После ужина она пошла в спальню. У нее не было сил разговаривать с семьей или слушать по радио последние новости. Она легла лицом вниз и заливалась слезами так тихо, как только могла, повторяя его имя с любовью и гневным упреком.

3.11

Малати не нужно было объяснять ей, что это невозможно. Лата и сама хорошо это знала. Она знала свою мать и могла представить глубокую боль и ужас, которые та испытает, если услышит, что ее дочь встречалась с юношей-мусульманином. Ее встревожила бы встреча с любым юношей, но с таким – нет, это для нее было бы слишком постыдным, слишком болезненным. Лата уже слышала голос госпожи Рупы Меры: «Что я сделала не так в прошлой жизни? Чем я это заслужила?» И видела въяве материнские слезы ужаса оттого, что любимую дочь придется отдать безымянным «таким». Ее старость омрачится, и она уже никогда не сможет утешиться.

Лата лежала на кровати. Светало. Ее мать закончила две главы «Гиты», которые она читала вслух каждый день на рассвете. «Гита» призывала к отрешенности, безмятежной мудрости, равнодушию к плодам деяний. Но этот урок госпожа Рупа Мера никогда не усвоит, просто не сможет усвоить. Он не соответствовал ее темпераменту, сколько бы она его ни декламировала. В тот день, когда она научится быть отрешенной, безмятежной и спокойной, она перестанет быть собой.

Лата знала, что мать беспокоится о ней. Но возможно, она списала невыносимые страдания Латы в последующие несколько дней на тревогу из-за результатов экзаменов.

Если бы только Малати была здесь, говорила себе Лата.

Если бы только она не встретила его вообще. Если бы только их руки не соприкоснулись.

«Если бы только, если бы только я могла перестать вести себя как дура!» – говорила себе Лата. Малати всегда утверждала, что это мальчишки ведут себя в любви как идиоты, вздыхают в своих комнатах в общежитиях и барахтаются в «шеллиподобной» патоке из газелей.

До новой встречи с Кабиром оставалась целая неделя. Если бы она знала, как с ним связаться до этого, то еще сильнее терзалась бы от нерешительности. Она вспомнила вчерашний смех у дома господина Навроджи, и злые слезы снова навернулись на глаза. Она подошла к книжной полке Прана и взяла первый попавшийся томик П. Г. Вудхауза. Он назывался «Перелетные свиньи». Малати, несмотря на свое легкомыслие, знала, что прописать в таких случаях.

– С тобой все хорошо? – спросила Савита.

– Да, – ответила Лата. – Он толкался прошлой ночью?

– Вроде нет. Во всяком случае, я не просыпалась.

– Вот пускай бы мужчины их и вынашивали, – сказала Лата без причины. – Я пойду прогуляюсь у реки.

Лата правильно предположила, что Савита не сможет присоединиться к ней на прогулке по крутой тропе, ведущей от кампуса к песчаному берегу.

Она сменила шлепанцы на сандалии, что облегчало ходьбу. Когда она спустилась по глинистому склону, почти по грязевому обрыву, к берегу Ганги, то заметила стаю обезьян, прыгающих по паре баньянов[163]163
   Баньян – фикус бенгальский, он же «шагающее дерево». Способен занимать огромные площади, разрастаясь с помощью воздушных корней. В ботаническом саду Колкаты находится дерево с самой большой площадью кроны – примерно 1,5 га.


[Закрыть], – это были два дерева, которые сплелись ветвями и корнями в одно. Маленькая, измазанная оранжевой краской статуя божества была зажата между их стволами.

Обычно обезьяны радовались ее приходу – она приносила им фрукты и орехи (когда об этом вспоминала). Сегодня она забыла, и они дали ей знать о своем недовольстве. Две самые маленькие просительно тянули ее за локоть, а один из более крупных, свирепый самец, раздраженно оскалился, но издалека.

Ей было необходимо отвлечься. Она внезапно почувствовала нежность к животному миру, который, может и ошибочно, показался ей гораздо проще, чем мир людей. Лата вернулась, хотя прошла уже половину пути вниз, снова зашла на кухню и взяла бумажный пакет, полный арахиса, а в другой положила три мусамми для обезьян. Она знала, что мусамми нравились им не так сильно, как апельсины, но летом под рукой были только эти толстокожие, зеленые, сладкие лаймы. Однако обезьяны пришли в восторг. Еще до того, как она произнесла: «А-а! А-а!» – так их когда-то призывал один старый садху[164]164
   Садху – так в индуизме и индийской культуре называют аскетов, святых и йогинов, более не стремящихся к осуществлению трех целей жизни индуизма. Садху полностью посвящает себя достижению мокши (освобождения) посредством медитации и познания Бога. Садху часто носят одежды цвета охры, которые символизируют отречение.


[Закрыть], – обезьяны заметили бумажные пакеты. Они собирались вокруг, хватали, вымаливали, взволнованно сновали верх-вниз по деревьям, даже свешивались с ветвей и воздушных корней и протягивали руки. Один из зверей (возможно, тот, что ранее скалил зубы) спрятал немного арахиса в защечных мешочках и тут же попытался схватить еще. Лата разбросала пару горстей, но в основном кормила с рук. Она и сама съела пару орешков. Две самые маленькие обезьянки, как и прежде, ухватили и даже погладили ее локоть, требуя внимания. Когда она сжимала орешек в ладони, чтобы подразнить обезьянок, они раскрывали ладонь очень осторожно – не зубами, а пальчиками.

Лата попыталась очистить мусамми, но большие обезьяны решили иначе. Обычно ей удавалось поровну поделить фрукты, но в этот раз все три штуки утащили самые крупные особи. Один отошел чуть дальше на склон и уселся на большом корне, чтобы съесть его. Он наполовину очистил его, а затем съел изнутри. Другой, менее сообразительный, съел фрукт вместе с кожурой. Лата, смеясь, раскрутила пакет с остатками арахиса над головой, и он полетел на дерево, запутался в ветвях, затем освободился, опустился еще немного, вновь зацепился за ветку. Крупный краснозадый самец полез к нему, время от времени поворачиваясь, чтобы пригрозить одной или двум другим обезьянам, взбиравшимся на другие корни, свисавшие с основной части баньянового дерева. Он схватил пакет и поднялся выше, наслаждаясь своей единоличной собственностью. Но горловина пакета вдруг открылась, и орехи разлетелись вокруг. Увидев это, худенький детеныш перепрыгнул от волнения с одной ветки на другую, не удержался, ударился головой о ствол и упал на землю. Бедняжка запищал и убежал.

Вместо того чтобы спуститься к реке, как она планировала, Лата села на голый корень, на котором обезьяна только что ела свой мусамми, и попыталась погрузиться в книгу. Но убежать от своих мыслей не получилось. Она встала, снова поднялась тропинкой вверх по склону и направилась к библиотеке. Она просмотрела выпуски университетского журнала за последний сезон, читая с интересом то, на что раньше и не взглянула бы, – репортажи о крикете и имена под фотографиями команд. Автор репортажей, подписавшийся как «С. К.», придерживался в них этакой бойкой официальности. Он писал, к примеру, не об Ахилеше и Кабире, а о господине Миттале и господине Дуррани и их «превосходной седьмой калитке».

Оказалось, что Кабир был хорошим боулером и удовлетворительным бэтсменом[165]165
   Боулер, бэтсмен – два основных игровых амплуа в крикете: подающий мяч боулер (англ. bowler) и бэтсмен (англ. batsman), отражающий мяч битой.


[Закрыть]. И хотя как бэтсмен он звезд с неба не хватал, он спас несколько матчей, поскольку оставался невозмутимым перед лицом значительных препятствий. И он, должно быть, невероятно быстрый раннер, потому что иногда ему приходилось сделать три пробега, а однажды случилось так, что и четыре. С. К. утверждал, что:

Автору сего репортажа не доводилось видеть ничего подобного. Это правда, что поле было не просто вязким, а тормозящим из-за утреннего дождя. Нельзя отрицать, что граница средней калитки на поле наших соперников находится далеко, и даже более того. Неоспоримо, что в рядах полевых игроков случился конфуз, один из них упал, преследуя мяч. Но запомнятся не эти отвлекающие обстоятельства. А вот что брахмпурцы будут вспоминать впоследствии: пересечение двух ртутных человеческих пуль, отрикошетивших от складки до складки и обратно со скоростью, более подходящей для беговой дорожки, чем для питча, и даже для нее необычайной. Господин Дуррани и господин Миттал пробежали четыре рана из четырех на мяче, который даже не пересек границу. И то, что они были на своей территории и оставили больше ярда в запасе, свидетельствует о том, что они не рисковали чрезмерно или необоснованно.

Лата читала и заново переживала матчи, осложненные давлением новизны даже для самих его участников, и чем больше она читала, тем сильнее влюблялась в Кабира – и того, которого она знала, и того, которого ей открывал рассудительный глаз С. К.

«Господин Дуррани, – подумала она, – это, наверное, совершенно другой мир».

Если, как сказал Кабир, он жил в городе, то более чем вероятно, что его отец преподавал в Брахмпурском университете. Лата, ведомая врожденным чутьем исследователя, не зная, чтó она ищет, теперь заглянула в толстый том календаря Брахмпурского университета и нашла то, что искала, в разделе «Факультет искусств: кафедра математики». Доктор Дуррани не возглавлял кафедру, но три заветные буквы после его имени указывали на то, что он был членом Королевского общества, превосходя двадцать прославленных профессоров.

А госпожа Дуррани? Лата произнесла эти два слова вслух, оценивая их. Как узнать о ней? А о брате и сестре, которая была у него до прошлого года? В последние несколько дней ее мысли вновь и вновь возвращались к этим неуловимым созданиям и тем немногим словам о них, сказанным вскользь. Но даже если бы она подумала о них в ходе того веселого разговора у дома господина Навроджи (а она не подумала), то все равно не смогла бы заставить себя спросить о них. Теперь-то, конечно, было уже поздно. Чтобы не потерять свою семью, она должна была скрыться от яркого солнечного луча, который внезапно озарил ее жизнь.

Выйдя из библиотеки, она попыталась подвести итоги. Совершенно ясно, что теперь она не сможет присутствовать на собрании Литературного общества Брахмпура в следующую пятницу.

«Лата: Куда? – сказала она про себя, засмеявшись на миг, и вдруг поняла, что плачет. – Не плачь! – велела она себе. – А то приманишь еще одного Галахада».

Это вновь рассмешило ее. Но смех не принес избавления и не утешил.

3.12

В следующую субботу утром Лата наткнулась на Кабира неподалеку от дома. Она как раз вышла на прогулку. Кабир сидел на велосипеде, прислонившись к дереву и глядя на нее с высоты, словно всадник. Его лицо было мрачным. Когда Лата его увидела, сердце ее забилось в горле. Избежать встречи было невозможно. Он явно поджидал ее.

Лата попыталась не трусить.

– Привет, Кабир.

– Привет. Я думал, ты никогда из дому не выйдешь.

– Как ты узнал, где я живу?

– Провел расследование, – сказал он без улыбки.

– У кого ты спрашивал? – поинтересовалась Лата, чувствуя себя немного виноватой за собственное «расследование».

– Это не важно, – сказал Кабир, покачав головой.

Лата огорченно посмотрела на него.

– Все экзамены сдал? – спросила она обычным тоном, но в голосе предательски сквозила нежность.

– Да, вчера, – не стал он вдаваться в подробности.

Лата печально уставилась на его велосипед.

Ее хотелось спросить: «Почему ты мне не сказал? Почему ты не рассказал мне о себе сразу же, как только мы перекинулись теми несколькими словами в книжном магазине, чтобы я могла убедиться, что ничего не чувствую к тебе?»

Но так ли часто они виделись на самом деле и были ли они достаточно близки, если можно так выразиться, для такого прямого, почти отчаянного вопроса? Испытывал ли он к ней те же чувства, что она к нему? Лата знала, что нравится Кабиру. Но много ли можно было прибавить к этому?

Он опередил ее возможные вопросы:

– Почему ты вчера не пришла?

– Не могла, – сказала она беспомощно.

– Не скручивай конец дупатты, ты ее помнешь.

– Ой, извини. – Лата удивленно взглянула на свои руки.

– Я тебя ждал. Я пришел рано. Просидел всю лекцию. Я даже жевал маленькие каменные пирожные госпожи Навроджи. К тому времени я здорово нагулял аппетит.

– О, я не знала, что существует госпожа Навроджи, – сказала Лата, ухватившись за замечание. – Я все думала, откуда взялось его стихотворение, как оно там называлось… «Неотвязная страсть»? Можешь представить ее реакцию на него? Как она примерно выглядела?

– Лата, – с некоторой болью сказал Кабир, – в следующий раз спросишь меня, была ли интересной лекция профессора. Была, но мне было все равно. Госпожа Навроджи толстая и светлокожая, но мне все равно. Почему ты не пришла?

– Я не могла, – тихо сказала Лата.

Было бы лучше, думала она, если бы ей удалось вызвать в себе немного гнева, чтобы ответить на его вопросы. Но все, что ей удалось пробудить в себе, – это смятение.

– Тогда пойдем со мной и выпьем кофе в университетском кафе.

– Я не могу, – сказала она; юноша удивленно покачал головой. – Я действительно не могу, – повторила она. – Пожалуйста, дай мне уйти.

– Я не держу тебя, – сказал он.

Лата взглянула на него и вздохнула:

– Мы не должны здесь стоять.

Кабир отказывался поддаваться всем этим «не можем» и «не должны».

– Тогда давай встанем в другом месте. Пойдем прогуляемся в Керзон-парке.

– Ой, нет, – сказала Лата. Полмира прогуливалось по Керзон-парку.

– Тогда где?

Они пошли к баньяновым деревьям на склоне, ведущем к песчаному берегу вдоль реки. Кабир привязал велосипед цепью к дереву наверху тропы. Обезьян нигде не было видно. Широкая коричневая река блестела на солнце. Никто из них не проронил ни слова.

Лата села на выступающий корень, и Кабир последовал за ней.

– Как здесь красиво, – сказала она.

Кабир кивнул. Во рту было горько. Если бы он заговорил, горечь отразилась бы в его голосе.

Несмотря на предупреждения Малати, Лата просто хотела побыть с ним, хоть недолго. Она чувствовала, что, если он сейчас встанет и уйдет, она попытается отговорить его. Даже молча, даже в его нынешнем настроении, она хотела сидеть здесь, рядом с ним.

Кабир смотрел на реку. И внезапно пылко, словно позабыв о мрачном настроении, в котором пребывал всего минуту назад, он предложил:

– Давай покатаемся на лодке.

Лата подумала об Уиндермире, озере возле здания Высокого суда. На берегу этого озера они иногда устраивали факультетские вечеринки. Друзья нанимали лодки и шли кататься на них вместе. По субботам на озере полно было супружеских пар с детишками.

– Все едут на Уиндермир, – сказала Лата. – Кто-нибудь нас узнает.

– Я не имел в виду Уиндермир. Я говорил о Ганге. Меня всегда поражает, что люди катаются на лодках и парусниках по этому дурацкому озеру, когда у них крупнейшая река мира прямо у порога. Мы поднимемся по Гангу к Барсат-Махалу. Ночью это чудесное зрелище. Мы наймем лодочника, чтобы остановить лодку посреди реки, и ты увидишь отражение дворца в лунном свете. – Он повернулся к ней.

Лата не могла смотреть на него. Кабир не понимал, почему она держится так отчужденно, почему подавлена. И не понимал, почему он так внезапно впал в немилость.

– Почему ты такая отстраненная? Это как-то связано со мной? – спросил он. – Я что-то сказал не так?

Лата покачала головой.

– Тогда я что-то не так сделал?

Она вдруг почему-то вспомнила статью о том, как он добыл те, совершенно невозможные четыре рана. И вновь покачала головой.

– Ты забудешь об этом через пять лет, – сказала она.

– И что это за ответ? – встревожился Кабир.

– Ты сам так сказал мне однажды.

– Я? – удивился Кабир.

– Да, на скамейке, когда «спасал» меня. Я не могу пойти с тобой, Кабир, я действительно не могу, – внезапно резко сказала Лата. – Тебе стоило хорошенько подумать, прежде чем просить меня кататься с тобой в полночь.

Ох, вот он, благословенный гнев.

Кабир собирался ответить тем же, но остановился. Он сделал паузу, затем сказал удивительно тихо:

– Не стану говорить, что я живу от одной нашей встречи до следующей. Ты, возможно, и сама это знаешь. И необязательно кататься при лунном свете. Рассвет прекрасен. Если ты беспокоишься о других людях – не волнуйся. Никто нас не увидит, никто из наших знакомых не выходит в лодке на рассвете. Возьми с собой подругу. Если хочешь, возьми десяток подруг. Я просто хотел показать тебе отражение Барсат-Махала в воде. Если твое настроение не связано со мной, ты обязана прийти.