Текст книги "Достойный жених. Книга 1"

Он остановился, понимая, насколько эгоистичны, наверное, его слова.

– Я выйду замуж за эти два года, – сказала Лата, закрыв лицо руками. – Ты не девушка, тебе не понять. Моя мама может даже не позволить мне вернуться в Брахмпур…

На ум пришло двустишие с одной из их встреч:

 
Бежим же вместе из пустыни этой,
где царь Навроджи – нет других поэтов.
 

Она поднялась, не пытаясь скрыть слезы.

– Я ухожу, – сказала она.

– Пожалуйста, не надо, Лата. Прошу, послушай, – сказал Кабир. – Когда нам еще представится случай поговорить? Если мы не поговорим сейчас…

Лата быстро шла по тропинке, пытаясь сбежать от его компании как можно быстрее.

– Лата, будь разумной.

Она достигла плоской вершины дорожки. Кабир шел за ней. Она, казалось, настолько отдалилась от него, что он боялся к ней прикоснуться. Юноша почувствовал, что она бы от него отмахнулась, быть может, еще какой-нибудь горестной фразой. На полпути к дому росли благоуханнейшие камини, некоторые кусты выросли высокими, словно деревья. Воздух был наполнен их ароматом, ветви покрывали маленькие белые цветы на фоне темно-зеленых листьев, землю устилали лепестки. Когда они проходили под ними, он осторожно потряс ветви, и дождь из ароматных лепестков осыпался на ее волосы. Если она это и заметила, то не подавала виду.

Они продолжали идти молча. Затем Лата обернулась:

– Это муж моей сестры, в халате. Они искали меня. Вернись обратно. Нас никто еще не увидел.

– Да, доктор Капур. Я знаю. Я… я поговорю с ним. Я их уговорю…

– Невозможно каждый день пробегать четыре рана, – сказала Лата.

Кабир замер как вкопанный, на его лице было выражение скорее недоумения, чем боли.

Лата шла, не оглядываясь.

Она не хотела его больше видеть. Никогда.

Дома госпожа Рупа Мера билась в истерике. Пран был мрачен. Савита плакала. Лата отказалась отвечать на какие-либо вопросы.

Вечером госпожа Рупа Мера и Лата уехали в Калькутту. Госпожа Рупа Мера продолжала перечислять, насколько бесстыдной и невнимательной была Лата, как она вынудила свою мать покинуть Брахмпур раньше Рамнавами, что она была причиной ненужных сбоев и расходов. Не получив ответа, она наконец сдалась. На этот раз она почти не разговаривала с другими пассажирами.

Лата молчала. Она смотрела в окно поезда, пока за ним совсем не стемнело. Ее снедало горе и унижение. Она устала от матери, от Кабира и от беспорядка в ее жизни.

Часть четвертая

4.1

Пока развивалась любовная история Латы и Кабира, в Старом Брахмпуре происходили совсем другие события, которые, впрочем, не то чтобы совсем ее не касались. В этих событиях принимали участие Вина, сестра Прана, и ее семья.

Вина Тандон вошла в свой дом в Мисри-Манди, где ее встретил сынок Бхаскар. Встретил поцелуем, который она приняла с радостью, несмотря на то что мальчик был простужен. Затем он бросился обратно к диванчику, где с одного конца сидел его отец, а с другого – их гость, и продолжил объяснять степени числа десять.

Кедарнат Тандон смотрел на сына снисходительно и, радуясь, какой Бхаскар гениальный, не придавал его словам большого значения. Гость, Хареш Кханна, которого познакомили с Кедарнатом, коллега по обувному бизнесу, с большей радостью поговорил бы о торговле кожей и обувью в Брахмпуре, но чувствовал, что лучше потакать сыну хозяина дома. Особенно такому, как Бхаскар, который, горя энтузиазмом, был бы очень расстроен, лишившись слушательской аудитории в тот день, когда ему не позволили пойти запускать воздушного змея. Хареш пытался сосредоточиться на словах Бхаскара.

– Видите ли, Хареш-чача[183]183
   Чача – дядюшка в индийском этикете.


[Закрыть], дела обстоят так. Сперва идет десять, и это обычная десятка, то есть десять в первой степени. Затем у нас есть сотня, что в десять раз больше десяти, это десять во второй степени. Затем тысяча, то есть десять в третьей степени. Потом идет десять тысяч, то есть десять в четвертой степени, и тут у нас проблема, понимаете? Для десяти тысяч нет специального слова, хотя оно должно быть. Умножаем еще на десять и получаем десять в пятой степени, то есть лакх. Затем у нас есть десять в шестой степени, то есть миллион, и десять в седьмой степени – это крор, а затем идет десять в восьмой степени, для чего у нас опять нет слова. Хотя оно тоже должно быть. Потом идет десять в девятой степени – это миллиард, а затем десять в десятой степени. Удивительно, но ни в английском, ни в хинди нет слова для такого важного числа, как десять в десятой степени. Вы согласны со мной, Хареш-чача? – продолжал он, не сводя ясного взгляда с Хареша.

– А знаешь, – сказал Хареш, извлекая из недавней памяти информацию для восторженного Бхаскара, – я думаю, для десяти тысяч специальное слово все же есть. Китайские кожевники из Калькутты, с которыми мы вели дела, однажды сказали мне, что они используют число «десять тысяч» как стандартную единицу расчетов. Как она называлась, я не могу вспомнить, но так же, как мы используем лакх как естественную единицу измерения, они используют десять тысяч.

Бхаскар разволновался не на шутку.

– Но, Хареш-чача, вы обязаны узнать это число для меня, – сказал он. – Вы должны выяснить, как они это называют. Я должен знать, – сказал он. Его глаза светились мистическим пламенем, а его маленькие лягушачьи черты удивительно лучились.

– Хорошо, – сказал Хареш. – Я все для тебя разузнаю. Когда вернусь в Канпур, я наведу справки и, как только выясню, сразу пришлю вам письмо. Кто знает, может, у них есть также и число для десяти в восьмой степени.

– Вы действительно так думаете? – удивленно выдохнул Бхаскар. Его удовольствие было сродни тому, какое испытывает коллекционер марок, находя два недостающих экземпляра для незаполненного листа, внезапно предоставленные ему совершенно незнакомым человеком. – А когда вы возвращаетесь в Канпур?

Вина, только что пришедшая с чашками чая, упрекнула Бхаскара за его негостеприимную реплику и спросила Хареша, сколько ложек сахара он предпочитает.

Хареш не мог не заметить, что всего несколькими минутами раньше ее голова была непокрыта, но теперь, вернувшись из кухни, она накрыла ее сари. Он сообразил, что так ей велела свекровь и Вина послушалась. Хотя Вина была немного старше его и довольно пухлой, он невольно отметил, какое оживленное у нее лицо. Легкие нотки беспокойства только подчеркивали ее живость. Вина, со своей стороны, не могла не подметить, что гость ее мужа – красивый молодой человек. Хареш был невысок, но не приземист, хорошо сложен. Лицо светлое и скорее квадратное, чем овальное. Глаза у Хареша были небольшие, но взгляд открытый, что, по мнению Вины, свидетельствовало о прямоте и честности. Она отметила также шелковую рубашку и запонки из агата.

– А теперь, Бхаскар, пойди и пообщайся с бабушкой, – сказала Вина. – Папин друг хочет поговорить с ним о важных делах.

Бхаскар вопросительно посмотрел на двух мужчин. Его отец хоть и прикрыл глаза, но чувствовал, что Бхаскар ждал его слова.

– Да. Делай, как мама велит, – подтвердил Кедарнат.

Хареш ничего не сказал, но улыбнулся.

Бхаскар ушел, весьма недовольный тем, что его выставили.

– Не обращайте на него внимания, он никогда долго не дуется, – сказала Вина виновато. – Бхаскар не любит, когда его оставляют в стороне от того, что его интересует. Когда мы играем в чаупар вместе, Кедарнат и я, мы должны сперва убедиться, что Бхаскара нет в доме. В противном случае он настаивает на участии в игре и побеждает нас обоих. Никакого с ним сладу.

– Я могу себе представить, – сказал Хареш.

– Проблема в том, что ему не с кем поговорить о математике, а иногда он становится очень замкнутым. Его учителя в школе не столько гордятся им, сколько беспокоятся о нем. Иногда кажется, что он намеренно плохо успевает по математике, если вопрос, к примеру, раздражает его. Помню, как однажды, когда он был еще маленьким, Ман – это мой брат – спросил у него, сколько будет семнадцать минус шесть. Когда он получил одиннадцать, Ман попросил вновь вычесть шесть. Когда он получил пять, Ман попросил опять вычесть шесть. И тогда Бхаскар заплакал! «Нет-нет, – говорил он, – Ман-мама злобно шутит надо мной! Остановите его!» И он неделю с ним не разговаривал.

– Ну, по крайней мере день или два точно, – сказал Кедарнат. – Но это было до того, как он узнал об отрицательных числах. Когда это случилось, он стал отнимать бóльшие числа от меньших днями напролет. Думаю, учитывая нынешнее положение вещей у меня на работе, у него будет возможность попрактиковаться.

– Кстати, – с тревогой сказала Вина мужу, – думаю, тебе стоит сегодня днем уйти из дому. Баджадж приходил сегодня утром и, не застав тебя, сказал, что зайдет около трех.

По выражению их лиц Хареш догадался, что Баджадж мог быть кредитором.

– Когда забастовка закончится, все наладится, – сказал Кедарнат Харешу слегка виновато. – Я сейчас немного перебрал кредитов.

– Беда в том, – сказала Вина, – что кругом одно недоверие. И местные лидеры только ухудшают положение. Поскольку мой отец так занят своим министерством и в Палате, Кедарнат пытается помочь ему, поддерживая связь с его избирательным округом. Поэтому, когда возникают какие-то проблемы, люди часто приходят к нему. Но на этот раз, когда Кедарнат попытался выступить посредником – я знаю, что он не любит, когда я так говорю, но это правда… так вот: хотя обе стороны уважают его и хорошо к нему относятся, лидеры сапожников подорвали все его усилия – только потому, что он торговец.

– Ну, это не совсем так, – сказал Кедарнат, но решил отложить объяснения, пока они с Харешем не остались наедине.

Он вновь закрыл глаза. Хареш выглядел немного обеспокоенным.

– Не волнуйся, – сказала Вина Харешу, – он не спит, не скучает и даже не молится перед ланчем.

Ее муж быстро открыл глаза.

– Он делает так все время, – объяснила она. – Даже на нашей свадьбе – но за висячими гирляндами цветов это было не так заметно.

Она встала, чтобы посмотреть, готов ли рис. После того как мужчинам подали ланч и они поели, в комнату ненадолго зашла старая госпожа Тандон, чтобы перекинуться парой слов. Услышав, что Хареш Кханна родом из Дели, она спросила его, из тех ли он Кханна, что из Нил-Дарвазы, или из тех, что жили в Лакхи-Котхи. Когда Хареш сказал, что он из Нил-Дарвазы, она сообщила ему, что бывала там однажды девочкой. Хареш описал, что изменилось там с тех пор, рассказал несколько интересных коротких историй, похвалил простую, но вкусную вегетарианскую пищу, которую приготовили женщины, и совершенно покорил этим старушку.

– Моему сыну приходится много путешествовать, – пожаловалась она Харешу, – и никто не кормит его правильно в пути. И даже здесь, если бы не я…

– Совершенно верно, – сказала Вина, пытаясь унять ветер в своих парусах. – Это важно, чтобы к мужчине относились как к ребенку. В вопросах еды, конечно. Кедарнат… я хотела сказать, отец Бхаскара, – поправилась она, когда свекровь метнула на нее взгляд, – просто обожает еду, которую готовит его мать. Очень жаль, что мужчины не любят, когда их укладывают спать с колыбельными.

Глаза Хареша блеснули и почти исчезли под веками, но его губы остались неподвижными.

– Интересно, будет ли Бхаскару, когда он вырастет, нравиться еда, которую готовлю я, – продолжила Вина. – Наверное, нет. Когда он женится…

Кедарнат поднял руку.

– В самом деле, – сказал он с мягким укором. Хареш заметил, что ладонь Кедарната обильно покрыта шрамами.

– А что я сказала? – простодушно поинтересовалась Вина, но сменила тему. Ее муж был пугающе порядочным человеком, и она не хотела, чтобы он судил о ней плохо.

– Знаете, я виню себя в одержимости Бхаскара математикой, – продолжила она. – Я назвала его Бхаскаром в честь солнца. Затем, когда ему был год, кто-то сказал мне, что одного из наших древних математиков звали Бхаскар, и теперь наш Бхаскар не может жить без своей математики[184]184
   На самом деле в истории математической науки было два выдающихся древних индийских математика и астронома по имени Бхаскара – Бхаскара I (600 – ок. 680) и Бхаскара II (1114–1180). Каждый из них был крупнейшим ученым своего времени.


[Закрыть]. Имена ужасно важны. Моего отца не было в городе, когда я родилась, и мама назвала меня Виной, думая что это доставит ему удовольствие, потому что он очень любит музыку. Но в итоге я стала одержима музыкой и не могу жить без нее.

– Правда? – спросил Хареш. – А вы играете на вине?[185]185
   Вина – старинный щипковый инструмент в индийской классической музыке; имеет вид лютни и требует многолетней практики.


[Закрыть]

– Нет, – засмеялась Вина. Ее глаза блестели. – Я пою. Не могу жить без пения.

Старая госпожа Тандон вышла из комнаты. Через некоторое время Вина, пожав плечами, последовала за ней.

4.2

Когда мужчины остались одни, Хареш, приехавший в Брахмпур на несколько дней, чтобы закупить кое-какие материалы для своих работодателей – «Кожевенно-обувной компании Каунпора»[186]186
   Каунпор – колониальное название индийского города Канпура, бытовавшее до 1948 г.


[Закрыть], повернулся к Кедарнату и сказал:

– Ну, я был на рынке в последние пару дней и имею некоторое представление о том, что там происходит или, по крайней мере, что там должно происходить. Но хоть я и побегал там, не думаю, что смог полностью понять. Особенно ваша кредитная система, со всеми этими расписками, векселями и так далее. И почему мелкие производители, которые делают обувь у себя дома, объявили забастовку? Не сомневаюсь, забастовка означает для них ужасные лишения. И это, наверное, очень плохо для таких торговцев, как ты, покупающих у них напрямую.

– Что ж, – сказал Кедарнат, запуская руку в свои уже седеющие волосы. – Если о системе расписок, меня она тоже поначалу сбивала с толку. Как я уже сказал, мы были изгнаны из Лахора во время Раздела. Но в Лахоре я мало имел общего с обувным делом. Мне довелось ехать через Агру и Канпур по пути сюда, и ты совершенно прав: в Канпуре нет ничего похожего на здешнюю систему. А ты был в Агре?

– Да, – сказал Хареш. – Был, но еще до того, как занялся обувным бизнесом.

– Что ж, в Агре существует система, в чем-то похожая на нашу. – И Кедарнат в общем обрисовал Харешу положение вещей.

Поскольку торговцам постоянно не хватало наличных денег, они платили сапожникам частично отсроченными расписками. Сапожники могли получить наличные, чтобы купить сырье, только дисконтируя эти расписки в другом месте. В течение многих лет они чувствовали, что торговцы выжимают из них некий необоснованный кредит. И наконец, когда торговцы, всем скопом, попытались увеличить долю расписок по отношению к наличным, сапожники забастовали.

– И конечно, ты прав, – добавил Кедарнат. – От забастовки страдают все – они будут голодать, а мы можем разориться.

– Полагаю, сапожники заявят, – задумчиво сказал Хареш, – что в результате системы расписок именно они финансировали ваше расширение.

В голосе Хареша не было обвиняющих интонаций. Только любопытство прагматика, пытающегося понять факты и поступки.

Кедарнат удовлетворил его любопытство:

– Именно так они и утверждают, – согласился он. – Но это также и их собственное расширение, расширение рынка в целом, которое они финансируют, – сказал он. – И, кроме того, отсроченные расписки – это лишь меньшая часть их оплаты. Бо́льшая часть так и так происходит наличными. Боюсь, что всё начали видеть в черно-белых тонах, причем торговцы обычно выступают как черное. Хорошо, что министр внутренних дел Л. Н. Агарвал сам из общины торговцев. Агарвал является ЧЗСом[187]187
   ЧЗС – член Законодательного собрания.


[Закрыть] для части этого района, и он, по крайней мере, способен посмотреть на ситуацию нашими глазами. Отец моей жены не ладит с ним политически – или, скорее, даже лично, – но, как я говорю Вине, когда она в настроении слушать, Агарвал разбирается в делах бизнеса лучше, чем ее отец.

– Как думаешь, мог бы ты проводить меня днем по Мисри-Манди? – спросил Хареш. – Так я смогу составить более информированную точку зрения.

«Интересно, – думал Хареш, – что два могучих противоборствующих министра представляют смежные округа».

Кедарнат колебался, соглашаться ли, а Хареш видел это по его лицу. Техническая смекалка Хареша, его знание обувного производства и предприимчивость произвели на Кедарната большое впечатление, и он хотел предложить ему сотрудничество. Возможно, думал он, «Кожевенно-обувная компания Каунпора» заинтересуется покупкой обуви непосредственно у него. Ведь порой случалось, что компании, подобные «КОКК», получали небольшие заказы из обувных магазинов, скажем, на пять тысяч пар обуви определенного типа, и полагали нецелесообразным переоснащать для этого собственную фабрику. В таком случае, если бы Кедарнат мог гарантировать, что обувь от местных сапожников Брахмпура по качеству не уступает стандартам «КОКК», ее отправка в Канпур была бы выгодна и для него, и для работодателей Хареша.

Однако дни были тревожные, все находились в затруднительном финансовом положении, и Хареш мог получить не самые благоприятные впечатления о надежности или эффективности обувной торговли в Брахмпуре.

Но доброта Хареша к его сыну и уважительное отношение к матери его сына склонило чашу весов.

– Хорошо, пойдем, – сказал он. – Но рынок действительно открывается позже, ближе к вечеру, даже на том уровне, до которого его уменьшила забастовка. «Обувной рынок Брахмпура», где у меня есть прилавок, открывается в шесть. Но пока что у меня предложение. Я покажу тебе несколько мест, где собственно создается обувь. Для тебя это будут совсем иные условия производства, чем те, что ты мог видеть в Англии или на своем заводе в Канпуре.

Хареш охотно согласился. Когда они спускались по лестнице, на них сквозь слои решетки падал солнечный свет. Хареш подумал, насколько похож этот дом на дом его приемного отца в Нил-Дарвазе. Пусть он, конечно, и намного меньше.

На углу, где переулок выходил в чуть более широкую и более людную улочку, продавали пан.

– Простой или сладкий? – спросил Кедарнат.

– Обычный, с табаком.

Следующие пять минут, пока они шли вместе, Хареш не говорил ни слова, потому что он держал во рту пан, не глотая. Позже он выплюнет его в небольшую сливную канаву, проходящую вдоль улочки. Но пока, приятно опьяненный табаком, окруженный суетой, криками, болтовней и разноголосой перекличкой велосипедных звонков, коровьих колокольчиков и колокола из храма Радхакришны, он снова припомнил переулок возле дома своего приемного отца в Старом Дели, куда его привезли после смерти родителей.

Что до Кедарната, он тоже мало говорил, хотя дело было не в пане. Он вел этого молодого человека в шелковой рубашке в один из беднейших кварталов города, где сапожники-джатавы жили и работали в условиях ужасающего убожества, и все гадал, как тот отреагирует. Он думал о своем собственном внезапном падении от богатства в Лахоре до фактической нищеты в 1947 году, о безопасности, которую он с таким трудом отвоевал для Вины и Бхаскара в последние несколько лет, о проблемах нынешней забастовки и о новых угрозах, которые она могла на них навлечь. О том, что в его сыне была какая-то особая, гениальная искра, в которую он верил, безоговорочно верил. Он мечтал отправить его в такую школу, как Дун[188]188
   Дун – частная школа-интернат для мальчиков в Индии, практикующая академический отбор учеников.


[Закрыть], а потом, возможно, даже в Оксфорд или в Кембридж. Но времена были тяжелыми, и получит ли Бхаскар особое образование, которого заслуживает, сможет ли Вина не бросать музыку, которой она так жаждет, сумеют ли они и дальше позволить себе скромную квартплату – все эти вопросы терзали его и прибавляли седины на висках.

Но это всё признаки любви, думал он, и бессмысленно спрашивать себя, обменяет ли он нетронутые сединой волосы на своей голове на жену и ребенка.

4.3

Они вышли в переулок пошире, а затем на жаркую, пыльную улицу, неподалеку от возвышенности Чоука. Одну из двух великих достопримечательностей этого многолюдного места представляло собой огромное розовое трехэтажное здание. Это был котвали – городской полицейский участок, крупнейший в Пурва-Прадеш. Другим ориентиром, в сотне ярдов от него, была красивая и строгая мечеть Аламгири, построенная по приказу падишаха Аурангзеба[189]189
   Аурангзеб (1618–1707) – потомок тимурида Захира ад-дина Мухаммада Бабура, падишах Империи Великих Моголов под именем Аламгир I (с персидского «Покоритель Вселенной») в 1658–1707 гг., при котором Могольская империя достигла наибольшей протяженности и могущества. Имя «Аурангзеб» по-персидски значит «Украшение трона».


[Закрыть] в самом центре города, на руинах великого храма.

Поздние могольские и британские записи свидетельствовали о череде индуистско-мусульманских столкновений вокруг этого места. Неясно, что именно вызвало гнев падишаха. Он, правда, был наименее терпимым из великих императоров своей династии, но местность вокруг Брахмпура была избавлена от наихудших проявлений его сумасбродства. Возвращение налога с неверных – налога, отмененного его прадедом Акбаром, – затронуло и Брахмпур, и всю империю. Но снос храма обычно требовал исключительного повода. К примеру, свидетельств, что он используется как центр вооруженного или политического сопротивления. Защитники Аурангзеба были склонны утверждать, что его репутация нетерпимого фанатика была изрядно преувеличена и что к шиитам он был столь же суров, как и к индуистам. Но для наиболее ортодоксальных индуистов Брахмпура предыдущие двести пятьдесят лет истории не ослабили их ненависти к человеку, который осмелился уничтожить один из священнейших храмов величайшего разрушителя, – Шивы.

По слухам, великий лингам Шивы[190]190
   Лингам – важнейший символ Шивы-творца, вселенского сознания, в потенциале содержащего в себе весь мир. Имеет форму яйца или столба, иногда ему придается сходство с мужским половым органом (тем самым подчеркивается способность Шивы к созиданию). Как правило, помещается на круглое основание (питху, йони), олицетворяющее шакти, лоно матери-природы; часто изображается обвитым змеей – символом Кундалини.


[Закрыть] из внутреннего святилища был сохранен жрецами так называемого храма Чандрачур за ночь до того, как его разрушили в щебень. Они затопили святыню не в глубоком колодце, как это было заведено в те времена, а в песках на мелководье возле крематориев на берегу Ганги. Каким образом туда пронесли огромный каменный объект – неизвестно. По всей видимости, информация о его местонахождении более десяти поколений тайно сохранялась и передавалась от главного священника его преемнику. Ведь правоверные богословы ислама наиболее презирали именно священный фаллос, лингам Шивы – один из самых распространенных образов индуистского культа. Там, где они могли уничтожить его, они делали это с особым чувством праведного отвращения.

Пока был шанс, что мусульманская опасность могла снова появиться, священники не совершали никаких действий на основании своих наследственных знаний. Но после обретения независимости и раздела Раджа на Индию и Пакистан священник издавна разрушенного храма Чадрачур, бедно живший в лачуге неподалеку от кремационного гхата, почувствовал, что опасность миновала и можно выйти из подполья. Он попытался добиться восстановления храма и чтобы лингам Шивы откопали и установили заново. Сперва археологическая служба отказалась поверить в подробности местонахождения лингама, которые он сообщил. Слухи о сохранении святыни не подтверждались никакими записями. И даже если бы эти слухи оказались правдой, Ганга изменила течение, пески и отмели сместились, а неписанные стихи и мантры, рассказывающие о его местонахождении, сами могли оказаться неточными, поскольку их неоднократно передавали из уст в уста. Не исключено также, что сотрудники археологической службы догадывались или были осведомлены о возможных пагубных последствиях раскопок лингама и решили, что ради общего спокойствия куда безопаснее ему лежать горизонтально под слоем песка, чем вертикально стоять в святилище. Во всяком случае, никакой помощи от них священник так и не получил.

Когда они проходили под стенами мечети, Хареш, не будучи коренным жителем Брахмпура, спросил, почему у внешних ворот висят черные флаги. Кедарнат равнодушным голосом ответил, что они появились буквально на прошлой неделе, когда на соседнем участке земли был заложен фундамент для храма. Лишившись дома, земли и средств к существованию в Лахоре, он тем не менее казался не столько озлобленным против мусульман, сколько измученным распрями религиозных фанатиков вообще. Мать Кедарната очень расстраивала его безучастность.

– Какой-то местный пуджари[191]191
   Пуджари – священнослужитель в индуизме, совершающий пуджу для мурти определенного бога в храмах, а также по приглашению в домах верующих.


[Закрыть] отыскал лингам Шивы в Ганге, – сказал Кедарнат, – предположительно, он был из храма Чандрачур, «великого храма Шивы», как они говорят, что был снесен Аурангзебом. На колоннах мечети есть части индуистской резьбы, значит она, наверное, была сделана в каком-то разрушенном храме бог знает как давно. Осторожно, гляди под ноги! – (Хареш едва не вступил в собачье дерьмо. Он был обут в хорошую пару темно-бордовых брогов[192]192
   Броги – ботинки или туфли с декоративной перфорацией, которая может располагаться вдоль швов, на носках и задниках.


[Закрыть] и очень обрадовался, что его вовремя предупредили.) – В любом случае, – продолжал Кедарнат, улыбаясь ловкости Хареша, – радже Марха принадлежал дом, который стоит – вернее, стоял – за западной стеной мечети. Он разрушил его и строит там храм. Новый храм Чандрачур. Этот раджа настоящий сумасшедший. Поскольку он не может разрушить мечеть и построить храм на исходном месте, он решил построить на западе и установить там лингам в святилище. Для него большая забава думать, что мусульмане будут пять раз в день кланяться лингаму Шивы.

Заметив незанятого велорикшу, Кедарнат сделал ему знак, и приятели сели к нему.

– В Равидаспур, – сказал он, а затем продолжил: – Ты знаешь, какими бы нежными, духовными людьми мы ни казались, на самом деле любим вымазывать другим людям носы собачьим дерьмом, тебе так не кажется? Конечно, я не могу понять таких людей, как раджа Марха. Он воображает себя новым Ганешей[193]193
   Ганеша – в брахманизме и индуизме слоновоголовый бог мудрости, сын Шивы.


[Закрыть], чья божественная миссия в жизни состоит в том, чтобы привести армию Шивы к победе над демонами. И все же он крутит любовь с половиной мусульманских куртизанок города. Когда он закладывал фундамент храма, погибло два человека. Не то чтобы это что-то значило для него – вероятно, в свое время в его собственном штате было уничтожено раз в двадцать больше. Так или иначе, один из двоих погибших оказался мусульманином, и тогда муллы подняли черные флаги на воротах мечети. И если ты приглядишься, то увидишь, что даже на минаретах есть флаги поменьше.

Хареш обернулся, чтобы посмотреть, но внезапно велорикша, который набирал скорость под гору, столкнулся с медленно движущейся машиной, и они резко остановились. Машина ползла по многолюдной дороге, и никто не пострадал, но пара спиц велосипеда погнулась. Рикша-валла, на вид худой и безобидный, спрыгнул с велосипеда, взглянул на переднее колесо и злобно стукнул в окно машины.

– Дай мне денег! Фатафат! Немедленно! – крикнул он.

Водитель в ливрее и пассажиры, две женщины средних лет, явно удивились этому внезапному требованию. Водитель чуть пришел в себя и высунул голову из окна.

– С чего это? – крикнул он. – Вы как угорелые неслись по склону. Мы даже не двигались. Если ты хочешь окончить жизнь самоубийством, должен ли я платить за твои похороны?

– Деньги! Быстро! Три спицы – три рупии! – сказал рикша-валла резко, словно разбойник.

Водитель отвернулся. Рикша-валла рассердился еще больше:

– Ты, скотина! Некогда мне с тобой спорить! Если не заплатишь мне за ущерб, твоей машине не поздоровится!

Водитель, наверное, ответил бы какими-нибудь оскорблениями, но поскольку в машине сидели его наниматели и они нервничали, он оставался скуп на слова.

Мимо проехал еще один рикша-валла и ободряюще крикнул:

– Правильно, брат, не бойся!

Вокруг успело собраться человек двадцать зевак.

– Ох, заплати ему – и вперед! – сказала одна из дам с заднего сиденья. – Слишком жарко спорить.

– Три рупии! – повторил рикша-валла.

Хареш уже собирался выпрыгнуть из кузова рикши, чтобы положить конец этому вымогательству, когда водитель машины внезапно бросил в рикшу монету в восемь анна.

– Возьми это и отвали! – сказал водитель, уязвленный до ярости своей беспомощностью.

Когда машина уехала и толпа рассеялась, рикша-валла запел от восторга. Он наклонился и выпрямил погнутые спицы. Через двадцать секунд они снова были в пути.

4.4

– Я всего пару раз был у Джагата Рама, так что мне придется уточнить дорогу, когда мы доберемся до Равидаспура, – сказал Кедарнат.

– Джагат Рам? – спросил Хареш, все еще думая о случае со спицами и злясь на рикша-валлу.

– Сапожник, мастерскую которого мы собираемся увидеть. Он из джатавов. Раньше был одним из корзиночников, о которых я тебе рассказывал. Тех, которые приносят свою обувь на Мисри-Манди, чтобы продать любому торговцу, который захочет купить.

– А сейчас?

– Теперь у него есть своя мастерская. Он надежен, в отличие от большинства сапожников, которым становится плевать на сроки и обещания, если у них в кармане заведется немного денег. У него большой опыт. И он не пьет – много не пьет, во всяком случае. Я попробовал дать ему небольшой заказ на несколько десятков пар, и он отлично выполнил работу. Теперь он может нанять двух-трех человек, помимо собственной семьи. Это помогло и мне, и ему. И возможно, ты захочешь увидеть, соответствует ли качество его работы вашим «кокковским» стандартам. Если да… – Кедарнат оставил вторую часть предложения висеть в воздухе.

Хареш кивнул и ободряюще улыбнулся.

После небольшой паузы Хареш сказал:

– Сейчас, когда мы ушли из переулков, стало жарко. И пахнет хуже, чем на сыромятне. Где мы? В Равидаспуре?

– Еще нет. Это с другой стороны железной дороги, и там пахнет не так уж плохо. Да, тут есть участок, где заготавливают кожу, но это не полноценная сыромятня, не как та, что на Ганге…

– Может, нам стоит спуститься и посмотреть? – с интересом сказал Хареш.

– Но здесь не на что смотреть! – возразил Кедарнат, прикрывая нос.

– Ты бывал тут раньше? – спросил Хареш.

– Нет!

Хареш засмеялся.

– Стой! – крикнул он рикша-валле.

Не обращая внимания на протесты Кедарната, он вынудил его спешиться, и они вдвоем зашли в лабиринт зловонных троп и низких хижин, обращенных к дубильным ямам.

Грязные тропинки внезапно оборвались на большом открытом пространстве, окруженном лачугами и испещренном круглыми ямами, вырытыми в земле и выложенными затвердевшей глиной. Отовсюду поднимался ужасный смрад. Харешу стало дурно. Кедарната чуть не вырвало от отвращения. Солнце палило нещадно, и от жары зловоние становилось еще хуже. Некоторые ямы были заполнены белой жижей, другие – коричневой кожевенной бурдой. Темные тощие мужчины, одетые в одни лунги, стояли по бокам от ям, соскребая жир и щетину с кучи шкур. Один из них стоял в яме и, казалось, сражался с громадной шкурой. Свинья пила из канавы с застоявшейся черной водой. Двое детей с грязными, спутанными волосами играли возле ям. Стоило им увидеть незнакомцев, они мгновенно замерли и уставились на них.

– Если ты хотел увидеть весь процесс с самого начала, я мог бы отвезти тебя туда, где с мертвых буйволов снимают кожу и оставляют туши грифам, – насмешливо сказал Кедарнат. – Это неподалеку от недостроенной объездной дороги.

Хареш, немного жалея о том, что заставил своего товарища сопроводить его сюда, покачал головой. Он взглянул на ближайшую хижину. Она была пуста, если не считать простой мездрильной машины[194]194
   Мездрильная машина – машина для разводки кож, позволяющая повысить качество обрабатываемых шкур.


[Закрыть]. Хареш подошел и осмотрел ее. В соседней лачуге находились древняя двоильная машина и дубильная яма. Трое молодых людей натирали черной пастой шкуру буйвола, лежащую на земле. Рядом лежала белая куча соленых овчин.

Заметив незнакомцев, работники оторвались от своего занятия и уставились на них. Никто не произносил ни слова. Ни дети, ни трое юношей, ни те самые двое незнакомцев. Наконец Кедарнат нарушил тишину.

– Господа, – сказал он, обращаясь к одному из троих молодых людей, – мы только что приехали, чтобы посмотреть, как готовят кожу. Не могли бы вы показать?