Текст книги "Уорхол"

Я помогал его хоронить. Старики заголосили что-то положенное для оплакивания, с рассказами о жизни усопшего, перекрестив руки на груди и прыгая с ноги на ногу. Юлия Вархола была одной из плакальщиц. Сначала мы отвезли его в церковь, а потом на кладбище, в обычном катафалке, за которым следовала вереница машин. Это были самые что ни на есть традиционные похороны. Наняли несколько больших машин, чтобы все желающие поехали. Людей было много.

Возможно, это были единственные похороны, на которых присутствовал Энди. Его страх смерти привел к полному отторжению всего, что ее касалось. Какие бы эмоции в душе он ни испытывал, они растворились, как только гроб отца опустили в землю чуть покатого пенсильванского склона кладбища Святого Иоанна Богослова в Касл Шеннон. Уже на Доусон-стрит Тинка заметила, что «Энди играл на улице. Он близко к сердцу это не принял». На фотографиях, сделанных у их дома после похорон, Энди выглядит цветущим, словно разом и избавился от какой-то внутренней преграды, и запасся новой энергией, которой будет подпитываться вся его юность. Джон Вархола сказал: «Думаю, если и повлияло что значительное на Энди в его детстве, это была кончина отца».

Несмотря на искренность родственных соболезнований, у некоторых Завацких была болезненная страсть, определенное смакование трагедии, скорее бередившее, а не излечивающее сердечные раны, и Юлии следовало быть осторожной, чтобы не утонуть в скорби своего семейства. «Мне было очень плохо, ничто меня не радовало, – вспоминает Джон. – И чтобы оправиться, потребовалось время. Мы были сплоченной семьей. Мама говорит, что без Энди она бы не справилась. Энди, пока он сидел дома, рисовал и учился, действительно составлял ей компанию лучше, чем смог бы я. Я выходил на улицу поиграть в мяч, а вот Энди почти все время проводил с мамой. Он был с ней очень близок».

Раз Юлия стала льнуть к Энди, как он льнул к ней в годы своего болезненного детства, они отплатили друг другу за взаимопомощь.

Эта связь только усилилась в ходе событий 1942–1944 годов. Жена Йозефа, Стрина, больше всего критиковавшая Андрея при жизни за прижимистость и скаредность, заявила: она считает, что семья должна унаследовать значительную долю его состояния, но Юлия ответила отказом. «Мой муж был хорошим человеком, – сказала она. – Не пьяница. У меня одиннадцать тысяч долларов в банке. Я плачу налоги. Я воспитываю детей».

«После этого мама со Стриной совсем не ладила. Они отдалились», – говорит Пол.

А потом была женитьба Пола. Отца еще не похоронили, а Пол уже исполнил его предсказание, начав встречаться с юной красоткой из соседнего Гринфилда. В апреле 1943 года он спросил у матери, что она думает, если он соберется жениться. «„А это может повлиять на ситуацию? – спрашивает она. – Я у тебя на пути не встану. Хочешь жениться, ну и прекрасной Я говорю: „Ну, жить мы будем здесь же. Будем снимать второй этаж, и я заплачу тебе за месяц вперед“».

Несмотря на старания Пола и попытки Юлии не допустить новое вторжение в ее жизнь, план был обречен с самого начала. Энн Вархола была властной, невротичной женщиной, которая считала, что все должны воспринимать мир ее глазами, и была увлечена религиозными поисками. Все, по ее мнению, должны были искать собственную внутреннюю правду и свободно демонстрировать ее миру. Нет ничего более противного природе Вархолов с их сложными, многоуровневыми родственными связями, полностью зависящими от того, чтобы не говорить, что на самом деле чувствуешь. Ей никогда не нравился Энди, как он считал, потому, что она была первой, кто сразу признал в артистичном тихом мальчике гомосексуала. Они так никогда и не поладили, и Энди мучился в ее присутствии. Пол вскоре полностью разочаровался в Энн и проводил как можно больше времени вне дома, работая и встречаясь с другими женщинами. Энн, чья ревность могла сравниться только с ее же пламенной религиозностью, впадала в бешенство, адом превращался в зону военных действий для деструктивного брака по ошибке. Так Юлия попала в водоворот, к которому не была готова, а Энн, абсолютно не переживавшая за состояние своей свекрови и думающая исключительно о самой себе, заслужила впредь ненависть Энди.

Ситуация только ухудшилась, когда сообщили, что Энн беременна, а Пол, призванный на флот для участия в военных действиях, вскоре оставит ее на попечение Юлии. Беременная и, по ее мнению, покинутая, Энн стала для Юлии еще большим бременем.

К тому моменту, когда ребенок, Пол Вархола-младший, появился на свет в начале 1944 года, стало ясно, что так больше продолжаться не может. Тут роль сыграло состояние здоровья Юлии. Жизнерадостная и стойкая, несмотря на тяготы своей жизни, она все же стала потихоньку сдавать. Какое-то время ее беспокоил геморрой. Ей стало физически тяжело заботиться о состоянии роженицы с младенцем, и, к великому облегчению Юлии, Джона и Энди, Энн съехала обратно к родителям ждать возвращения Пола с флота.

Эта передышка была недолгой. Геморрой привел к такому сильному кровотечению, что Юлию заставили вызвать врача, назначившего множество анализов и вскоре диагностировавшего рак толстой кишки. Ее шансы на выживание были приблизительно пятьдесят на пятьдесят, как он сообщил Юлии и Джону, и шансы эти полностью зависили от ее согласия на операцию, которую начали проводить совсем недавно – колостомию.

Новая беда последовала столь стремительно за пережитыми недавно, что Вархолам некогда было думать о своих чувствах. Раз Юлия была не в состоянии взять на себя ответственность за происходящее, Пол, как старший из ее близких, примчался домой из тренировочного лагеря, чтобы подписать все необходимые бумаги, разрешившие докторам вырезать матери весь кишечник и заменить его специальной сумкой в животе. Мальчикам и Юлии сказали только, что операция необходима и требуется незамедлительно. Джон Вархола:

Мама так полагалась на Господа, говорила не беспокоиться. Думаю, видела выражение моего лица: будто это меня должны были оперировать. «Не волнуйся, – говорит, – я буду в порядке». Не думаю, что сами доктора прямо уж разбирались. Нам всегда казалось, что не надо было ей эту операцию делать. Никогда не забуду, как Энди пришел в день после операции. Первое, что спросил: «Мама умерла?» Печальная ситуация – потерять сначала отца, а через два года… Слишком скоро. Энди было очень грустно. Думаю, связь между нами с Энди усилилась. Мы старались слушаться маму и просто молились, много молились. Ходили к матери в больницу каждый день. Она провела там почти три недели.

Когда Юлия, едва ли понимавшая детали экстренного оперативного вмешательства, обнаружила его последствия, она была в шоке. По словам Джона, «она была очень слаба и очень расстроилась, узнав, как ей теперь ходить в туалет. Она всегда говорила, что думает, что это все было зря, а кровотечение просто от геморроя». «Все прошло успешно, – вспоминает Пол, – просто после такой операции точно впадаешь в глубокую депрессию. Начинаешь задумываться, а хочешь ли вообще жить?»

До конца своих дней Юлия была убеждена, что рака у нее не было, а операция не была необходимой. Пусть бы и так, но, когда Энди впоследствии пытался уговорить ее на операцию, где бы заменили мешок внутри нее на трубки, Юлия наотрез отказалась: мол, оперироваться слишком больно.

Ее опыт, а также жестокое обращение, с которым столкнулся в больнице его отец, породили в Энди страх перед больницами и хирургами, который в некоторой степени и привел к его преждевременной смерти.

Когда Юлия вернулась домой, Джон перешел на вечернюю смену с четырех дня до полуночи, чтобы проводить с нею дни. Энди возвращался из школы около трех тридцати и заботился о ней до самого вечера.

Джон Вархола:

После возвращения домой ей приходилось тяжело, но она поправлялась. Энди много молился с матерью. На самом деле, у меня три его молитвенника осталось, совсем изношенных от использования. Все говорят, насколько мать была важна для Энди, но он был не менее важен для нее. Они были заодно. Энди составлял ей компанию. Он проводил больше всего времени с моей матерью. Очень был с ней близок.

Оказалось, что случай Юлии был столь примечателен, что доктор стал просить ее навещать больных, готовящихся к колостомии, чтобы демонстрировать им, что и после операции можно жить полной жизнью.

По мнению Джона Вархолы, смерть отца и предупредительный звоночек для его матери имели сильный эффект для укрепления характера Энди. «Нас воспитывали в вере, что молитвы – единственное, что может помочь, и, кажется, когда Энди растерялся и не знал, к кому обратиться за помощью, он стал с Богом ближе».

Образование Энди уорхола
1937–1945

Я просто ходил в старшие классы, колледж для меня ничего не значил.

Энди Уорхол

Пусть Питтсбург и был городом провинциальным, это было отличное место для изучения искусства в 1930-1940-е годы. Карнеги, Меллоны и Фрики были среди крупнейших коллекционеров искусства в мире. Интерес питтсбургских миллионеров к искусству как в эстетическом плане, так и в качестве финансовых инвестиций, заставил их спонсировать художественные конкурсы, центры искусства и бесплатные классы по субботним утрам в Музее Карнеги для талантливых детей со всего города. В пору детства Энди Питтсбург мог похвалиться по крайней мере двумя выдающимися местными художниками: примитивистом Джоном Кейном, которого накрыло лавиной скандала, когда выяснилось, что он рисовал поверх фотографий, и академического живописца Сэма Розенберга, на чьих уличных пейзажах Окленда и Гринфилда выделялись ярко-розовый и красный оттенки города и благородная натура его жителей. Питтсбургская система общего образования специализировалась на преподавании искусства и обладала достаточным числом передовых и увлеченных учителей, которым Энди обязан не только базовыми навыками в его сфере, но и решимостью увидеть в ней свое жизненное призвание. Главным среди них был преподаватель по имени Джозеф Фитцпатрик, который вел субботний курс в Музее Карнеги. Учительница Энди по рисованию в школе Холмс, Энни Викерман, преподававшая с пятого по восьмой класс, пусть и поверхностно, основы египетского, античного, средневекового и современного искусства, рекомендовала его к посещению утренних субботних курсов в 1937 году, когда Энди было девять.

Занятия в Музее Карнеги проходили в двух группах. В одной, «тэмы», в честь родины Эндрю Карнеги, занимались младшие с пятого по седьмой класс. Ученики с восьмого по десятый звались «палитры». Занятия «тэмов» проходили на первом этаже музея в музыкальном зале, просторной комнате с высокими потолками и живописными фресками, похожей на бальный зал. Около трехсот студентов, отобранных в «тэмы», собирались там каждое раннее субботнее утро. Вел эти занятия высокий, импозантный, видный Джозеф Фитцпатрик. Довольно знаменитая в Питтсбурге личность, Фитцпатрик был необыкновенным преподавателем, который оживал, словно ведущий телешоу, стоило ему начать рассказывать со сцены об искусстве. «Смотреть, чтобы видеть, запоминать, радоваться!» – ревел он сверху вниз детям, внимавшим в восторженном безмолвии. Он внушил им собственную веру в дисциплину, изобретательность и значение искусства. «Искусство, – говорил он, – это не просто тема. Это способ существования. Это единственный предмет, который занимает вас с того момента, как открываете глаза по утрам, до того, как закрываете их ночью. Куда бы вы ни посмотрели, будет либо искусство, либо его отсутствие». Он заставлял их учиться внимательности и мог спросить, как выглядел водитель их автобуса сегодня утром. И он наставлял их рисовать обстоятельно, двигаясь от понимания основ живописи и рисунка и только затем придумывая, как этими базовыми формами можно оперировать. Он уверен, что повлиял на Энди: «То, чему я учил, может, и не помогло ему в том, чем он позже занялся, но познакомило его с различными стилями».

Дети рассаживались рядами и работали карандашами на досках из прессованного картона. Каждый описывал, что увидел за неделю такого, что помогло бы ему улучшить свой рисунок с прошлого занятия. На основе своих новых знаний они делали новый рисунок. Темы были простые – кофейник, стол. Смысл курса был в том, чтобы дать ребенку хорошую базу, чтобы они могли заняться любой карьерой в искусстве. Порой приходили местные художники и рассказывали об их собственной технике и отдельных работах. Студенты изучали композицию и пропорции фигуры. Посещали разные выставки в музейных галереях, чтобы связать прослушанное с увиденным. Впоследствии Энди сказал одной из своих суперзвезд, Ультре Вайолет, что занятия создали у него определенное представление о самом себе, поскольку позволили впервые встретиться с детьми не из его этнического окружения и наблюдать, как принято одеваться и разговаривать. Пару раз он упомянул о двух молодчиках, приехавших в лимузинах, один в длинном коричневом Packard, а другой в Pierce-Arrow. Он вспоминал чью-то матушку в дорогих нарядах, сшитых на заказ, и роскошных мехах. В 1930-е годы, когда еще не было телевидения и глянцевых журналов для бедных, как у Энди, семей, а походы в кино были нечастыми, уроки живописи открыли для Энди замочную скважину в мир богатых и успешных. Он всегда помнил, что там увидел.

По словам Фитцпатрика, у Энди была своя собственная манера. Его работы нисколько не были подражательными, и он постоянно экспериментировал со своим стилем. «Надо быть очень умным, чтобы делать то, что он делал, потому что он был столь своеобразным и обгонял свое время. Я подталкивал его делать то, что хочется. Энди получил премию журнала Scholastic – у них была выставка живописи в универмаге Кауфмана, а потом выставка стала общенациональной. Он был потрясающе изобретательным».

Каждую неделю выбирались десять учеников для представления своих работ перед классом. Каждому следовало подойти к микрофону и прокомментировать свое творение. Энди несколько раз приходилось делать это. Он должен был подойти и сказать: «Меня зовут Энди Вархола. Я хожу в школу Холмс, и в моем рисунке я попытался передать…» Худой и бледный, он тушевался, немного сутулился, но, кажется, радовался быть в центре внимания.

«Никого талантливее Энди Уорхола я не встречал, – сказал Джозеф Фитцпатрик. – Он был удивительно талантлив. Сам по себе непривлекательный и даже слегка противный. Мнение других его вообще не волновало. Гигиеной пренебрегал. В то время он был социально неустроенным и не выражал и малейшего дружелюбия. Он вел себя некрасиво с остальными учениками курса и прочими знакомыми. Возможно, ему было неловко из-за отсутствия практики общения, и он пытался как-то это компенсировать. Но с самого начала у него была своя цель. Ее можно было не распознать со стороны, но сам он всегда ее держался».

Какое-то время наблюдая за Энди, Фитцпатрик решил, что тот сознательно придумал свой поведенческий стиль и внешний вид, чтобы привлекать внимание: «Он, кажется, прекрасно разбирался в людях и хорошо понимал, что сделать, чтобы привлечь внимание, которого демонстративно будто бы избегал».

После занятий Энди мог весь день смотреть на картины и скульптуры или читать в библиотеке. Во времена его детства в музее Питтсбурга устраивалась ежегодная международная выставка. За шесть лет посещения субботних классов юный Уорхол познакомился с множеством художественных направлений.

Это был первый шаг в его карьере, он впервые отделился от всех и вступил в иной мир с помощью своего искусства.

В сентябре 1941 года Энди поступил в среднюю школу Шенли. Хоть он и заявлял, что там ему было одиноко и невесело, его школьные дни во многих смыслах прошли плодотворно.

Шенли находилась в двадцати минутах ходьбы от Доусон-стрит. Учащимися были черные, евреи, греки, поляки и чехословаки. Это была школа для недосреднего класса с недосредними стандартами обучения, но с рисованием все было на хорошем уровне. Ходить в школу во время Второй мировой войны было интересно. Жизнь в тылу носила на себе отпечаток общих целей и ценностей, соучастия, даже если оно имело характер всего лишь сбора фольги, покупки марок на военную тематику и ненависти к общему врагу. Среди учеников существовала солидарность, которой в другое бы время и след простыл, так что окружение было не столь пугающим, как могло быть для такого, как Энди. Они пели патриотические песни из «Вашего хит-парада» и военно-морской гимн по пути в школу. По субботам стекались в кинотеатры, чтобы посмотреть, как Джон Уэйн героически истребляет вражеских солдат. Периодически случались драки между компаниями черных и белых студентов, но в целом атмосфера была непривычно благостная и объединяющая.

Именно тогда в американском обществе выделилась новая группа под названием «тинейджеры». Пока их забрасывали новостями с поля боя, однокашники Энди обретали свой целый новый дерзкий мир с собственной звездой, Фрэнком Синатрой, собственным танцем, джиттербагом, своими обычаями и формой одежды. Подростки хотели одеваться и выглядеть одинаково, особенно девчонки, все ходившие, как одна, в двухцветных ботинках на шнуровке, с носками, закатанными на лодыжке, и ниточкой жемчуга. Рекомендации по макияжу и прическе заполонили страницы новых, нацеленных на подростков журналов, которым те поклонялись. Вся эта китчевая жизнь разворачивалась прямо на улице Энди и прекрасно туда вписывалась. Уже художником Энди обретет множество поклонников среди подростков, значительное влияние на молодежную культуру и интерес к ней.

С другой стороны, в те годы особое внимание к внешности не могло не выйти ему боком. По результатам национального опроса, прыщи были самой страшной проблемой подростков, а внешний облик Энди был испорчен прыщами и язвами, покрывавшими лицо, грудь, руки… Его маленький аккуратный носик превратился в красноватую луковицу, из-за чего в семье его прозвали Энди Красноносый Вархола. «Его черты лица стали меняться, когда он всерьез задумался о колледже, – вспоминал Джон. – По фотографиям видно. Нос сделался больше. Совсем как другой человек стал. Думаю, он очень переживал, а переживания и стресс сказывались на внешности».

Два эпитета, лучше других описывающие Энди времен учебы в средней школе, – настойчивый и серьезный. К тому моменту целью его действий стало осуществить отцовское предсказание и поступить в колледж. И дома, и в школе он был предельно серьезен на этот счет и почти все время тратил на занятия живописью. «То, как он поборол собственное прошлое своим искусством и талантом, невероятно важно, – заметил один его друг. – Это многое в нем объясняет».

Энди стал очень дисциплинированным и целеустремленным в работе. Его талант признавали как учителя, так и ученики в школе Шенли. Он рисовал маниакально, беспрестанно, замечательно. Рисунки были сложены стопками по всей его комнате. Есть семейная легенда, что Юлия однажды выбросила полную коробку их на помойку, потому что думала, что они для того и собраны.

Джон Вархола:

Энди был так тверд ребенком, так серьезен и спокоен, что я думал, он станет священником, но, наверное, он уже тогда планировал быть художником.

Ли Карагеоргий, который первые два класса учился с Энди, вспоминает, что его талант был достаточно очевиден для других студентов уже тогда. «Он не из тех, кто все делает напоказ, на самом деле, насчет личной жизни он особо не распространялся, но на уроках живописи у мисс Мак-Киббин нам показывали его рисунки. Он ни в каких группах не состоял, был немного особняком и в арт-клуб вступать не стал, потому что его способности и рядом не стояли с нашими. Но никто ему за это ничего не делал и не приставал».

Энди не докучали другие парни в школе. Джон как-то поинтересовался этим, но Энди ответил отрицательно.

Джон Вархола:

Там был паренек, который его прикрывал, ирландец, Джимми Ньюэлл, стал потом полицейским. Это был мой друг, и я попросил его приглядывать за Энди. Самый крепкий был пацан в округе.

На уроках мисс Мак-Киббин Энди не якшался со сверстниками, а сразу шел за парту, брал свои материалы и садился за рисование. Никогда не отвлекался на обсуждение своих работ, только рисовал, рисовал и рисовал. Весь тот период он был очень увлечен и не создавал никаких проблем, но был практически один в те дни. Мэри Эделин Мак-Киббин:

Энди был некрупным ребенком. Бледный, с лицом землистого оттенка, с высокими скулами и выгоревшими песочными волосами почти одного оттенка с кожей. Поначалу задача стояла образовательная и довольно примитивная: смысл был в том, что развитие вкуса – это значительная часть успеха, наравне с изучением самого предмета. Так что они начинали с рисунка и живописи и переходили к другим материалам. Они были ограничены в старшей школе: масляных красок у них не было – слишком дорого, зато были краски плакатные.

В тот период рисование стало для Энди не только способом выделиться в школе, но и возможностью спрятаться. Будь то его комната, аптека Yoke, перемена, его всегда можно было найти с блокнотом для зарисовок в руках. Его умения производили на других впечатление. Мальчишки крутились вокруг его рабочего стола дома, то и дело выхватывали сделанный им рисунок и говорили: «Вы только посмотрите, парни!».

Еще живя на Доусон-стрит Энн Вархола заметила:

Приходя из школы, Энди шел прямиком в свою комнату и там работал. Обед готов, мама кричит ему спуститься и поесть. Иногда еду ему наверх относит. Когда же он таки спускался и садился с нами за стол, никогда разговорчивым не был, а если и говорил, то всегда о своей работе, так что никому особо интересно и не было. Он был по уши в своей работе.

Джо Фитцпатрик, который вел утренние субботние занятия по искусству, был преподавателем Энди по живописи в средних и старших классах в Шенли, а теперь стал его наставником. «У Энди были просто замечательные отношения с Джо Фитцпатриком, – вспоминает Мина Сербин, учившаяся вместе с Энди еще с Холмса. – Вечно стояли над рисунками Энди и обсуждали их на два голоса. Очень теплые были отношения. Джо мог заставить его сесть и сделать то, что выходило за рамки осознаваемых Энди способностей. Он ему спуску не давал».

Для всех стало понятно, что Энди собирается делать карьеру в качестве художника, и он стал готовиться к поступлению в колледж.

По воспоминаниям других учеников Шенли, Энди выглядел застенчивым, но вполне нормальным подростком. Его реплика (мол, я не был невероятно популярен, хотя, пожалуй, того хотел бы, видя, как ребята рассказывают друг другу о своих неприятностях, и чувствовал себя покинутым, мне никто не доверялся) кажется характерно противоречивой.

«Он выглядел чудаковато, но на самом деле таким не был, – вспоминает один из выпускников Шенли. – Он не одевался экстравагантно. Часто носил любимый вязаный жилет, рубашку с закатанными рукавами и, как и все, двухцветные ботинки со шнуровкой. Но эти его белые волосы, лежавшие прядями или зачесанные назад! У большинства мальчишек были „ежики“, и порой они смеялись над ним, дразня альбиносом. Он был серьезнее большинства из нас, но это не значит, что ему не бывало весело».

У Энди было много друзей, преимущественно девочек. Он близко сошелся с еврейкой Элли Саймон, с которой поддерживал связь в колледже и первые годы в Нью-Йорке. Элли была умной, артистичной и самокритичной – считала, что она страшненькая, – но отличительной чертой ее была способность к эмпатии. «У Элли был пунктик относительно помощи другим, особенно если у тех эмоциональные или физические проблемы, ее к ним словно тянуло», – вспоминал общий друг. К тому моменту у Энди проблем было полно, и Элли прямо фонтанировала сочувствием. Хотя романтика тут была ни при чем, Энди с Элли стали так близки и проводили вместо столько времени, что Юлия стала ревновать и предупреждала Энди, что пожениться они не смогут из-за разных вероисповедований. Элли запомнила Энди персонажем уже тогда эксцентричным, с характерным чувством юмора, независимой личностью, а не конформистом.

Он все еще был близок с Марджи Гирман, а ее приятельница Мина Сербин была, как и сам Энди, в школьной дружине. Каждый день после школы Энди и Мина патрулировали перекрестки, пока все ученики не покинут территорию. Потом он провожал ее до аптеки Yohe и присоединялся к остальным в их традиционном времяпровождении за поеданием мороженого, слушая музыкальный автомат и бездельничая. У Энди всегда с собой был альбом, где он рисовал, пока другие болтали, он вступал в беседу только насчет наиболее серьезных вопросов, вроде того, кто собирается в колледж и сколько ребят из района погибли на войне.

Мина Сербин:

Энди был не такой, как остальные парни, – он не был грубым или пугающим и никак не хотел задеть. Всегда делал мне комплименты. Я была капитаном команды чирлидеров, пользовалась популярностью, но совсем не красавица, а он всегда отмечал, какая красивая у меня прическа или что цвета одежды мне идут.

В те времена свиданий у нас не было – кто мог их себе позволить? Но мы вместе ходили в боулинг в Окленде, и кататься на коньках, и в кино рука об руку. Однажды, мне было лет четырнадцать, рядом со мной в кинотеатре сел мужчина, положил руку на мое колено и протянул конфетку. Я так расстроилась, расплакалась и рассказала Энди. Помню, он бросился искать того мужчину, будто мог с ним что-то сделать. Готов был защитить меня.

В первые годы его учебы открылась студенческая столовая High Spot, где по пятницам за двадцать пять центов студенты попивали кока-колу и танцевали под музыкальный автомат. Энди играл активную роль в правлении High Spot, и его всегда можно было найти там по пятницам среди прочих. Это была эра биг-бендов. (Тогда в Питтсбурге давали множество концертов, и Энди сходил по крайней мере на один Фрэнка Синатры.) «Джиттербаг у Энди, по-моему, был не очень, но в медляках он был хорош», – вспоминает Мина.

Он достаточно успешно ладил с девушками, чтобы разжечь ревность и в других парнях. Видя его провожающим Мину или Элли до дома, они гадали, как Вархола, с его прыщавой рожей и писклявым голосом, мог так запросто болтать с девушками, которым палец в рот не клади.

С противоречивыми чувствами вспоминал Энди учащийся Билл Шаффер. Его родители были в процессе развода, так что эмоционально он был подавлен и раним. Его много дразнили, потому что он был самым маленьким в классе. Когда Энди проявил участие к Биллу Шафферу и заговорил с ним, пусть их отношения никогда не выходили за стены школы, тому это польстило, так как уже тогда Энди был нерядовой персоной в классе.

Их общение омрачилось для Шаффера, когда Энди стал поддевать его. Это началось в душевой, перед обязательным посещением бассейна голышом.

Все ненавидели этот бассейн, так что целый час просто простаивали под душем. Энди всегда под душем торчал. Он все подтрунивал насчет того, что я был с нижнего конца линейки; в том смысле, что мы с ним оба были обладателями самых коротких членов во всей душевой. Короткочлены отворачиваются к душу, а остальные выставляют напоказ. Я прекрасно помню, он всегда прятался за душем и никогда в бассейн не выходил. Тело Энди было отвратительное. У него был маленький член и спина горбатая, будто искривлена. Волосы носил назад, нос этот луковицей. Я и не подозревал, что он гей. В то время мы об этом вообще не думали.

Потом в коридорах, проходя мимо Билли Шаффера, Энди тыкал в него пальцем и говорил «хи-хи-хи-хи-хи-хи». Это Шаффера здорово смущало. «Он то и дело говорил: „Шаффер, фу… фу… фу“.

Все глумился надо мной. И другие меня тоже дразнили». Шаффер и Энди ходили в один класс по алгебре, и, когда Шаффера думали отчислять, Энди и на этот счет стал прохаживаться. По мнению Шаффера, считавшего Энди за своего школьного приятеля, это была сторона его натуры. А еще Шаффер был убежден, что тот был антисемитом, что среди его этнической группы было весьма распространено.

Однако репутацию Энди среди большинства подростков в Шенли можно озвучить фразой под его фотографией в выпускном альбоме: «Неповторим, словно отпечаток пальца».

«Я все пытался и пытался по молодости узнать что-нибудь про любовь, а раз в школе ей не учат, обратился к кино, чтобы понять, что же она такое и как с ней обращаться, – писал Энди в „Философии“. – Тогда я таки узнал что-то про киношную любовь, но применить это к реальности с толком было маловероятно. Мама всегда говорила насчет любви не волноваться, главное – обязательно жениться. Но я всегда знал, что никогда не женюсь, потому что не хотел заводить детей. Не хочу, чтобы у них были те же беды, что у меня. По-моему, такого никто не заслуживает».

А в книге «Америка»:

Мне нравилось ходить в кино, и я словно ждал, что фильмы покажут мне жизнь, как она есть. Но то, что они демонстрировали, настолько отличалось от всего, что я знал, что я полностью никогда им и не верил, пусть и было приятно думать, что все в них правда и может случиться со мною однажды.

С самого своего изобретения именно фильмы заправляли всем в Америке. Они тебе покажут, что делать, когда это делать, что об этом думать, как выглядеть и что об этом думать. У каждого своя Америка, и вот уже у всех по кусочку этой воображаемой Америки, которая будто бы существует, но на самом деле нет.

Энди находился под огромным влиянием кино, радио и прессы сороковых и многое извлек из лучших образцов американской культуры того периода. Развлечения во время войны были важны. Фильмы пользовались спросом особенно. Голливудские студии работали на полную мощь, многие выпускали по фильму в неделю. Свинговые ритмы Гленна Миллера, The Dorsey Brothers и Арти

Шоу неслись из каждого радио. Все было большим, драматичным, динамичным и острым.

Практически всегда, пока Энди жил там, в Окленде было всего два кинотеатра, и оба принадлежали Warner Brothers. В 1930-1940-е годы был золотой период американского кинематографа. Будущая классика с ее эффектными углами съемки, контрастным освещением и явной сексуальной подоплекой оказала сильнейшее воздействие на Энди. Царила студийная система, фильмы снимались быстро и за относительно небольшие деньги, производилось огромное количество звезд, чтобы удовлетворить голодную до кино публику. Бинг Кросби, Боб Хоуп, Хамфри Богарт, а также Эбботт и Костелло были выдающимися среди мужчин, Джуди Гарленд, Пегги Ли, Рита Хейворт и Бетти Грейбл представляли женщин, а в 1944 году Энди получил нового звездного ребенка для самоидентификации, когда страстная двенадцатилетняя Лиз Тейлор ворвалась на экран в «Национальном бархате» в паре с Микки Руни. К тому же Warner Brothers, пока Уолт Дисней работал над знаковыми мультфильмами, вроде «Фантазии», совершили революцию в мультипликации, представив эксцентрические юморески про Элмера Фадда, Багза Банни, Сильвестра, Даффи Дака, Твити Пая, Тома и Джерри и моряка Попая, которого Энди впоследствии называл своим героем детства. Посещаемость всегда была на высоте.