Текст книги "Уорхол"

Аудитория радио была еще шире, а сами шоу – лучшими за все время. Речи Гитлера, страстный и непреклонный голос Черчилля и передачи Эдварда Р. Мароу из Лондона принесли звуки войны в гостиную Вархолов. По словам Мины Сербин, Энди только и говорил что про количество погибших. Его любимым персонажем радиопередач стал Тень, чья коронная фраза была «Кто знает, какое зло скрывается в сердце человека? Тень знает…»

Журналы и газеты процветали, и Энди читал взахлеб, особенно интересуясь фотографиями, которые нередко вырезал и использовал в коллажах и рисунках. Вот где он почерпнул все те образы, которые позже появились в его работах, шокировав и ужаснув людей своим дурновкусием. Хотя новости войны превалировали на страницах прессы, газеты сороковых, совсем как родственники Энди из Завацких, упивались и несчастьями на родине. Истории о смертельных авариях на железной дороге, пожарах в отелях и цирках, землетрясениях, ураганах, эпидемиях гриппа, взрывах и авиакатастрофах были нарасхват, равно как истории о тысячах покалеченных солдат, которыми забивались больницы по всей стране. Фотографии самоубийц (обычно прыгающих из окон женщин) были обычным делом. Есть знаменитый кадр, почти один в один с картиной-катастрофой Энди из шестидесятых, на котором запечатлена дыра между семьдесят восьмым и семьдесят девятым этажами Эмпайр-стейт-билдинг, сделанная врезавшимся 28 июля 1945 года в здание бомбардировщиком. Пресса смаковала трагедии целое десятилетие, и Энди имел сомнительную честь встретить свой семнадцатый день рождения за чтением заголовка в The Pittsburgh News «Секретная атомная бомба для разгрома япошек» на пару с угрозой президента Трумена «Сдавайся или умри!».

В детстве я никогда из Пенсильвании не уезжал и много фантазировал насчет того, что, по моему мнению, происходит на Среднем Западе, на Юге или в Техасе, пока я не в курсе (пишет Энди в «Америке»). Но жить можно лишь в одном месте единовременно. И твоя собственная жизнь, разворачивающая с тобой, не обладает никакой атмосферой, пока не станет воспоминанием. Вот почему воображаемая американская глубинка кажется столь атмосферной, раз собираешь ее воедино из отрывков фильмов и цитат из книг.

И живешь в своей воображаемой Америке, сварганенной на заказ из искусства, соплей и эмоций, словно в настоящей.

Любимчик класса
1945–1949

Спроси меня тогда, у кого меньше всего шансов пробиться, назвал бы Энди Вархолу.

Роберт Леппер

Еще в выпускном классе в Шенли Энди приняли в Питтсбургский университет и Технологический институт Карнеги, который он и выбрал, потому что кафедра искусств там была сильнее. «Энди рассказал, что его приняли, – вспоминает Джон, – но восторга там не было. Энди не из тех, кто свои чувства напоказ выставляет. Он сказал-таки, что рад, но на этом все. Мы испытывали гордость, потому что не знали никого, кто бы ходил в колледж, это было только для богатых семей».

Поступление в колледж стало большим шагом в карьере Энди. В нем заключался шанс выбраться из Питтсбурга, все еще отдававшего шахтой, в хрустальный град Нью-Йорк, и это было отчаянно важно.

Дома дела наладились. Юлия оправилась от шока после колостомии и занялась поддержкой устремлений Энди. Она перебралась из центральной спальни, чтобы у него была лучшая комната для работы в доме, и оплатила первый год обучения из почтовых облигаций, на которые жила. Пока Пол пропал из виду, Джон был главой семьи и оплачивал ежемесячные счета, работая продавцом мороженого в Good Humor. И все же поступление было сопряжено с трудностями.

Выяснилось, что у Энди не было свидетельства о рождении, потому что Юлия не потрудилась зарегистрировать его. Стоило проблеме решиться благодаря заверенной справке, как, по воспоминаниям Джона, «его не захотели брать, потому что он планировал ходить по вечерам, чтобы подешевле, но мать сказала ему снова пойти и согласиться на дневное и дала денег. Думаю, это стоило долларов двести в семестр. Помню, прежде чем пойти договариваться в кабинет к администрации, он встал на колени и вместе с мамой произнес какие-то специальные молитвы».

Карнеги Тех, с его живописным кампусом в Окленде, неподалеку от стоявших рядком особняков питтсбургской элиты, был культурной зоной, четко отделенной от повседневности рабочего города. Корпуса изящных искусств, где располагались кафедры живописи и дизайна, драмы, музыки и архитектуры, представляли собой внушительное квадратное пятиэтажное строение из желтого кирпича с покатой со всех сторон крышей из зеленой черепицы. Ряды больших окон перемежались обвитыми ивняком дорическими колоннами. В просторных, отделанных мрамором коридорах сходились студенты разных кафедр. Их легко было различить по специальностям. Архитекторы были при костюмах, музыканты по большей части пропадали на репетициях, скульпторы, словно троглодиты, в подвалах, пока актеры суетились повсюду, называя друг друга «дорогушами» и пережевывая мельчайшие крупицы брод-вейских слухов. Студенты живописи и дизайна, в положенных им заляпанных краской джинсах и водолазках, воспринимались преимущественно как самые умные и одаренные, но, так как Тех был в первую очередь инженерной школой, изучавшие искусство, в общем-то, были изолированы от остального студенчества и в полной мере – от реалий жизни в Питтсбурге.

Требования к успеваемости в Техе были высоки, все курсы оценивались, и заниматься всерьез было стрессом. Laborare est orare («Работать значит молиться») – вот девиз школы. Предметами Энди на первом курсе были «Рисунок 1», «Графический и декоративный дизайн», «Колористика», «Гигиена», а также «Мышление и письмо». В той или иной степени проблемы у Энди появлялись со всеми, но беда с предметом «Мышление и письмо» была налицо.

Курс вела Глэдис Шмидт, суровая женщина, единственная в Питтсбурге хозяйка арт-салона и имевшая досадное внешнее сходство с Олив Ойл из мультфильма про Попая. Между тем «Мышление и письмо», на котором студенты посещали поставленные на театральной кафедре спектакли или читали книги, а потом обсуждали свои впечатления и писали интерпретирующие эссе, было занятием популярным и увлекательным. Но Энди, с его акцентом, лексиконом – мог сказать «этт» вместо «это», «тжепел» вместо «ты уже поел?», «ихние» вместо «их» – и неумением писать без ошибок, с самого начала оказался не у дел. Немногие студенты принадлежали каким-либо этническим меньшинствам, а «славяшки» и вовсе были диковинкой.

«Говорили, что его коверканье английского приводило Глэдис Шмидт в отчаяние, – вспоминал один из учителей Энди. – Энди никогда успеваемостью похвастаться не мог, но его мозги тут были ни при чем – с языком проблема была в семье, а еще Энди поначалу сложно было следовать указаниям во всем, потому что он уже был вполне самостоятельным».

Энди никогда не высказывался на занятиях Глэдис Шмидт и был не в состоянии достойно сформулировать свои мысли на письме, зачастую полагаясь на помощь двух однокурсниц: Элли Саймон, которая пришла с ним вместе из средней школы Шенли, и Гретхен Шмертц, изящной разговорчивой дамы, чей отец был профессором на кафедре архитектуры. Гретхен Шмертц описывает Энди того периода как «худого, тихого и очень бледного, словно он никогда не бывал на солнце, к тому же кажущегося слабым; но не думаю, что он на самом деле таким был, потому что всегда выполнял кучу работы, преимущественно по ночам».

Работать ночью было привычкой Энди, приобретенной еще в старших классах из-за боязни темноты и того факта, что в это время его точно никто не дергал. Теперь, когда у него была собственная комната, он мог работать хоть всю ночь напролет.

Девушки помогали Энди с текстами. Они собирались после занятия и спрашивали его, что он думал о заданной книжке или спектакле. Гретхен формулировала его мысли, всегда казавшиеся ей любопытными, на литературном английском, после чего они втроем проверяли работу, чтобы она выглядела, будто написанной Энди. Эта хитрость все же не устраняла трудности, если его вызывали отвечать или при написании экзаменов, что стало серьезной проблемой, потому что, завали он «Мышление и письмо», вылетел бы из школы.

В то же время у него были серьезные конфликты и с учителями по специальности. Кафедру возглавляла группа пожилых академистов вроде его директора Уилфрида Редио и преподавателя анатомии Рассела «Папы» Хайда, которые понятия не имели, что им делать с Энди. Часто его произведения выглядели как сделанные тяп-ляп или и вовсе бездарно. Он мог, к примеру, заклеить порванную картонку прямо между двумя фигурками на рисунке или оставить из сентиментальных чувств отпечатки лап своего кота на работе. Несколько раз он приносил что-то совершенно отличное от заданного классу, просто потому, что неправильно понял задание.

Роберт Леппер, преподаватель моложе и либеральнее своих коллег, вспоминает:

Энди был застенчивым парнишкой, у которого нередко были проблемы с учебой. В те годы работа студента оценивалась коллегиально. Поначалу Энди регулярно предлагали исключить из заведения из-за несоответствия стандартам. Только благодаря кому-то из преподавательского состава, состоящего человек из десяти-двенадцати, исключение не поддерживалось как минимум одним голосом, и Энди разрешали продолжить обучение. Приятно думать, что это я всегда голосовал в пику большинству и до того, как он у меня учился, и, уж конечно, после. Как человека я его не знал, только по работам. Мне даже не надо было видеть фамилию, я сразу говорил: «Ага, ну как обычно. Придется повоевать». Он регулярно делил преподавателей на две группы. Одни полагали, что он вообще рисовать не умеет. Другие на раз наблюдали его одаренность. Энди был любимчиком курса; остальные студенты приглядывали за ним. Маленьким, худосочным парнишкой.

Сначала Энди чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее он уже знал, что в беде всегда нужно найти сильную женщину для поддержки. Его стратегическим выбором стала секретарь заведующего кафедрой искусств, отзывчивая, волевая, напоминающая Таллулу Бэнкхед миссис Лорин Твиггс. Почти все, познакомившиеся с Энди в его первый год в Техе, отмечают, что он был такой застенчивый, что с трудом говорил. Между тем вскоре Энди-нюня стал ежедневно изливать душу миссис Твиггс. Поддерживая легенду о своей жалкой судьбине, он расписывал, как больна его мать: со всеми клиническими деталями, без какого-либо смущения. Сокрушался, как они бедны и как сложно ему работать дома. Якобы его братья подтрунивали над его желанием стать художником и позволяли своим детям ходить по его творениям. Чтобы проиллюстрировать свое бедственное положение, Энди постоянно ходил в одних и тех же обвисших джинсах, водолазке, изношенном рабочем халате и кроссовках, которые выглядели пожертвованными для бездомных. «Нищета пугала его больше всего, – полагала Гретхен Шмертц. – Мы всегда следили, чтобы ему зимой было тепло. Не о дресс-коде волновались, вопрос был в том, есть ли у него перчатки и нормальное пальто или свитер. Дома я у него никогда не бывала, это было не принято».

Правда же была в том, что мама кормила Энди вкуснейшими с пылу с жару обедами по первому его требованию и топталась в гостиной вокруг него каждое утро, пытаясь заставить надеть шерстяную шапку, чтобы он не простудился. Энди предотвращал эти попытки, лихо скрываясь за дверью, словно один из малышей Катценъяммеров. В конце концов, он согласился принять наушники, но носил их редко.

В последовавшей за войной экономической рецессии работа была нарасхват, и многие возвратившиеся на родину солдаты стали пользоваться своей привилегией в плане обучения в колледже по GI Bill. Раз кафедра искусств мог обучать не более сотни человек, было объявлено, что в конце первого года от тридцати до сорока нынешних студентов будут отчислены, чтобы освободить места для ветеранов. На деле же из класса Энди остались бы только пятнадцать человек из сорока восьми. «Конкурс был огромный», – вспоминала Гретхен Шмертц. Несмотря на ее помощь и помощь Элли, а также содействие нового жильца на Доусон-стрит, миссис Хайат, Энди завалил «Мышление и письмо», да и остальные его оценки были низкими.

Пол Вархола:

Миссис Хайат много помогала ему в его первый год в колледже. Мы сдавали ей с мужем комнату, и какое-то время они там прожили. Она была очень полезна для Энди, потому что сама закончила колледж.

В итоге в конце первого года Энди автоматически отчислили из Карнеги Теха. Услышав эту новость, он разрыдался. На протяжении всей жизни Энди не мог контролировать свою реакцию, если его отвергали, это было одно из немногих явлений, доводивших его до слез. Один из преподавателей, Сэм Розенберг, по словам его жены Либби, «ненавидел существовавшую систему оценок, и особенно его огорчало то, как поступили с Энди. Говорил, что

Энди – рисовальщик лучше не бывает. Сэм считал, что он превосходит некоторых своих учителей, и переживал, когда его чуть не выгнали».

Джон Вархола:

Когда Энди вернулся в тот день домой, он был очень грустный и очень решительный, метался между стенаниями и заявлениями, что поедет в колледж искусств в Нью-Йорк, если его вышибут. Я поинтересовался, как он собирается это провернуть, а Энди просто сказал, что справится. Тогда мама сказала: «Ну, давайте немного помолимся, и все утрясется».

Пол Вархола как раз вернулся с флота:

Рассел Твиггс развешивал работы студентов и вместе со своей женой Лорин был доверенным лицом и посредником между учащимися и преподавателями: «В конце первого года на заседании кафедры большинство преподавателей посчитали, что Энди нужно отчислить. Моя жена, стенографировавшая заседание, взяла на себя задачу побороться за него. Знала о нем больше, чем любой из учителей.

Другой преподаватель подтвердил: «Миссис Твиггс, у которой на талант глаз был наметан, сказала: „Он просто пока не раскрылся, слишком еще молод. Позвольте ему прийти после летней школы“». Кафедра постановила, что до конца лета он остается на испытательном сроке и должен подготовить к осени работу, чтобы его восстановили.

Это фиаско так травмировало Энди, что в последующей жизни он или вообще отрицал, что ходил в колледж, или утверждал, что толка от него никакого не было. «Они абсолютно ничем мне не помогли», – сказал он Полу, который не смог в это поверить. Тем не менее в летней школе было не так напряженно, и Энди, в компании своей верной Элли Саймон, там расцвел. Он пересдал «Мышление и письмо» и записался на курс анатомии у «Папы» Хайда. Расселу Хайду было уже за семьдесят. Ростом выше метра восьмидесяти, с большой головой с гладко зачесанными седыми волосами, всегда с иголочки одетый в тройку, он держался естественного подхода Николаидиса в рисовании.

«Думаю, отношения Энди с „Папой“ Хайдом тем летом имели огромное значение, – заметил один из однокурсников Энди. – По-моему, тогда случилась метаморфоза Энди Уорхола. В ту летнюю школу тот прочитал Энди лекцию. Сказал: „Черт побери, Энди, прекрати рисовать так, будто пытаешься понравиться мне или получить хорошую отметку. Делай как видишь. Не важно, хорошо ли выглядит. Плохо ли выглядит. Делать надо, чтобы тебе самому понравилось. А не сумеешь этого добиться, вообще ни черта не добьешься. Мало ли чего я хочу. Или чего Уилфрид Редио хочет. Делай, чтобы тебе нравилось, кто бы что ни думал“».

Пол начал новое дело. Продавал с колес в магазине-фургоне фрукты и овощи с доставкой. Дал Энди на лето работу в качестве помощника: три-четыре утра в неделю, три доллара за смену. Они спозаранку загружали фургон на плодовоовощной базе и ехали по заведенному маршруту. Энди бегал от двери к двери, кричал: «Свежая клубника! Свежая кукуруза!» – и собирал заказы, пока Пол был за рулем.

Вскоре Энди стал брать с собой на работу альбом для рисунков. Он зарисовывал все, что видел на продуктовом рынке и улицах, используя освоенную в школе новую технику скоростного рисунка. Он брал ручку и за десять секунд изображал фигуру человека, не отрывая ручку от бумаги. Рисовал людей, стоящих в дверях или собравшихся у фургона. «Это был очень свободный стиль, – отмечал один из очевидцев. – Он рисовал, что видел. Женская нагота, просвечивающая сквозь драную одежду, повисшие на шее матерей младенцы. В очень простой манере он схватывал самую суть этой удручающей стороны жизни».

Энди предъявил заполненный социально-реалистическими зарисовками блокнот на кафедре искусств и был восстановлен в Техе. Мало того, первое, что увидели его однокурсники, вернувшись на осенний семестр в 1946 году, была развешанная подборка рисунков Энди «с колес» в компании с его необычным автопортретом. Эта экспозиция была, по сути, первой выставкой Энди и сделала его знаменитостью на кафедре и в кампусе, когда в школьной газете «Tartan» объявили, что ее наградили престижным призом Leisser за лучшую летнюю работу второкурсника. Сорок долларов премии были первыми деньгами, заработанными Энди на рисовании. Эта награда и наличные, полученные от председателя Редио в присутствии всего студенческого состава кафедры «Рисунка и дизайна», привлекли к Энди внимание, которое, как заметил Фитцпатрик, тот умел получать, будто бы избегая.

«Думаю, Энди был по природе своей разрушителем основ, – вспоминает одна из немногих черных студенток кафедры, Бетти Эш. – Конкретно в те времена существовал какой-то противоречивый взгляд на то, насколько стоит хотеть выделиться среди других, а насколько – быть в числе прочих и отдавать им должное. Как с Курбе, который пришел от сохи и воспарил с помощью искусства, Энди нес свое плебейское наследие, как почетное знамя. Использование им просторечного жаргона работяг было частью этого процесса».

Самые талантливые студенты кафедры сформировали группу во главе с двадцатичетырехлетним евреем-интеллектуалом из среднего класса, только вернувшимся с войны. Филип Пёрлстайн тоже в детстве учился у Фитцпатрика и вызвал много шума, когда две его картины напечатали в журнале Life, когда ему было еще пятнадцать. Он станет самым близким другом Энди в Техе. Остальными участниками группы были Леонард Кесслер, Артур Элиас, Джек Риган, Джордж Клаубер, девушка Пёрлстайна Дороти Кантор, девушка Ригана Грэйс Хирт, Элли Саймон и Гретхен Шмертц. Каждый из них являлся необычной, интересной личностью в той или иной области, и у них был творческий контакт. Они были шумной, острой на язык, любящей поспорить, одухотворенной бандой. Их серьезность в отношении собственных занятий, сформированная военными годами, была беспрецедентной даже по жестким меркам Теха. Энди они приметили вскоре после вручения ему приза Leisser.

Леонард Кесслер:

Рисует себе ангелоподобный паренек свои прекрасные изящные картинки с ангелочками, ну мы и разговорились. Он никогда не спорил, никогда никого не перебивал. Был мягким и очень добрым человеком, с улыбкой не от мира сего и по-детски наивный, в любой момент готовый выдать что-нибудь чудное. Как-то сидели на травке, а он взглянул на небо и сказал: «Что, если во вселенной живут великаны, а мы тут словно муравьи на земле».

Новым друзьям нравились его рисунки. «Рисовал парень как бог, – сказала Гретхен Шмертц. – У него была своя особенная линия, замечательная колючая рваная линия». По словам другой студентки, Лейлы Дэвис, «его работы выделялись, потому что у него, казалось, всегда был свой подход. Его разработка проекта всегда была чуть более своеобразной, чем у остальных». Джек Уилсон, еще один студент, вспоминал, что «Энди был дьявольским коктейлем из шестилетки и зрелого мастера. Беспрепятственно совмещал в себе обоих».

Филип Пёрл стайн:

Всем студентам было совершенно очевидно, что Энди невероятно талантлив. Для преподавательского состава это очевидно не было. Но было это замечательное качество. Энди был совсем еще молодым. Любил посмеяться. Он был очень наивным и, в общем-то, открытым. Словно ангел в небесах в первое время в колледже. Но только тогда. Колледж от такого лечит.

«Он был очень наивным и открытым, – соглашался Джек Уилсон, – но не помню, чтобы Энди когда-либо смеялся. У него всегда было лицо грустноватое. Он был славный, но никогда не смеялся».

Энди их общество очень пошло на пользу. Мог выпустить наружу своего внутреннего плохиша, очаровательного в попытках шокировать этих многое повидавших ветеранов рисунками мастурбирующих и писающих мальчиков. Они, в свою очередь, были очарованы его наивностью и талантом. Вся женская часть группы нянчилась с ним. Вскоре его уже воспринимали как любимчика. То есть он, даже не будучи лидером кружка, каким станет в лучшие годы, всегда был в центре, оберегаемый или лелеемый.

Многие преподаватели Энди на кафедре искусств были рекламными и промышленными дизайнерами. Школа Баухауса, зародившегося в Германии движения во главе с Вальтером Гропиусом и Ласло Мохой-Надем, в основе которого лежало сочетание искусства и технологии, была особенно на слуху. На кафедре живописи и дизайна верили, что изящные искусства и коммерческое искусство являются частью одного целого, в их общих интересах разрушение барьеров между собой, а студентам говорили, что главное – научиться создавать качественный дизайн. Vision and Design

Мохой-Надя и «Педагогические эскизы» Пауля Клее были двумя основополагающими работами. Баухаус представлял собой образец искусства как бизнеса, многолюдной организации, это запало Энди в душу. Принципы его собственной работы в нью-йоркской студии, на «Фабрике», основывались на подобном подходе.

В период с 1945 по 1949 год, между окончанием Второй мировой и возникновением антикоммунистической истерии, в кампусах американских колледжей наступило время активного интеллектуального познания. Различные социальные и этнические группы пересекались между собой как никогда прежде. Тогда же в почву бросили первые семена движений за эмансипацию женщин и сексуальных меньшинств.

Писатель Альберт Голдман, выросший в Питтсбурге и учившийся на театральной кафедре в Карнеги Техе одновременно с Энди, вспоминал царившую там атмосферу:

Мы презирали популярную культуру. Мы были творцами. Мысль о том, что что-либо популярное может иметь художественную ценность, если речь не шла о духе народном или рабочем классе, и в голову не могла прийти. Искусство это искусство, а всякое барахло – это для Голливуда. Помню, как сходил на A Song to Remember про Шопена, Корнел Уайлд там такое выделывал, а Мерл Оберон прохаживалась в этих своих обтягивающих брюках с завышенной талией – ладно, это еще культура, но самой идеи популярной музыки не существовало. Стояла величайшая эра в истории джаза, но ни аккорда джазового не слышно было. Понятно, когда идешь учиться, отказываешься от всего этого ребячества вроде джаза, джиттербага, голливудских фильмов. Можно смотреть экспериментальное кино: как голая девица ползет по столу, берет ключ, кладет его в рот и вся такая странная, это нормально, что бы то ни значило, а вот в обычное кино ходить нельзя, приходилось отказываться. Заходя в Карнеги Тех, перекрываешь за собой все выходы – пошли вы, банальные обыватели, – и воспаряешь на другой уровень бытия. И преподаватели это поощряли. Совсем как немецкие офицеры. Эти люди абсолютно исключительные, это творцы, и принадлежат они совсем другому миру. Потому тот дурацкий фильм, A Song to Remember, и был так важен, что это была вульгарная версия мифа о превосходстве творца над обычными людьми. Мы всерьез верили, что были избранными душами, этими замечательными личностями, а народ вокруг нас такие болваны, что и тратить время не стоит, думая о них. Героями эпохи были Пикассо, Микеланджело и Матисс. Оглядываясь назад, я понимаю, что мы были абсолютно оторваны от реальности. Не имели ни малейшего представления о том, что в действительности происходило в искусстве или на сцене. Разве кто слышал о Джексоне Поллоке? Искусство было тем, что творится в студиях. Это было очень важное слово – богемный идеал – студия. И вечно эти водолазки, куда без них…

Ко второму курсу Энди таки освоился в своем окружении и избавился от своей застенчивости первокурсника, хотя ему все еще требовалось много помощи с письменными работами. Он вступил в школьный киноклуб Outlines, где показывались фильмы из нью-йоркского Музея современного искусства (МоМА). В клубе также выступали приглашенные лекторы, и Энди послушал авангардную кинематографистку Майю Дерен и композитора Джона Кейджа. В Питтсбурге был хороший симфонический оркестр, и на его концерты он тоже ходил. А еще Энди увлекся балетом и современным танцем. Хосе Лимон был культурным героем, и Энди с Филипом смотрели каждое его выступление. Приезжала Марта Грэм и произвела на всю группу большое впечатление. Энди очень тронуло ее выступление в Appalachian Spring. Даже фотографировались, изображая что-то в ее стиле.

Энди так интересовался танцем, что пошел еще дальше и стал брать уроки модерна с сестрой Кесслера, Корки Кауфман. Он не был особо ритмичным от природы и страдал от всех этих плие, но дважды в неделю переодевался в трико и присоединялся к девушкам, осваивавшим ритм, пространство и движение в течение целого часа. Он, единственный мужчина, также ходил в женскую группу современного танца в Техеи, демонстративно сфотографировался с ними для выпускного альбома. Через многие годы на вопрос, помнит ли она его, их преподавательница Дороти Кэнрич фыркнула: «Тот чокнутый!».

Его самой большой радостью были вечеринки. В гостиной семьи Гретхен Шмертц или у Кесслеров, раз папа-Кесслер женился и переехал, Энди сидел за столом, прикрывая рот рукой характерным жестом, содранным у его мамы, и прислушивался к разговорам вокруг. «Любил их ужасно, – говорил Кесслер. – Просто обожал вечеринки. Весь сиял. Прямо освещалось его ангельское личико».

Энди никогда не заговаривал о своей гомосексуальности, ни к кому не приставал и, как и большинство учащихся, не имел сексуальных контактов с кем-либо, пока учился в Карнеги Техе. Альберт Голдман:

Перепихи руководство считало чем-то чреватым. За это отчисляли. Поэтому шалили умеренно, да и не было у большинства студентов денег – жили дома с родителями или в крохотных комнатках, которые снимали неподалеку от кампуса у каких-нибудь старых матрон, так куда было пойти? Да и работали круглые сутки. Любого, заговорившего бы в открытую о гомосексуальности, посчитали бы сумасшедшим.

Хотя открытые геи-студенты встречались на театральной кафедре, где манерности было достаточно, чтобы она им сходила с рук, в более пуританской среде кафедры живописи и дизайна неприкрытой гомосексуальности было не место, хотя гомосексуалы присутствовали и среди учащихся, вроде Джорджа Клаубера, и среди преподавателей (таким был, например, Перри Дэвис, новенький, молодой учитель).

Британский историк Джона Костелло писал в книге «Любовь, секс и война»:

Опыт воинской гомосексуальности во Второй мировой ослабил старые запреты. Служившие в тесной близости друг к другу люди столкнулись с фактом, что выбиравшие сексуальные отношения с другими мужчинами не страдали смертельным недугом и не являлись трусами или неженками. Много тысяч гомосексуалов обнаружили новое сознание собственной коллективной идентичности в барной субкультуре и братстве, усилившемся перед лицом требований войны.

Послевоенной реакцией на ослабление морали в военное время стала неизбежная гомофобская кампания.

Бетти Эш отождествляла себя с Энди, потому что, будучи черной, она также была дистанцирована от принадлежавших привилегированному большинству однокурсников.

Были такие, кто сторонился как чумы похожих на геев. Был распространен предрассудок, будто все художники геи, а быть геем неправильно и плохо. Поэтому некоторые пережимали с брутальностью, чтобы избежать любых подозрений в гомосексуальности или даже благосклонности к самим геям.

Всем было вполне очевидно, что Энди являлся геем из-за его манеры одеваться. Носил вельветовый пиджак со стоячим воротником и прикрывал горло нежной рукой. Ходил пританцовывая и шептал «привет!» каждому встречному изумленным, срывающимся голосом. Когда сидел, живописно складывал руки или опирался на ладони.

Бетти Эш:

Думаю, его старались защитить и оградить от тех, кто распространял о нем гадости. Помню, как одна из картин Энди висела на выставке, а я смотрела на нее с восхищением, и был там один парень, который любил сальные шутки рассказывать и насмехаться над всеми, кто, на его взгляд, недостаточно мужественен. Вспоминаю его комментарий: мол, не понимаю, чего все с творчеством этого педика носятся.

Из преподавателей лучше других знал и понимал Энди Перри:

Не то чтобы Энди был осмотрителен, просто, наверное, еще в семье у него было представление, как вести себя на улице. И думаю, он бы в определенные районы не пошел из страха, что парни постарше могут его побить. Гомосексуальность на кафедре принимали благосклонно. Но никто всерьез не думал об Энди и сексе, потому что он оставлял впечатление абсолютно асексуальное. Была в нем детская противоречивость. Его же вечно тянуло ко всему ненормальному.

Летом 1947 года Пёрлстайн, Элиас, Джек Риган, Дороти Кантор и Энди сняли студию. Хлев, как они ее называли, представлял собой бывший каретник старого викторианского особняка напротив кампуса Карнеги Теха и обошелся им в десять долларов за два с половиной месяца. У каждого было собственное рабочее место. Чтобы отметить новоселье, они закатили богемную вечеринку с камерным оркестром и крепко засели за серьезную работу.

Арт Элиас:

Тем летом в Хлеву был замечательный период. Это лето все мы решили посвятить рисованию. Мы толком не понимали, что это такое. Все довольно плохо выражали свои мысли. Энди был под значительным влиянием Бена Шана и Пауля Клее. Джек Риган по отношению к Энди вел себя покровительственно. Все из кожи вон лезли, чтобы помочь ему. Он был невероятно пассивным и довел это свое качество до настоящего искусства. Мы оба были весьма застенчивыми, шли как-то через мост Шенли, вокруг затихло все, и тут он говорит: «Развлекай меня».

Они часами обсуждали и комментировали работы друг друга. Энди сделал серию рисунков детей на качелях и мальчишек, ковыряющих в носу. Уже в те годы он был склонен к серийным образам и поглощен анализом разных периодов своего детства. Все они приняли решение посвятить жизнь живописи.

Будущее казалось Энди красочным и туманным. С одной стороны, он был художником. С другой, что вообще такое художник? Президент Трумэн в недавней речи высказал мнение, что все они просто сачки.

У Энди уже появились привычки трудоголика. Пол нашел ему работу киоскера на лето, а босс попался требовательный. По словам Джона, Энди работал до трех ночи, полоская тарелки в ларьке с содовой.