Текст книги "Уорхол"

Ну и что?
1956–1959

Все было именно таким, каким хотелось видеть.

Энди Уорхол

Юлия никогда в открытую не допускала, что Энди голубой, но на протяжении пятидесятых годов извиняла происходящее, обращаясь с его бойфрендами как с приемными детьми. Чарльз Лисанби регулярно приходил на Лексингтон-авеню обедать и прекрасно с ней ладил. Когда Энди отправился в кругосветное путешествие с Чарльзом с июня по июль 1956 года, Юлия и Пол, приехавший из Питтсбурга присматривать за ней в отсутствие Энди, отслеживали их маршрут по картам, нарисованным Энди, который засыпал их многочисленными открытками, подтверждавшими, что он в порядке и отлично проводит время. К середине поездки, правда, гнет невыясненных отношений стал испытывать терпение Энди.

После Бали они посетили руины Ангкор-Вата и последовали дальше в Бангкок, где Энди был особенно впечатлен черной мебелью с золотыми листьями – нечто похожее он вскоре использует в своей работе. Чарльз считал реакцию Энди на Восток столь же оригинальной, что и его реакцию на Нью-Йорк, и постоянные переезды требовали от него слишком много времени, чтобы волноваться о происходящем между ними, но Энди такому раскладу был совсем не рад. Не так он себе все это представлял. Даже после его откровения (все именно так, как решишь о нем думать) Энди все еще не оставлял надежду, что Чарльз вдруг сдастся и посчитает, что у них что-то должно получиться.

Мечты Энди были разрушены раз и навсегда, когда Чарльз получил пищевое отравление. Его ужасно тошнило, когда они прибыли в Калькутту, один из самых грязных и вонючих городов Индии. Энди, который ел с ним одно и то же, не пострадал. Чарльз же с трудом мог доползти до туалета. В отель пришел доктор, прописал несколько недель покоя и дал каких-то лекарств. Тем же вечером они прочитали в газете о смерти на ступенях больницы беременной женщины, которой назначили не то лекарство, и Чарльз решил, что не желает умирать в Калькутте. Они вылетели из Калькутты в Рим через Каир.

С этого момента в путешествии началось новое безумие. При посадке в Каире Энди и Чарльз были поражены, увидев, что аэропорт оцеплен солдатами и танками. Это было за несколько месяцев до Суэцкого кризиса. У всех отобрали паспорта и погнали от самолета по взлетно-посадочной полосе под свист истребителей, топот солдат и выкрики команд, завели в барак, где заставили посмотреть пропагандистский фильм и потом повели обратно в самолет. Энди был заботлив, но все так же отказывался брать на себя ответственность за их билеты, паспорта и багаж, несмотря на то что Чарльз едва мог стоять. Ему пришлось побеспокоиться, чтобы их паспорта вернули. Энди же просто болтался вокруг, словно зомби. В Риме они оказались на следующее утро, а в Grand Hotel Чарльз с радостью упал в кровать и вызвал итальянского врача.

Две последующие недели он был привязан к постели. К его немалому разочарованию, Энди таки решился провести эти пару недель не осматривая достопримечательности Рима, а сидя у постели Чарльза, рисуя его бодрствующим и спящим, наслаждаясь безраздельным обществом объекта своего желания. Уже скоро Чарльзу это стало в тягость. Само присутствие Энди в комнате отбирало у него силы, которых и так было мало. Только расслабишься, как тот уже был рядом. Лисанби умолял его хотя бы сходить посмотреть на папу, и Энди таки совершил несколько экскурсий, вернувшись в печали с купленными шарфами. Когда Чарльз поправился, и они поехали на север во Флоренцию осмотреть тамошние красоты, Энди ходил, демонстративно понуро мыча «Ух ты!» или «Надо же!» перед Тицианом или Боттичелли.

Ко времени их приезда в Амстердам он значительно повеселел, и они хорошо проводили время, отдыхая, по выражению Чарльза, от путешествия, разъезжая по лучшим окрестным ресторанам и осматривая город.

Чарльз был шокирован до предела, когда Энди улизнул, стоило им пройти таможенный контроль в аэропорте Кеннеди, оставив его со всеми их сумками и пакетами: сел в такси и поехал домой, и слова не сказав. «Словно совсем другой человек вдруг показался, – переживал он. – Я и представить себе не мог, что Энди может быть таким решительным. Будто вся эта поездка на самом деле была притворством, он все уже высказал в Гонолулу и просто терпел до дома. Я был просто в ярости».

Как, кажется, и Энди. Его брат Пол заметил, что «он был не особо доволен Чарльзом Лисанби. Говорю: „Что теперь с Чарльзом Лисанби, вы с ним теперь не друзья?“ Говорит: „Ну, он вел себя как свинья. Забрал себе многое, что мы вдвоем покупали". Энди был обижен. Говорит: „Вот ведь! Затеешь поездку вокруг света и захочешь оставить себе кое-какие фотографии, а он все изгадит"».

Но другому своему гей-приятелю Энди пожаловался, что «проехался с парнем вокруг света и даже поцелуя не добился».

Прождав в запале несколько дней в ожидании звонка, Чарльз понял, что Энди звонить не будет, поэтому сделал это сам и сказал: «Энди, почему ты так поступил?».

Энди сделал вид, будто ничего не случилось. «Ой, а чего не звонил-то? – спросил он. – Мне показалось, что надо было ехать домой одному».

Они остались друзьями, много виделись в последующие восемь лет, но уже никогда не было как прежде. Чарльз чувствовал, что Энди в него все еще влюблен, но уже никогда не простит. Осознал, что у них просто нет никаких шансов, что ничему не бывать. Порой Энди озвучивал, что, живи они вместе, все было бы намного проще, но никогда уже не давил, как тогда в Гонолулу.

Отказ Лисанби, может, и стал ударом для Энди, но ему было чем развеяться. Ребята из Serendipity уговорили его снять второй этаж на Лексингтон-авеню, 242, откуда съезжал Калвин Хольт, оставить Юлию на четвертом и начать кутить в свое удовольствие, хоть немного. Пора было перестать ютиться в этой пещере летучей мыши без мебели, говорили ему они. Считали, что Энди всегда робел перед гламурной жизнью, которой так жаждал, не надеясь, что может ею жить, и они помогали ему поверить, что может.

Пока Энди продолжал работать наверху последние месяцы 1956 года, они обставляли квартиру снизу. В итоге они создали сценическое пространство, ставшее новой модной тенденцией. Стефан и Калвин разместили длинный белый плетеный диван в гостиной и установили по белой деревянной колонне с большим шаром наверху с обеих его сторон. Над ним раскинулись листья высокой пальмы в горшке. Если не считать пары рустикальных кресел-качалок, сделанных из лозы и веток, гостиная в остальном была пустою, так что, сидя на диване, чувствуешь себя словно в декорациях пьесы Теннесси Уильямса. В передней комнате они поставили большой круглый стол, поставив вокруг него восемь стульев из древесины. Над столом висела огромная стеклянная люстра от Tiffany. Окна закрывали белые занавески, а кухонный буфет был заставлен прекрасным белым фарфором. Знакомый соорудил стереосистему. Золотая кровать с балдахином в стиле Людовика XIV и содранная с Эрты Китт тигриная шкура в качестве напольного коврика оказались в спальне.

Теперь у Энди была своя собственная площадка для игр, и он начал устраивать вечеринки. Впоследствии гости вспоминали, какими же веселыми были эти сборища. Энди запускал через стерео мелодии из бродвейских шоу, и все им приглашенные были, так или иначе, в самом расцвете своей юности. На вечеринках было полно эксцентричных девиц, которых он всегда старался поддерживать, и самых красивых юношей. Энди теперь притягивал к себе множество людей, потому что внешне он всегда казался уверенным, делился льющейся через край энергией и всех воодушевлял.

Под влиянием Натана Глака, квартира которого сама напоминала музей, Энди стал собирать произведения искусства. Он приобрел акварели Магритта и Челищева, рисунок Стейнберга, раннего Клее, цветной оттиск Брака, Миро, литографии Пикассо и песчаную скульптуру Костантино Ниволы (которую Юлия привязала к книжному шкафу веревкой, узнав, во сколько та обошлась). Натан был недоволен бесцеремонностью, с которой Энди обращался со своими приобретениями. Большинство было прислонено к стене и развешано без рам.

Спонтанно Пол и Джон нередко могли решить: «Эй, а не поехать ли в Нью-Йорк к бабе!» – и осаждали с детьми квартиру Энди. Тот вроде бы радовался их визитам не меньше Юлии.

Джордж Вархола:

Он установил для нас двухэтажные кровати. Баба ходила на рынок, покупала овощи и готовила на большой плите. Энди покупал нам подарки. Однажды это был очень классный фотоаппарат. Снимаешь, и выскакивает мышка.

Энди совершил настоящий прорыв своим шоу Crazy Golden Slippers в галерее Bodley в декабре 1956 года. Это были большие блокированные рисунки ботинок, раскрашенные золотым или украшенные позолоченным металлом или фольгой, как та лаковая мебель в Бангкоке. Холодные, иконографические золотые тапки стали разительным контрастом с его интимными, вуайеристскими мужскими портретами, выставленными в начале того года, и, может быть, поэтому имели больший успех. Он дал каждой обувке имя: Элвис Пресли, Джеймс Дин, Мэй Уэст, Трумен Капоте и Джули Эндрюс в числе прочих получили по ботинку, отражавшему их индивидуальность. Джули Эндрюс с мужем Тони Уолтоном пришла на открытие, как и актриса Тэмми Граймс. Гей-представительство было урезано.

За выставкой последовал цветной разворот с Crazy Golden Slippers в журнале Life. Энди так беспокоился, что его труды отвергнут, что потащил Дэвида Манна с собой в редакцию Life. «Энди все повторял: „Ой божечки! Им абсолютно не понравится, все будет ужасно, меня с потрохами съедят^а, – вспоминал Манн. – Он был весь как на иголках».

С помощью Дэвида Манна Энди начал добиваться некоторого успеха в качестве художника в претенциозном гомосексуально-модно-знаменитом кругу. Светский лев Джером Цыпкин заказал ему «обувной» портрет. Патрик О’Хиггинс, личный помощник шишки косметического бизнеса Элены Рубинштейн, обратился в Дэвиду Манну.

Он вспоминает:

Сказал, что мадам посмотрела выставку, и не согласится ли Энди сделать и ее портрет, и он согласился. А потом мне звонит Патрик и говорит: «Насчет портрета: мадам он очень понравился, но нельзя ли скостить цену?» Я говорю: «Ну, знаете, она и так всего сто двадцать пять долларов и была написана на заказ», – и слышу ее голос там, на заднем плане: «Скажи ему сто!», он говорит: «Она хотела бы сто». Я сказал: «Ну нет, едва ли». И тогда он сказал: «Ну ладно, она его все равно берет». Энди расстроился. Сказал: «О боже! Да за кого она меня держит?» Но двигался как раз в сторону этого делового мира.

Светская львица Д. Д. Райан купила золотой ботинок, посвященный Трумену Капоте, и послала его ему в качестве рождественского подарка с сопроводительной запиской, упоминавшей Уорхола. «Он становится очень известным. Очень востребованным», – написала она. «Даже тогда мне и в голову не пришло, что он жаждет быть художником или живописцем, – вспоминал Капоте. – Я думал, он был просто один из этих, „сочувствующих“. Насколько мне известно, он же был оформителем витрин… Ну, чем-то в этом роде».

Язвительная реплика Капоте была, как ни печально для Энди, не в бровь, а в глаз. И даже если бы у него остались какие-нибудь иллюзии насчет того, сделают ли ботинки его ровней Джексону Поллоку, можно было просто прочитать титул разворота в журнале Life. Там его описывали как «рекламного художника», который набросал «воображаемые образчики обуви, разукрасив их конфетными мотивами в рамках своего хобби». Попасть в Life было одной из самых серьезных целей Энди, это бесспорно отражало, какого успеха он добился, но это был его потолок в пятидесятые. Тут-то он и застрял.

Осенью 1956 года Энди, который ходил в спортивный зал уже два года и так натренировался, что мог отжаться раз пятьдесят, предпринял еще одну отчаянную попытку улучшить свою внешность, в этот раз подправив нос. Врач ли ему посоветовал или еще кто сказал, что с возрастом он станет похожим на комика У. К. Фильдса, Энди, которого особенно смущала пористая красная кожа его носа, отправился в клинику Св. Люка на косметическую операцию. Тем не менее, прождав две недели, пока сойдут шрамы, он обнаружил, что она совсем его внешний вид не улучшила. На самом деле, ему казалось, что только ухудшила.

Чарльз Лисанби:

Он был очень неуверен в себе физически, в плане внешности, физической формы и тому подобного. У него определенно была идея, будто, сделай он себе операцию на носу, это вдруг изменит всю его жизнь. Думал, что превратится в Адониса, а я и другие мгновенно начнем думать, будто он столь же привлекателен, как и все те очаровательные персонажи, чьей привлекательностью он и сам восхищался.

А когда этого не произошло, он обозлился.

Дэвид Манн выслушивал жалобы Энди на то, что Чарльз больше не находит для него время.

Энди, как ни удивительно, не был счастливым человеком в пятидесятые. Не был он веселым и радостным. Он был очень серьезным, и, если честно, думаю, ему часто не везло в делах любовных. Энди теперь интересен как личность, но молодым человеком он был очень непривлекательным. Плохая фигура, проблемные волосы, плеч нет. В общем, черт-те что. И ведь всегда влюблялся в этих прекрасных мальчиков. Даже когда они становились друзьями и ходили на его вечеринки, последнее, что их интересовало в мире, это отправиться с ним в постель. Это его не сильно радовало.

Друзья заметили очевидную перемену в милом, благодушном Энди, у которого все-то было замечательно. Когда умер Дуги, долгие годы являвшийся другом Ральфа Уорда, Энди не высказывал соболезнований, зато настырно интересовался, продаются ли его рисунки Челищева, чем заработал презрение Ральфа надолго. Когда модный фотограф Дик Ратледж сказал ему: «Не могу больше терпеть Америку. Не могу больше терпеть этот долбаный мир моды. Я покончу с собой!» – Энди сказал: «Ой, а можно мне твои часы?» Часы были очень дорогими, а Ратледж снял их и кинул в Энди. Тот подобрал и хранил их до конца своей жизни.

Фиаско в улучшении собственной внешности, кажется, не ослабило страсть Энди к его очередному возлюбленному, тоже прекрасно выглядящему молодому фотограф Эду Уоллоуичу, но, пожалуй, повлияло на то, как у них все развивалось. Эд Уоллоуитч делил жилье со своим братом Джоном, пианистом, в доме 8 по Бэрроу-стрит в Гринвич-Виллидже. Это был подвал двадцати пяти метров длиной, где братья Уоллоуич держали свой светский салон, куда приходили с вином и смотрели старые фильмы в счет оплаты ренты. Тут виллиджская гейская тусовка противопоставлялась верхне-истсайдской, куда Энди попал вместе с Чарльзом, и тут было очаровательно. Энди стал проводить на Бэрроу-стрит много времени. Поначалу Джон очень радовался связи Уорхол – Уоллоуич:

Мне казалось, эта пара совершит вместе что-нибудь действительно стоящее. Эд не мог от Энди оторваться, а Энди был от Эда без ума. Мы очень много смеялись. Брат блистал остроумием, а Энди в ту пору был таким милым. Прелестным. Артистичным. Как-то мы поехали к нему повидаться с миссис Уорхол, и он показал нам два холодильника. Один был полон шампанского, как он сказал, для нее. Энди с Эдом были невероятно близки, и Энди часто ночевал у нас в Виллидже.

Между тем сценарист Роберт Хейде, работавший с Уорхолом на нескольких фильмах в шестидесятые, видел те отношения по-другому:

Там постоянно очень злоупотребляли выпивкой. Налегали на мартини, только Энди не пил. Он был такой ребенок. Эдвард очень серьезно относился к своему делу, это было его больное место, но им помыкал его брат, Джон, который во все лез, и они активно соперничали. Энди, на его взгляд, был несколько замкнутым и сдержанным. Он начал носить темные очки, и Хейде подумалось, «что в какой-то степени Энди всегда играл, что он настоящий оставался скрытым ото всех, и с Эдипом там точно были проблемы. Присутствие его матери было могущественным, даже пугало – «Мой Энди не может поступить плохо. Он хороший мальчик», и Энди откатывался назад в свои четыре-пять лет. Те, кто выкидывает коленца, чтобы доказать что-то родителям, часто и в отношениях с другими ведут себя со свойственным братьям крайне агрессивным чувством соперничества, и, по-моему, этим все и объяснялось. Мне он [Эд] казался не шибко умным, но в то же время что-то в нем было противное. По мне, так он был из тех, от кого стоило держаться подальше.

На какое-то время Эд Уоллоуич, пожалуй, узнал Энди лучше, чем кто-либо, и увидел его полнее. Роман с Эдом был определенно самым сексуально активным, что у него когда-либо случался, и Эд сделал прекрасные фотографии Энди в постели, на которых он выглядит симпатичным и умиротворенным – в гармонии.

Американский стиль жизни в эпоху Эйзенхауэра основывался на безостановочной экономической экспансии, масштабной и стремительной. Все становилось крупнее и быстрее, а Нью-Йорк стал портом. Энди вел суперактивную жизнь и действовал в разных областях одновременно и в целом, скорее, преуспевал. Его доход не переставал расти. В 1957 году Энди был настолько финансово успешен, что по совету своего бухгалтера мистера Скип-пенбурга учредил Andy Warhol Enterprises. Несмотря на то что он уже несколько лет зарабатывал серьезные деньги, Энди с его семьей все еще вели себя как параноики и не понимали, как ими распоряжаться. Каждый раз, когда Энди устраивал выставку в галерее Bodley, Юлия плакалась, что он потратил пять тысяч долларов на шампанское, а ничего не продал. «Он зарабатывает сто тысяч в год, зато тратит сто двадцать пять тысяч», – сказала она Полу. Энди, со своей стороны, так боялся налоговой службы, что Пол начал думать, будто кто-то морочит тому голову.

Парень все приезжал из Коннектикута выпускать его книги, и не удивлюсь, если он прикидывался агентом налоговой, чтобы слегка припугнуть Энди словами: «У тебя серьезные неприятности!». Я почти уверен, что он воспользовался Энди, потому что поначалу хотел стать его партнером и указать свое имя и имя своей жены в качестве президентов компании. Думаю, это было мошенничество. Как только Энди от него избавился, сразу очень разбогател.

А мама, вот у нее интуиция. Стоило тому парню впервые переступить наш порог, сказала: «Энди, берегись!».

Энди инвестировал значительную долю своих денег в рынок акций, а также пополнял свою коллекцию. При содействии нового друга по имени Тед Кэри он заинтересовался американским примитивным искусством.

Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год завершился еще одной очень успешной выставкой в галерее Bodley. Пусть она не получила столько внимания прессы, как Golden Slippers, экспозиция Gold Pictures была популярна, a Gold Book, которую Энди рассылал в качестве рекламного проспекта к Рождеству, тоже была хорошо принята. Только Джону Уоллоуичу стало немного не по себе, когда он осознал, что Энди срисовал все изображения в книге с фотографий Эда, без малейшего его упоминания.

И тут мир Энди пятидесятых чуть не перевернулся. Катастрофа началась открытием первой выставки Джаспера Джонса 20 января 1958 года, через четыре недели после закрытия шоу Энди в Bodley. Всего лишь двадцатисемилетний – на два года младше тогдашнего Энди – мрачноватый Джонс с его повадками «проклятого поэта», глазами-блюдцами, весь дерганый за ночь превратился в сенсацию, а его выставка Flags, Targets and Numbers прошла с аншлагом. Музей современного искусства купил четыре его картины, что было беспрецедентно в отношении начинающего художника. Несколько значительных коллекционеров и эксцентричный новичок по имени Роберт Скалл (который готов был скупить всю экспозицию) приобрели все остальные, кроме двух.

Джонсу удалось именно то, о чем мечтал Энди. Он появился будто из ниоткуда с выставкой столь мощной, столь противоречивой и столь «качественной» (да при участии любимого объекта Энди, члена), что критикам только и оставалось, что назвать Джонса антипатриотичным из-за изображения им американского флага. Каждая картина содержала в себе ретроспективное рассуждение об искусстве в плане выбора тем, работы с краской и с индивидуальными мазками (плюс к серьезным вопросам, которые Джонс задавал по поводу восприятия людьми искусства, того, что они в принципе полагали искусством). Головокружительное воздействие этой современной классики породило новое движение.

Перемены, которые ворвутся в новаторскую контркультуру шестидесятых, уже бурлили подспудно. Новые художники, вроде Джорджа Сигала, Фрэнка Стеллы и Роя Лихтенштейна едва начали искать собственный путь. Направление поп-арта зародилось в Англии в 1956 году, перекинулось во Францию и стало находить сторонников в Америке. Нью-йоркский мир все еще вертелся вокруг де Кунинга и абстрактных экспрессионистов, но они уже не двигались с той же скоростью, что в начале и середине пятидесятых. Де Кунинг тратил по году на один холст, закрашивая его по новой раз за разом, потому что ему казалось, что не получается. «Безумное было время», – вспоминал фотограф и кинематографист Роберт Франк. Мир искусства еще не превратился в коммерческий, и у большинства художников, по словам одного из них, «жребий был убогий и волнительный. Мы были против целого мира». «Каждый считал деньги в чужом кармане, – вспоминал еще один. – Царила конкуренция – эго-то были колоссальные – и было много соперничества, но битва была междоусобной, не отравленной средствами массовой информации».

До сих пор в этот мир путь для Энди был закрыт из-за его гомосексуальности и успешности в качестве рекламного художника. Именно поэтому крупный успех первой выставки Джаспера Джонса был невероятно значителен для Энди. Джонс был рекламным художником и работал на того же человека в Bonwit Teller (Джина Мура), что и Энди. Джонс был геем. И картины Джонса по своему стилю и содержанию были большим шагом в сторону от абстрактного экспрессионизма. Джонса тут же восприняли всерьез в мире искусства. Раз Джасперу Джонсу, который на два года младше, удалось, думал Энди, значит, и у меня получится. Вера получила подкрепление два месяца спустя, когда любовник Джонса, Роберт Раушенберг, который также являлся рекламным художником и чьи работы также очевидно подрывали господство абстрактного экспрессионизма, устроил столь же впечатляющее шоу.

Вдруг мир, который казался полностью закрытым для Энди, начал словно раскрываться. Галерея Кастелли, выставившая разом Джонса и Раушенберга, стала местом притяжения, и Энди начал захаживать туда постоянно. Он был как никогда настроен попасть в этот мир.

Между тем у него была серьезная проблема. Последнее, что Джаспер Джонс и Роберт Раушенберг хотели, – это чтобы кто-нибудь из арт-тусовки узнал, что они геи. В пятидесятые подобные откровения могли стоить им карьеры. Они максимально дистанцировались друг от друга и многочисленных гомосексуальных арт-директоров, у которых работали прежде. Когда Энди подходил к ним на открытиях, они его отшивали. «Он был очень непопулярен среди тех, у кого хотел быть популярным, и весьма страдал от этого, – вспоминал Дэвид Манн. – И мне кажется, это тормозило его работу, но он уже начал-таки свое художественное восстание».

Именно тогда Энди встретил Эмиля де Антонио. Умный, красноречивый и стильный де Антонио сыграл в те годы важную роль во многих карьерах и стал важным человеком, в чей круг общения входили и те, кто захватывал арт-арену и был геем: композитор Джон Кейдж с его партнером, хореографом Мерсом Каннингемом, а также Джонс и Раушенберг.

Де Антонио в документальном фильме Painters Painting рассказывал:

Я встретил Энди Уорхола в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году благодаря Тине Фредерикс. И сразу понял, что он знает ответы на все вопросы, которые задает. В первый день нашего знакомства он сказал: «Тина говорит, вы знаете все. Как началась Первая мировая война?» Он приходил на скромные светские обеды, где я подавал копченую семгу, Dom Perignon и спаржу.

Впоследствии де Антонио объяснял:

Мир рекламного искусства был маленьким гейским мирком, и, когда Раушенберг с Джонсом оказались у Кастелли, их жизни начали меняться. Они уже не желали знаться с геями, которые были в моде, потому что их уже забрало таинственностью больших художников. Они отделяли себя от Джина Мура. Много раз я говорил им: «Что Энди не позовете на обед?» – а они просто отказывались.

Впервые встретив Энди, я сразу почувствовал, что он самый большой вуайерист из всех моих знакомых. Он был увлечен отношениями Джонса и Раушенберга. Его прямо интересовало, кто из них кому что делал. Он был невероятно умным человеком, невероятно проницательным. Сантаяна как-то определил ум как способность быстро понимать природу вещей. Именно этого у Энди не отнять.

Еще де Антонио был поражен другой чертой, знаменательной в плане будущего развития Уорхола. Энди казался ему одержимым идеей зла. Это была одна из его любимых тем. «Ну разве это не зло?» или: «Ой, де, ну это совсем зло».

Я полагал, что он подразумевал под этим контроль над другими.

Между тем ситуация стала ухудшаться с Эдом Уоллоуичем. Эд наконец съехал от Джона и стал жить самостоятельно. Когда его сестра Анна Мэй решила выйти замуж, он почувствовал себя покинутым и стал нажираться как свинья до белой горячки. Через какое-то время Энди от него отдалился. У Эда случился нервный срыв, и он вынужден был вернуться в квартиру брата, где шесть недель провел на хлорпромазине.

Джон Уоллоуич:

Психоаналитик считал, лучше бы Эда поместить в то место на Лонг-Айленде, где такое лечат. Но это обошлось бы в двести пятьдесять долларов в неделю. В ту пору я зарабатывал по три доллара в час, а ни от Эда, ни от родителей денег не поступало. Я позвонил Энди и попросил у него шестьсот долларов, чтобы выручить Эда. Он сказал: «Ой, прости. Мой управляющий мне не позволит». Энди мог бы навестить его или позвонить, но нет, ничего подобного.

Я любил Энди, но было что-то злостное и порочное в том, как он выжимал из Эда все соки. Но, насколько я знаю, Эд взял свое, имея Энди по полной. А мой брат был, говорят, в этом деле силен.

Оглядываясь на творчество Энди 1959 года, легко заметить, что он был на пути к своим поп-артовским работам, вроде консервированных супов Campbell. Он все больше использовал принцип серийности. На книжной обложке для New Directions он раз десять отштамповал лицо вдоль и пять раз снизу. Экспозиция, которую он готовил для Bodley, Wild Raspberries, была поп-артом по сути, пусть и, пожалуй, чересчур изысканным и сдерживаемым мягкой стороной его натуры, с тем чтобы достичь эффекта в неподготовленном пространстве.

Шоу, которое состояло из акварельных рисунков причудливых продуктов, Энди представил в сотрудничестве со своей новой важной подругой Сьюзи Франкфурт. Она придумала вымышленные рецепты, которые были написаны под каждым рисунком рукой Юлии. Энди и Сьюзи, которая считала, что ее жизнь пролегала между Помпеями и Кони-Айлендом, отлично провели время с этими рецептами, но у Сьюзи сформировалось отрицательное мнение о матери Энди:

Она была очень талантлива в какой-то безумной своей манере, но еще она была манипулятором. Когда мы готовили «Дикие малинки», Энди приходилось пристегивать ее к лайтбоксу, чтобы она закончила с подписями. Сказала, что перепишет, и не стала. Он ей чересчур доверял. В смысле, она была такой примадонной. На самом деле, не очень уж приятным человеком. Мне она никогда не нравилась. Слишком большое влияние имела на жизнь Энди. Он ее слишком любил. Она была вездесущей. Чересчур для меня странная, чересчур несдержанная, чересчур крестьянка чехословацкая.

Дэвиду Манну выставка понравилась:

Энди очень серьезно подходил к тому, что делал. На самом деле, в этих вкусных штучках были поднимаемые им коннотации. Штучки эти выглядели очень изысканно, в этом виделся некий пережиток. Он еще не до конца избавился от него, зато шутливые рецепты были просто уморительны. По-моему, после этого он радикально изменился.

«Дикие малинки» открылись 1 декабря 1959 года. New York Times фактически поставил точку на карьере Энди в пятидесятых, назвав «рисунки Энди Уорхола талантливыми пустячками in excelsis».

Книгу с рецептами и рисунками напечатать не получалось. «Мы выпустили ее собственными силами, – вспоминала Франкфурт. – И мы с ним бегали с пакетами книжек, пытаясь их продать, а никто не покупал, тогда никто ими не интересовался».

Финал пятидесятых дался Энди тяжело. Он купил загородный дом на Лексингтон-авеню, 1342, между 89-й и 90-й улицами за шестьдесят семь тысяч долларов, но лишился договора с I. Miller и был вынужден принять срочные меры, чтобы поддерживать свой доход достаточным для собственных нужд. Несмотря на то что радость от работы уже ушла, ему приходилось делать для рекламы все больше и больше, чтобы покрывать свои траты, и он прекрасно осознавал дилемму. «Я сильно взбодрился, увидев свое имя в рубрике „Мода“ в новой книжке под названием A Thousand New York Faces and Where to Drop Them, – вспоминал он, – но, если хочешь быть признан как „настоящий художник, нужно держаться от рекламы подальше».

«Энди присущ был страх, что денег всегда будет не хватать, – заметил де Антонио, – всего всегда будет не хватать, обстоятельства обязательно обернутся против него – по-моему, это в нем его мать говорила».

Разрыв с Эдом и разрыв Джаспера Джонса с Робертом Раушенбергом подтолкнули его на некоторое время к воздержанию. Он полагал, что «надо завести школу любви. Потому что так много народу проходит через такие муки, значит, должны сразу же рассказывать, что и как. Секс вскоре перестает что-то значить… он преходящий… Проще заводить интрижку, не влюбляясь. Мне тяжело это знание далось».

Вкупе отказ признать его искусство художественной тусовкой и его самого художниками, которых он ценил больше всех, сделали его несчастным, тревожным и в итоге опасающимся, что как художник он успеха не добьется. Между тем он прожил в Нью-Йорке уже десять лет.

Отношения Энди с его мамой тоже переживали кризис. Многие, бывавшие у Уорхолов дома, вспоминают, что Юлия постоянно пилила его насчет манеры одеваться и тратить деньги. Стоило Сеймуру Берлину зайти, она спрашивала, почему он не найдет Энди девушку. Что было, в общем-то, смешно в первой половине пятидесятых, к концу десятилетия стало горьким. Когда Энди переехал на обставленный со вкусом второй этаж на Лексингтон-авеню, 242, Юлия осталась на захламленном четвертом. Когда они съехали в дом 1342 по Лексингтон-авеню, она была сослана в подвал. Помимо предсказуемых конфликтов между матерью и сыном, живущими в такой близости так долго, было еще несколько причин для разлившегося между ними напряжения.

Тед Кэри, ставший одним из ближайших друзей Энди после расставания с Эдом, считал, что Энди «хотелось бы видеть свою мать гламурной, а миссис Уорхол гламурной не была, и он, кажется, немного ее стыдился. Если тебя знакомили с мамой Энди, значит, ты был Энди очень по душе».