Текст книги "Уорхол"

Все у него замечательно
1954–1956

Энди не вполне понимал, чего вообще хотел добиться в искусстве. Он был абсолютно расфокусированным. Если забыть про его всепоглощающую творческую жажду создавать что-нибудь и не останавливаться. Было бы легче, определись он хоть немного, но он понятия не имел, что должен был, или мог бы, или обязан был делать. Это было весьма странно.

Чарльз Лисанби

В 1954 году Энди трижды выставлялся в галерее Loft на Восточной 45-й улице, которую на месте своей мастерской устроил знаменитый график Джек Вольфганг Бек со своим помощником Вито Джалло. Энди, которого с Беком и Джалло познакомил Глак, принял участие в групповой выставке в апреле. Живописец Фэйрфилд Портер пришел на открытие, все с ним были так приветливы и думали, что он напишет им хороший отзыв, а тот накатал язвительную отповедь, клеймя их всех рекламщиками, которые притворяются художниками, и обозвав Loft выставкой рекламы. «Ранние работы Уорхола, выставленные в пору расцвета абстрактного экспрессионизма, предсказуемо вызвали слабый резонанс и привлекли немного сочувствующих, – писал немецкий историк искусства Райнер Кроне. – Их приняли либо за коммерческое творчество, либо, того хуже, за созданные рекламным художником на досуге».

Энди явно не желал поддерживать конфликт между коммерческим и чистым искусством, поступая так, будто считал, что это ниже его или вообще не касается. Его первая персональная выставка в галерее Loft представляла собой серию скульптур из прокрашенной бумаги с нарисованными на ней фигурками. Арт Элиас считал: «Экспозиция была гениальная, потому что это было такое антиискусство, последний гвоздь в крышку абстрактного экспрессионизма». Но Вито Джалло ею был даже шокирован. Он ждал, что Энди выставит что-то из своих рисунков. Энди прокомментировал, что просто хотел сотворить что-то необычное и повеселиться. «Он никогда ничего не анализировал, – вспоминал Джалло, – можно было только догадаться так или иначе, что он задумал и с какой целью, и сам он никогда всерьез других художников не обсуждал. Я был весьма удивлен, что Энди хочет стать художником, потому что думал, будто он интересовался только коммерческим искусством».

Вторая выставка Энди, посвященная рисованным изображениям танцовщика Джона Батлера, получила краткий обзор в Art News от Барбары Гест, которая написала:

Энди Уорхол продемонстрировал оригинальный стиль рисунка и стремление ограничиться невысоким небосклоном, на который всходят привлекательные и капризные молодые люди индустрии, метящие стать совсем как Трумен Капоте или его персонажи. Его техника оставляет впечатление изнанки негатива.

Пусть его творчество привлекало немного серьезного интереса в арт-кругах, на тот момент Энди являл собой не только величину, но уже своего рода звезду в мире рекламы. Все арт-дирек-тора крупнейших агентств стеклись на открытие.

Вито Джалло:

Хоть он и был застенчивым и порой замкнутым, все хотели пообщаться с ним. А он просто слушал. Всегда так поступал, никаких комментариев не отпускал, сказать ему обычно нечего было, но всем он нравился, друзей у него были целые толпы, потому что он был не как все. К примеру, он никогда не ругался. Мог сказать что-нибудь вроде «Вот те раз!», или «Ух ты!», или «Елки зеленые!», а народу это казалось таким милым, и странным, и забавным, и он всегда выражался как-то неожиданно. Был как невинное дитя, что-то в нем было ребяческое, что других пленяло. Хотели познакомиться и узнать его поближе, а я никогда не мог понять, зачем, потому что он ведь просто стоял посреди всех этих людей, льнувших к нему, и отвешивал то «да», то «нет».

Вскоре после знакомства с Вито Джалло в галерее Loft Энди взял его к себе помощником с 1954 по 1955 год.

Я приехал в Нью-Йорк в 1949 году и, заинтересовавшись искусством году так в 1951-м, приметил эти странные отпечатанные рисунки. Другие художники вечно обсуждали, как ему удалось добиться такого эффекта, и никто толком не понимал, как он это делает. Когда он зашел в галерею и нас познакомил Натан, я подумал: «Надо же, какой он застенчивый юноша, очень застенчивый». И мы сразу приглянулись друг другу. Очень подружились. Я подыскивал себе подработку, а Энди всегда был готов помочь, и рисунки мои ему были по душе, вот он и сказал: «Есть для тебя подработка».

На тот момент у него было много дел сверх плана, и я приходил к нему в квартиру каждое утро и работал над разными проектами. Копировал его рисунки. Когда я освоил блокирование, он рисовал, а я обводил чернилами, потом сворачивал бумагу так, чтобы точно совпадало, и получалось, словно сделал он сам. Нельзя было догадаться, что это кто-то другой, потому что я просто повторял за ним.

Он всегда, абсолютно всегда носил слаксы, белые носки, мокасины и рубашку нараспашку. Я и не помню его с галстуком. На самом деле он всегда говорил мне: «Не понимаю, зачем ты галстук носишь. Не нужно его вообще носить». Но я не помню, чтобы он и неряшливым был, никогда не ходил запачканным в краске.

Вообще в квартире мебели почти не было. Это была квартира-распашонка. В самой последней комнате в конце коридора, где была ванная, находилась спальня, и я заметил, что кроватей не было, только два матраца рядышком на полу.

В остальном квартира была несколько пустынна, исключая его чертежный стол, лайтбокс и черно-белый телевизор, часто включенный. Я наблюдал, что он много работал под телевизор, сидел подогнув ноги с блокнотом на коленях, пока его мать держала ботинок, который он рисовал. А потом она его надевала, а потом и оба напяливала, и они хохотали, потому что в этих ботинках она была очень смешная. И шагу в них сделать не могла, слишком широкая нога была, ходила всегда босиком. Энди очень смеялся.

Я приходил туда часов в десять-одиннадцать и работал до обеда. Он получал заказы без перерыва. Являлся, пожалуй, самым востребованным рекламным художником в то время, получая грандиозно высокую зарплату; сто – сто двадцать пять долларов в неделю считались хорошим заработком для работника в мастерской. Он зарабатывал где-то тридцать пять – пятьдесят тысяч за год. Он даже говорил, что посылает деньги домой, братьям.

Я нравился его маме, и для него имело большое значение, что кто-то мог пообщаться с нею и отлично ладить. Она была ему предана, и казалось, что вся ее жизнь вращается вокруг Энди. Вряд ли у нее много знакомых было. Она беспрестанно предлагала нам бутерброды все время, что мы работали, и никогда не понимала, о чем мы разговаривали. С ней он говорил по-чешски и, по-моему, не слишком ее уважал. Как-то я сказал ему: «Знаешь, твоей маме приходится преодолевать эти пять пролетов, чтобы сходить в А&Р, и подниматься своим ходом по лестнице со всеми покупками. Разве ей не тяжело?» Он ответил: «Ой, нет, ей нравится». Она носилась по комнатам, готовя, чистя и убирая. Он целиком от нее зависел, что всегда меня немного шокировало, но, кажется, ей это действительно доставляло удовольствие.

Энди любил сплетни. Я любил сплетни. У нас всегда был отличный контакт в плане «что, где, когда». Никогда не говорили об искусстве, всегда только о людях и вечеринках, кто с кем пришел. Он желал знать обо мне все. Чем занимаюсь? С кем вижусь? Но о себе никогда фактами не делился. Я всегда подкидывал ему много информации, которую он хотел слышать. Поэтому и ладили. Он любил поговорить о парнях: кто был классный, кто был сексуальный, интересовался, не встречался ли я с таким-то парнем и как он, какого телосложения, всегда очень интересовался сексом, а его манера одеваться была очень двусмысленной, вызывающей, штаны в облипку, он был весьма заинтересован в сексуальном плане другими мужчинами, и мы часто обсуждали это. Думаю, Энди получал настоящее чувственное удовольствие от этих разговоров. «По-моему, тебе стоит с ним пойти и сделать то-то и то-то, по-моему, вы подходите друг другу». Любил такое, ему этого было почти достаточно, чтобы удовлетворить свой сексуальный аппетит.

У него была подружка по имени Валери, а у той парень моряк, и в определенные вечера недели он ходил к ним на уроки, они обучали его сексу. Думаю, он приходил просто понаблюдать и взять что-нибудь на заметку, но, по-моему, это было забавно. Я того парня никогда не встречал, но Энди подтвердил: «Да, раз в неделю они меня зовут и проводят уроки секса».

Он никогда не жаловался на личные дела. Думаю, он радовался жизни, где и чем бы ни занимался. Никогда не заговаривал о чем-либо неприятном. Оборотную сторону мне не показывал. Даже если ему не нравилась чья-либо работа, он всегда хоть что-то хорошее в ней находил. Никогда не обращал внимания на плохое. Для меня он всегда был бодр. Никогда не бывал не в духе, никогда, совсем. Вот почему мне нравилось общаться с ним. Он всегда был доволен всем по жизни. Вот что в нем так освежало. Все у него замечательно.

Вскоре после найма Вито осенью 1954 года Энди по уши втрескался в Чарльза Лисанби. Их отношения продлились почти десять лет.

Чарльз был самым выдающимся человеком из тех, в кого Энди когда-либо влюблялся. Он был невероятно хорош собой: высокий, элегантный, аристократичный, а также шикарный тусовщик, который знал каждого, кто того стоил. Некоторые считали его несколько высокомерным, но Энди только такого и было нужно – преуспевающего. Чарльз вращался в кругах, к которым принадлежал Джеймс Дин, встречался с актрисой Кэрол Бёрнетт и работал с фотографом Сесилом Битоном. Именно с этими людьми Энди хотелось ассоциироваться.

Энди оставил у Чарльза впечатление, будто «любая романтика попросту сбивала его с ног, и он всегда был в поисках любви, но все не находил ее. По-своему я действительно любил Энди за его многочисленные привлекательные черты. Он источал невероятную беззащитность, словно Мэрилин Монро или Джуди Гарленд, и ты чувствовал: „Вот бы защитить его от всех проблем на свете…“ Так думали практически все, кого он встречал, и хотели, чтобы он был счастлив и получил все, о чем мечтает».

На заре их отношений Энди подарил Чарльзу свою фотографию в детстве, на которой, по мнению Лисанби, «он выглядел словно прекрасный певчий Боттичелли, Маленький Принц, дитя другого мира. Он вручил мне ее, потому что в глубине души всегда себя таким видел, и в глубине души он был замечательным человеком. Это я в нем по-настоящему любил. Но у него был кошмарный комплекс неполноценности. Говорил, будто он с другой планеты. Мол, не понимает, как тут оказался. Энди так хотел быть прекрасным, а надевал этот жуткий парик, который ему не шел и вообще выглядел ужасно».

Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год выдался для Энди отличным. Ему нравилось жить светской жизнью с Чарльзом. Чарльз водил его на шикарные вечеринки.

Мы оба ни разу больше бокала вина не выпили. Я прохаживался, а Энди сидел в уголочке, не вымолвил и слова. Думали, что он отсталый. Вот уж отсталым он точно не был. И сам не понимал, насколько умен.

Невероятно вдохновляемые друг другом, Энди с Чарльзом «болтали без умолку». Чарльз считал, что Энди «интереснейший персонаж, который мне только встречался, самый странный паренек с оригинальным и уникальным взглядом на все». Как-то Энди вручил Чарльзу телевизор. В другой раз, когда они застряли у витрины, любуясь чучелом попугая, купил и подарил его Чарльзу. Его голубой мечтой было провести с Чарльзом воскресный бранч в Plaza.

Сразу после их знакомства Энди начал предпринимать попытки улучшить свою внешность комплексно и безотлагательно пошел в спортивный зал. Он договорился со своим типографщиком, выпустившим его промо-книжки, вроде «25 котов по имени Сэм и одна голубая кошечка» к Рождеству 1954 года, Сеймуром Берлином, о тренировках в McBurney YMCA три вечера в неделю. «Когда он только пришел, – вспоминал Сеймур, – и отжаться-то не мог, но он очень серьезно занимался, потому что разницу в силе было видно». Сеймур считал, что Энди слишком молод и еще не набрал форму. Никогда не выглядел расслабленным, всегда был каким-то напряженным, когда не тренировался. Потом он стал много рассказывать и поведал Сеймуру о своих приключениях по пути в могущественный мир нью-йоркских знаменитостей, как покупал костюмы по пятьсот долларов, как резал их бритвами или пачкал краской, чтобы привлечь к себе внимание, и посылал подарки Трумену Капоте и Сесилу Битону в надежде, что они захотят с ним встретиться. Сеймур был весь внимание, но он сделал для себя вывод, что в нужде Энди приблизиться к этим людям было что-то глубоко неправильное. «Вечно для Энди важны были не те вещи, – вспоминал он. – Его отношения с деньгами были нездоровыми. Не тратил на то, в чем нуждался, зато изводился в пух и прах на походы куда-нибудь вроде Plaza, просто чтобы иметь возможность говорить, что был там. В каком-то смысле у него было раздвоение личности. С одной стороны, очень, очень расчетливый бизнесмен, с другой стороны, фаталист. Несколько раз мне говорил, что всегда знал, будто умрет рано. Но в период нашего общения тусовки и встречи с известными личностями составляли важную часть его жизни. И он очень огорчался, если они не отвечали на его презенты и письма. Жаловался, что они его используют!»

«Он всегда увлекался знаменитостями, – утверждал Пол Вархола. – Хотел ходить на всякие вечеринки. В смысле, встречает приятеля и заявляет: „А возьми-ка меня с собой на эту вечеринку. Там будет такой-то“. Говорил: „Пусть даже это будет стоить мне денег. Я хочу туда! Хочу заводить знакомства!" И продолжал в том же духе. Дело шло. Это потом ему платили, чтобы попасть на вечеринку».

Понятие славы в пятидесятые, особенно в мире искусства, несколько отличалось от того, во что она впоследствии превратилась.

Роберт Хьюз писал:

Уорхол был первым американским художником, чьей карьере известность была действительно присуща. О публичности и речь не шла у художников в сороковые и пятидесятые. Когда Life сделал Джексона Поллока знаменитым, это было как гром среди ясного неба; но подобное случалось достаточно редко, чтобы быть чем-то из ряда вон, не вполне типичным.

По сегодняшним меркам, мир искусства был девственно неопытен в области средств массовой информации и того, как их можно использовать. Телевидение и пресса, в свою очередь, были равнодушны к тому, что все еще называлось авангардом. Под «известностью» подразумевалась заметка в New York Times, в абзац-другой д линой, за которой обычно следовала статья в Art News, которую прочитало бы тысяч пять. Все остальное считалось чуждым профессии – к чему следовало относиться с опаской, в лучшем случае как к случайности, в худшем – как к бессмысленному отвлечению от настоящего дела. Обхаживать можно было критика, но никак не модного репортера, продюсера на телевидении или редактора Vogue. Представлять собой инструмент привлечения к себе внимания общественности было абсолютно неприемлемым в глазах нью-йоркских художников сороковых и пятидесятых – вот почему презирали Сальвадора Дали.

Карьера Энди также сделала большой скачок в 1955 году, когда он получил свой крупнейший заказ в пятидесятые, сделавший его по-настоящему знаменитым в мире рекламы. Это было еженедельное рекламное объявление для модного манхэттенского обувного магазина I. Miller на страницах светской хроники воскресного выпуска New York Times. Рынок обуви в пятидесятые был необъятным и покупал много рекламы. Познакомившие Энди с I. Miller вице-президент Джеральдин Штутц и арт-директор Питер Палаццо знали его с самого приезда в Нью-Йорк. Они ценили талант Энди, считали его настоящим художником, его и выбрали для запуска кампании по смене подпорченного имиджа магазина. Тема идеально подходила Энди, он был в восторге от проекта; небольшая, но все увеличивавшаяся, преимущественно гейская, аудитория начала узнавать каждый уорхоловский рисунок, она открывала свой воскресный выпуск Times в предвкушении и радовалась новой картинке. Джеральдин Штутц:

От выразительности и аскетичности работ Энди у людей дыхание перехватывало. Питер Палаццо и Энди были настоящими родственными душами в сфере искусства, и Энди всегда гордился тем, что делал именно то, что мы и хотели, но на самом деле мы просто высказывали ему свои пожелания в упрощенном виде. Он брал идею и возвращался, трансформировав ее во что-то универсальное, необычное и неповторимое само по себе. Результатом стало сенсационное возвращение к жизни брэнда I. Miller.

Незадолго до того, как I. Miller стал его клиентом, отношения Энди с Вито Джалло разладились.

У Энди была манера бросать людей. Постоянно названивал и говорил: «Ой, пошли сегодня на вечеринку». Подбирал мне пару: «Вот этот тебе бы подошел», – у него это получалось, мило было. Но он всерьез рассчитывал, что я буду с ним ходить, и как-то он хотел пойти и посмотреть на забавы Валери с ее парнем, а я не мог, и он остался недоволен, после чего я долго о нем ничего не слышал.

Осенью 1955 года Натан Глак, который и познакомил Вито с Энди, занял его место помощника Энди. Хоть и несколько скромный, Натан был талантлив, с оригинальными идеями, хорошим вкусом и чувством юмора. Когда был в восхищении или расстройстве, восклицал: «Господи Иисусе!». «Мама бы предпочла, чтобы ты не выражался», – Энди пришлось сообщить ему. Натан быстро наладил хорошие отношения с Юлией, которая потчевала его своими характерными, зачастую уморительными версиями библейских сюжетов, в одной из которых «Моисей родился у вола».

Натан был первым из подобранных Энди выдающихся ассистентов. В следующие девять лет его идеи и участие так сильно повлияли на карьеру Энди, что многие общие друзья считали, будто Глак стал первой из уорхоловских жертв, что Энди использовал и зажимал его. Глак спокойно отвергает эти обвинения. По его мнению, он был помощником Энди, а не соавтором.

Одним из значительных его вкладов в самом начале было получение для Энди заказа на оформление витрин для Джина Мура в Bonwit Teller’s. Мур стал очередным профессионалом в этой сфере, которого потрясли сам Энди и его работы: «Внешне он всегда был таким милым и беззаботным. Была у него эта любезная, не от мира сего, детская манера, которую он практиковал, но это все равно было славно – и то же касается и его работ. Они были светлые, с особым шармом, при этом всегда были по-настоящему прекрасные линии и композиция. Больше никто в сходном стиле не работал».

Как только реклама Энди I. Miller, с ее свежестью, выразительностью и замечательным использованием белого пространства, начала приносить плоды, Энди не упустил возможность развить тему. Стефан Брюс вспоминал, как он пришел в Serendipity с огромным портфолио не подошедших I. Miller рисунков и спросил: «Что мне со всем этим делать?». Раз белый был основной характеристикой помещения, и все, что там находилось, включая лампы Tiffany и белоснежный фарфор, продавалось, Стивен предложил Энди вставить их в раму и продавать в магазине за пятнадцать – двадцать пять долларов. И вот уже Энди принес целый альбом акварельных рисунков туфель, озаглавленный А 1а Recherche du Shoe Perdu, и тоже его целиком распродал. Serendipity стала одной из первых уорхоловских «фабрик», и он создавал произведения искусства прямо за столиками в обмен на обед. «Вообще я думал, что Энди никогда рубашку не меняет, – говорил Стивен Брюс. – Говорю: „Ты каждый день в одной и той же рубашке“. Он говорит: „Да нет, у меня их куплена сотня, меняю каждый день“».

И все же было ясно, что распродажа рисунков в кофейне, пусть и кофейне с клиентурой Serendipity, не привела бы к признанию Энди настоящим художником. Ярлыки всегда были и все еще остаются очень важными в мире искусства. Если тебя знали как коммерческого художника, ни одна серьезная галерея в твоих работах не будет заинтересована. Все это очень смущало Энди, потому что в его Карнеги Техе продвигали линию баухауса: будто между коммерческим и изящным искусством разницы нет, и разочарование от осознания того, что все не так, может быть другой причиной, по которой до конца своих дней он будет отрицать, что годы в Техе имели для него какую-либо пользу.

Дилемма возникла вновь в особо раздражающей форме в тот год, когда рекламная карьера Энди достигла своего пика, когда его старый друг, однокашник и сосед Филип Пёрлстайн был допущен в престижную галерею Tanager. Невзгоды Пёрлстайна периодически становились предметом насмешек между Энди и его гомосексуальным окружением, которые полагали, что лучше представляют Zeitgeist, чем интеллектуалы вроде него, и теперь Энди отреагировал с легкой агрессией, которая впредь станет для него типичной. Tanager была галереей кооперативной, а это значило, что сами художники решали, чьи работы там будут выставляться. Энди вручил Пёрлстайну подборку рисунков обнаженных мужчин и попросил выставить их в Tanager. Ню было абсолютно подходящей темой, но Энди представил работы в настолько очевидно гомосексуальной манере, что Филип оскорбил бы своих глубоко возвышенных коллег, подсунув им подобное. Когда он попытался объяснить Энди, что, возможно, рисунки стоило бы выполнить чуть беспристрастнее, Энди прервал его, притворившись, будто не понял, что тот имел в виду. У Пёрлстайна осталось впечатление, будто Энди «показалось, что я его подвел, и с тех пор мы редко общались», но, скорее всего, само его требование являлось актом отчуждения и вызова.

Энди сворачивал на странный путь, намечающий то, насколько его искусство станет восставать против правил. Гомосексуальность может сойти тебе с рук в искушенном мире Нью-Йорка пятидесятых, только если ты не подпускаешь ее к своей профессии. Но Энди продолжал поиск художественной галереи, которая выставила бы его откровенно гейские рисунки и картины. «Другие могли поменять свое отношение, а я нет – я знал, что был прав», – напишет он позже.

Осенью 1955 года он продемонстрировал портфолио под названием Drawings for a Boy Book (преимущественно члены с повязанными вокруг них бантиками, отпечатанными поцелуями и лицами молодых красавцев) Дэвиду Манну, бывшему помощнику Иоласа, который теперь владел собственной галереей Bodley напротив Serendipity. Дэвид оценил работу и решил устроить ему выставку.

Союз с Дэвидом Манном стал серьезным шагом в карьере Энди. Манн был полноценным дилером, специализировавшемся на сюрреализме, с хорошими связями. В течение нескольких следующих лет он будет играть важную роль в достижении признания творчества Энди.

Чарльз помог развесить экспозицию, которая открылась в День святого Валентина, 14 февраля 1956 года. Подавали шампанское и мартини. Энди нарядился в элегантный костюм индивидуального пошива. Несмотря на то что галерею заполонили его друзья, по большей части весьма привлекательные молодые мужчины, Энди казался Дэвиду абсолютно не в своей тарелке. «Он был одним из самых застенчивых людей, кого я когда-либо встречал. Он был очень рад всех видеть и приветствовал своих приятелей, но невероятная стеснительность была его характерной особенностью».

Энди всегда переживал и никогда не был доволен оценкой его работ или их продажами. Он боялся, что никто не придет, что критики его разорвут и что никто ничего не купит. На самом деле, несмотря на то что рисунки были оценены только в пятьдесят-шестьдесят долларов, продалось только два или три из них, и он сказал: «О, боже мой, опять провал!». В следующие годы переход Энди от этой уязвимости к враждебности приведет его к успеху.

Прием был прохладным. Нельзя было ожидать, что критики всерьез воспримут рисунки нарциссических юношей руки гомосексуального оформителя витрин, пусть они и сделаны в манере Кокто или Матисса. Несмотря на недостаточный интерес критиков, в апреле при помощи Дэвида Манна несколько наименее вызывающих рисунков Энди было включено в выставку Recent Drawings в Музее современного искусства (МоМА).