Текст книги "Уорхол"

Энди совершал ежедневные экскурсии в самые дорогие кондитерские, где покупал несколько пирожных или даже целый торт, нес все это домой и зачастую тут же проглатывал. Такие мало контролируемые траты на еду стали для Юлии постоянным источником расстройства, которая начала вести себя с ним как с супругом, желая, чтобы он выделял часть его дохода их семье в Питтсбурге.

Эти показательные излишества шли в ярком контрасте с тем маргинальным существованием, которое Энди с Юлией вели под грохочущей надземкой в квартире на Семьдесят пятой улице. То ли поток поступления наличности к Энди значительно колебался, то ли ему неловко было вывести ее куда-то, но, на самом деле, они с Юлией провели их первый совместный День благодарения ужиная за стойкой в Woolworth. «Это нагоняло на него невероятную тоску», – Пэт Хэкетт, секретарь Энди в семидесятые и восьмидесятые, вспоминала его попытки ворошить в памяти события зимы 1952 года. Несмотря на придаваемые ему силы, присутствие Юлии также было для Энди постоянным напоминанием о его детстве в нужде.

Сильно нуждаясь в жилищной площади и наконец-то будучи способным ее себе позволить, летом 1953 года Энди взял в субаренду у своего однокашника из Теха Леонарда Кесслера весь четвертый этаж в здании без лифта по адресу Лексингтон-авеню, 242, недалеко от пересечения с Тридцать четвертой улицей. С тем условием, что в течение нескольких месяцев Кесслеру разрешено будет пользоваться одной из маленьких комнат как студией для иллюстрирования детских книжек. К несчастью Джорджа Клаубера, у него была машина, и его подключили помочь Энди с переездом. Когда он приехал, Энди сидел беспомощно на Восточной семьдесят пятой улице, совершенно не собранный. Это подкосило Джорджа, которому «пришлось идти и помогать упаковывать все в коробки и носить их все в машину».

Новое жилье было просторнее предыдущего. Входная дверь вела в большую кухню, меблированную столом и комплектом кресел и украшенную портретом Иисуса, указующего на пресвятое сердце. Впереди располагалась большая комната с окнами на шумную улицу и еще одна маленькая чуть сбоку. Сзади были еще одна большая комната и небольшая спальня. За Кесслером оставалась маленькая передняя комната-студия, а Энди с Юлией разделили маленькую заднюю спальню, все еще ночуя на матрасах. Остальное пространство быстро заполнилось пачками бумаги, журналов, фотографий и рисовальных принадлежностей, пока вся поверхность не была ими укрыта, а Энди оказался вынужденным работать на переносном письменном столе, ставя его на коленки. Ботинки, перчатки, шарфы, шапки, сумочки, ремни и украшения, которые ему было поручено рисовать, добавляли неразберихи. Когда Кесслер однажды взялся помочь передвинуть какие-то кипы, то обнаружил чек на семьсот долларов, присланный Энди месяцы назад и затерявшийся среди новых заданий и скопившегося хлама.

Тем временем популяция кошек увеличилась: их было от восьми до двадцати, в зависимости от того, как быстро Энди удавалось раздавать их. Большинство друзей получили хотя бы по одному уорхоловскому котенку, многие из которых оказались необычайно капризными и агрессивными. Однажды одна из кошек так укусила его мать за руку, что той пришлось идти в больницу. Тогда он решил, что кошек у них слишком много, и избавился еще от нескольких, но все равно оставался целый зверинец. Они рыскали по джунглям из бумаги, драли принадлежности Энди, ссали на них и время от времени проносились сквозь беспорядочные кучи его работ в припадках кошачьего бешенства. Юлия, с ведром и шваброй, вечно убирала за ними. Телевизор постоянно был включен, в половине случаев на пару с проигрывателем с записями бродвейских шоу. Один из друзей заметил, что пройти по квартире и ничего не уронить и не споткнуться было задачей для канатоходца. Другие описывали жилище как «пещеру летучей мыши» или декорации фильма «В порту». Клауберу кошки напоминали «суррогатных детей» Энди. Для большинства они стали частью легенды: Энди жил в безумной студии со своей мамой и двадцатью одной кошкой. Запах, говорят, был еще тот.

Квартира располагалась над ночным клубом, баром Shirley’s Pin-up на первом этаже, и грохочущие биты песни You’re So Adorable струились в окна, смешиваясь с грохотом подземки Лексингтон-авеню в нью-йоркскую какофонию, которая неместным и глаз бы сомкнуть не позволила. Впервые в своей жизни Энди, который теперь мог считать себя ньюйоркцем, оказался в городской стихии.

Тем летом оба брата по разным поводам навещали Энди, и теперь в квартире хватало места остановиться и им самим, и их детям. Его мать всегда радовалась этим визитам, а ребятне, кажется, нравилось играть с дядей Энди, который раздавал им карандаши для рисования, чтобы не слишком ему мешали, и всегда что-нибудь дарил каждому по прибытии.

Гости тоже стали заходить все чаще, хотя им редко удавалось найти себе местечко между всеми кипами бумаг и котами. Кто бы ни пришел, Энди не переставал работать над заказами на следующий день. «В этом вопросе он был каким-то демоническим, – вспоминал один из друзей. – Он работал беспрестанно». Другой говорил, что единственное время, когда Энди не работал, случалось, когда он внезапно срывался в Cafe Nicholson или театр, оплачивая обеды и билеты скомканными банкнотами, которые доставал изо всех возможных карманов и даже из ботинок.

Он был большой шалун, много зарабатывал на рекламе и просто жил в свое удовольствие. В последнюю минуту мог вдруг захотеть увидеть последнее шоу на Бродвее, а я говорила: «Энди, сейчас уже билетов не достать». А он говорил: «Ой, нет, мы билеты найдем. Поехали, поехали». И он едет на такси и идет прямо в кассу к восьми тридцати, а у них только самые дорогие места в первом ряду. Он никогда специально не наряжался для таких случаев. Ему нравилось вот так поступать – направиться куда-нибудь внезапно посреди ночи, устроить пикник в парке.

А еще Энди снова заинтересовался танцем – теперь, когда он мог позволить себе билеты на Пола Тэйлора, Джона Батлера и Марту Грэм.

Юлия, с ее деревенскими манерами, сбивчивым английским и девичьим смехом, стала любимицей его друзей, пока шила, готовила и, случалось, даже раскрашивала рисунки Энди за него. «Я неплохо узнал Юлию, – вспоминал Леонард Кесслер. – Она все готовила „капушту“, это капуста с ребрышками. Самое то, если жить где-нибудь на Аляске или Юконе. Самый жаркий летний день, а она заявляет: „Капушта тебя согреет“. – „Миссис Уорхол, – говорю, – мне тепло“. – „Может быть и теплее“, – она отвечала».

Энди обожал сладости, и его собственные пристрастия в еде склонялись к богатым жирами тертым авокадо с шоколадом, которые для него делала Юлия, недоуменно бурча. Джордж Клаубер регулярно приходил на капушту и халупку, хотя и вспоминал, что «обед был исключительно для затравки. Энди все не терпелось куда-нибудь направиться после. Его мать не особо была заинтересована в общении. Она всегда напоминала мне мою. Одиночка. Беда в том, что он не знал, что с ней делать».

Другие, заходившие на Лексингтон-авеню, были заинтригованы и очарованы отношениями между Энди и Юлией, особенно в моменты противостояния, когда Юлия подавляла своего эксцентричного сына. Он уже начал носить костюмы и галстуки в ту пору, но по-своему. «Часто покупал дорогие ботинки, – вспоминал один гость Лексингтон-авеню, – но прежде, чем носить их, проливал на них краску, мочил их, позволял котам их обоссать. Когда образовывался нужный налет, он их надевал. Хотел выглядеть потрепанным, как принц, который может позволить себе дорогие туфли, но не ценит их и обращается с ними как с никчемными». Часто не завязывал ботинки. Кто-то утверждал, что Энди так и не научился завязывать галстук.

Когда у него концы не сходились, просто их отрезал. В итоге у него скопилась целая коробка отрезанных концов галстуков. Маму это бесило, но на самом деле Энди выглядел отлично, совсем как надо выглядел. У нее случались припадки: она выходила на улицу, следовала за ним, мол, что он все не встретит хорошую девушку и не женится… Такой был сценарий. Не знала, как относиться к Нью-Йорку и друзьям Энди. Она и на улицу-то не выходила, если не считать А&Р.

В ответ на это Энди кривился от смущения и причитал: «Ой, ма! Отстань от меня, ма!»

В целом тем не менее было заметно, что Юлия была безумно счастлива быть с Энди. «Мне нравится Нью-Йорк, – бубнила она. – Люди хороший. У меня своя церковь, хорошая большая церковь на Пятнадцатой улице и Второй авеню. А воздух… воздух лучше, чем в Пенсильвании».

Жизнь Энди шла по более-менее повторяющемуся сценарию. Он поднимался около девяти, и мама готовила ему завтрак. Потом он быстро заканчивал недоделанную работу, напяливал свою униформу Тряпичного Энди и уезжал на такси в редакцию журнала или офис рекламного агентства, чтобы доставить или забрать новые заказы. «Это было как с лабораторной крысой, они всё ставят на тебе эти опыты и поощряют, если все сделаешь правильно, а если ошибаешься, одергивают, – написал он позднее. – Назначат мне встречу в десять утра, поэтому я кровь из носу стараюсь прибыть туда ровно в десять, приезжаю, а ко мне не выйдут до без пяти минут час. Поэтому, пройдя через это раз так сто, слышишь „в десять“ и думаешь себе: „Ну-ну, конечно, приеду-ка я без пяти минут час“. Так что я стал подъезжать к без пяти минут час, и это всегда срабатывало. Вот это самое время для встреч».

Проведя час с арт-директором, Энди мог поехать на бизнес-ланч в дорогой ресторан в Ист-Сайде. После ланча он ехал в другой офис за материалами для заказа. Ближе к вечеру он обычно заезжал в свое новое любимое местечко, Serendipity, выпить кофе с пирожными. Serendipity, то есть «наитие», – этим словом можно было бы описать отношение Энди к жизни – находился на первом этаже здания на Восточной 58-й улице и предлагал среди прочего, в стильных белоснежных декорациях, мороженое, торты, кофе и модные безделушки. Это была мекка таких знаменитостей, как Глория Вандербильт, Кэри Грант и Трумен Капоте. К Энди часто присоединялся молодой человек или сразу несколько, которые порой помогали раскрашивать его рисунки. Владельцы, которым вскоре суждено было серьезно повлиять на судьбу Энди, поначалу увидели в нем человека необычного и одухотворенного, державшегося довольно грустно и сиротливо и иногда напоминавшего бедного родственника из провинции. Перед уходом он нередко покупал пирожные и торты. По пути домой иногда останавливался приобрести книжку, пластинку или журналы. По вечерам он зачастую был приглашен на вечеринки или шел в оперу, на балет или в театр с друзьями.

Энди был более чем щедр с теми, кого любил. Помимо их развлечения, он мог спонтанно одарить их чем-нибудь, купленным ранее, чем они восхищались. Его друзьями были веселые люди со свойственным богеме взглядом на вещи, пробовавшие себя в литературе или живописи. Его знакомые девушки были достаточно экстравагантны. Они были милыми, но слегка ненормальными, и он, кажется, был в восторге от них.

После вечерних развлечений Энди часто мог несколько часов проработать, прежде чем шел спать около трех или четырех утра.

Вот в такую схему жизни Энди ввел нового друга, который вскоре стал его первым настоящим любовником, – Карла Уиллерса.

Альфред Карлтон Уиллерс встретил Энди в 1953 году в фотохранилище Нью-Йоркской публичной библиотеки, куда Уорхол часто приходил подбирать исходные материалы для своих иллюстраций. Энди забирал с собой домой множество фотографий. С одной он копировал лицо, с другой – деталь стула, кошачью морду с третьей, применял к получившемуся блоттирование и получал оригинальный рисунок, происхождение которого в итоге было не определить. Самым важным, по его словам, было то, что он отбрасывал. Чтобы быть абсолютно уверенным, что никто не определит его исходники, Энди не возвращал фотографии, пока не образовывалась просрочка, платил небольшие штрафы, чтобы не отдавать их. Таким путем он вскоре собрал обширный банк фотоизображений. Еще он начал коллекционировать антиквариат и предметы искусства. Уиллерс, обучившийся печатать и стенографировать в воздушных войсках, работал секретарем куратора коллекции в ожидании начала обучения истории искусства в Колумбийском университете.

Карл, как он представлялся (Энди дразнил его, называя Альфредом), был двадцатиоднолетним уроженцем штата Айова, чья мальчишеская привлекательность подчеркивалась копной светлых волос такой длины, что некоторые друзья в шутку прозвали его Пальмой. Это был его первый год в Нью-Йорке, и он, пожалуй, был куда неопытнее, чем ему хотелось бы признавать.

Той осенью он стал частым гостем в квартире на Лексингтон-авеню и одним из компаньонов Энди на обедах в Nicholson и на внезапных театральных вечерах. Юлия казалась довольной, что Энди нашел близкого товарища, и обращалась с ним как еще с одним сыном. Уиллерс был поражен домом Энди: сам Энди, Юлия и кошки, словно вышедшие из какой-то европейской сказки, были реальностью, значительно отличавшейся от той, которая сформировалась у Карла поначалу после первых впечатлений от Уорхола. В своей типичной манере Энди сперва пытался скрыть детали своей личной жизни, рассказывая Альфреду, что он родом с Гавайев. Многие отмечают, как Энди, должно быть, радовало сочинять себе разнообразное прошлое, как только появлялась возможность. По крайней мере еще одна большая голливудская звезда, Марлон Брандо, известен тем же. Всегда можно просто обратиться к Голливуду, чтобы подобрать ключики к поступкам Энди, раз уж он без конца подхватывал тамошние повадки.

«Энди в прямом смысле хотел быть знаменитым и не скрывал этого, – утверждал Карл Уиллерс. – Стоило ему начать рассказывать, какой чудесный, и замечательный, и талантливый, и блистательный гений вот этот, и – бац: Энди уже сам хочет быть известным».

Вечерами после работы Карл стал помогать Энди раскрашивать рисунки и служил ему натурщиком для иллюстраций рук или ног. Они часто ходили куда-нибудь. Карл Уиллерс: «Он любил ходить по вечеринкам, а их в округе было немало. В пятидесятые вечеринки, казалось, случались еженощно. У него было много друзей с кучей денег в своих прекрасных нью-йоркских квартирах, которые закатывали замечательные вечеринки, куда Энди мог направиться. Это была его единственная социальная активность, но я еще думаю, что Энди любил вечеринки потому, что там он не был связан и мог уйти, когда захочет. Если ему не хотелось куда-нибудь идти, что случалось нередко, он бывал непреклонен. Когда кто-нибудь подходил с предложением: „Энди, а давай туда заявимся!“, он отвечал: „Нет, нет, нет, нет“, потому что ему казалось, что его принуждают, или что он не сможет побороть свою застенчивость, или что другие перещеголяют его харизмой или талантом. Так что ему приходилось взвешивать все эти штуки, решая, пойдет он или нет.

Энди был типичным геем, просто он не придавал этому значения по жизни. Это казалось ему шикарным, и он любил бывать среди элегантных геев с их прекрасными квартирами, с их занятиями, которые он почитал как особенно роскошные или впечатляющие в этом мире».

Иногда, если оказывалось, что они припозднились, Карл мог остаться ночевать, укладываясь на диване в передней комнате, а Энди продолжал работать.

Тот Энди Уорхол, которого Уиллерс знал, «пользовался своею застенчивостью, словно ребенок, но это все была такая игра, совершенно очевидно. Ему правда казалось, что людям следует шалить, но сам он абсолютно не был лихим, по сути, он был тихоней».

В Nicholson их беседы никогда не были серьезными или интеллектуальными. Энди умилялся каждому пикантному слушку или хохотал над чем-нибудь виденным по телевизору, с блаженством уплетая третье шоколадное суфле. Впоследствии Карл будет терпеливо выслушивать, как Энди упивается самоуничижением.

У него были большие проблемы с кожей, и прыщи выскакивали совсем как у подростка. Он очень переживал по этому поводу, его сильно мучила совесть насчет всего этого поедания сладкого, потому что он полагал, будто это-то его и полнит и вызывает появление прыщей. У него была обостренная неуверенность в себе. Считал, что он совершенно не привлекателен, слишком низкоросл, чересчур пухл. Он считал себя несуразным.

Прогрессирующая лысина Уорхола стала причиной очередных страданий. К моменту встречи с Уиллерсом на затылке Энди волос почти не осталось, и он не снимал кепку с козырьком даже во время обедов, что Уиллерсу казалось неприличным. «Энди, это безумие, – Уиллерс вспоминал, как говорил ему, – люди подумают, что ты пижон или невежа. Чего не купишь себе парик?» Вскоре Уорхол приобрел светло-русую накладку, первую из нескольких сотен, которые у него постепенно скопятся: темные, блондинистые, белые, серебристые и седые.

Годы спустя Энди объяснит, несколько иронично, свое желание «поседеть»:

Я решил поседеть, чтобы никто не знал, сколько мне лет, и чтобы я выглядел в их глазах моложе, чем они считали.

У моего поседения много плюсов. Первое: у меня появились старческие проблемы, с которыми примириться куда легче, чем с юношескими. Второе: все восхищались тем, как молодо я выгляжу. И третье: я оказался избавлен от ответственности за ребячество – мог вдруг впасть в чудачество или маразм, и никто бы ничего дурного не подумал из-за моих седин. Когда у тебя волосы седые, каждое твое движение кажется «юным» и «бойким», а не просто обыденно энергичным. Словно обзаводишься новым талантом.

Уиллерсу было очевидно, что Энди увлечен им, но ему было очень сложно выражать свои чувства, в особенности вблизи от Юлии. Из-за ее щербинки между зубами Карлу казалось, что, смеясь, она походила на ведьму. Даже когда Энди считал, что запер ее в спальне на ночь, она вдруг появлялась, ухмыляясь и посмеиваясь, с ведром и тряпкой наперевес. Иногда она пошатывалась, словно чуть навеселе, и хихикала невпопад, думая о чем-то своем. В другой раз могла свернуться под кипой рисунков на кресле и заснуть, чтобы восстать оттуда посреди ночи и побрести в свою спальню. У нее начала проявляться та же проблема с алкоголем, которая была у ее несчастной бестолковой сестры Марии, что делало их сестру Анну белой вороной. Вероятно, какая-то часть Энди наслаждалась этим. Если он и пил, то умеренно, но до конца своих дней представлял собой, как это называют среди анонимных алкоголиков, параалкоголика, человека, который расцветает, общаясь с алкоголиками, получая удовольствие от их безумств, а ведет себя так, будто пытается отвадить их от выпивки. Увлечение Энди людьми, которых большинство считали ненормальными – наркоманами, трансвеститами и прочими фриками шестидесятых, – на тот момент в какой-то степени удовлетворялось его мамой, прирожденной чудачкой.

Несмотря на то что Карл был уверен, будто Юлия думает, что он просто помогает Энди, и ни о чем другом между ними не подозревает, она все же являлась сдерживающей силой. Однажды ночью Карл как бы невзначай наклонился поцеловать Энди на прощание, Уорхол отмахнулся от него и молча повел в другую комнату. Он беспокоился, что мать может появиться из спальни и застать их в объятиях друг друга. Укрытый от ее взгляда, Энди таки смог подарить Карлу прощальный поцелуй. В другой раз, на вопрос кого-то из друзей Энди, хорошо ли она спала накануне, Юлия ответила, серьезно и трогательно: «Ох, нет! Всю ночь провела, наблюдая, как Энди спит». Десять лет спустя Энди снимет фильм под названием «Сон», проведя ночь без сна, наблюдая, как спит его бойфренд.

Близость с Уиллерсом нашла лучшее выражение в работах Энди. Он затеял серию портретов Карла, на какое-то время впечатлив его серьезностью своих намерений, приостановивших на несколько дней работу над иллюстрациями, он даже освободил место в квартире, чтобы сконцентрироваться на пяти крупных полотнах с Уиллерсом, позировавшим обнаженным. Он нарисовал его лежащим на спине и на боку. Одна из картин в законченном виде представляла собой не одного мужчину, а двух любовников.

Где-то в то время у них случился короткий, нервный роман. Энди было двадцать пять, и это был его первый полноценный сексуальный опыт.

«Думаю, тема эта очень сложная, интригует и занимает умы многих: ложится ли Энди вообще с кем-либо в постель? – отметил годами позже Уиллерс. – Могу только сказать, что на момент нашего знакомства он всеми правдами и неправдами воздерживался, если только кто-нибудь не подталкивал его к этому, говоря, мол„давай, Энди, в койку“, то тогда он мог… только мог… Но коли он с трудом мог оказаться в постели со мной, кого он знал в этом смысле лучше кого-либо, я не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь вошел во вкус. Он был так чудовищно не уверен в себе, такого низкого мнения держался относительно собственного внешнего вида, у него был серьезный психологический блок».

Частично тут виной была его мать. Когда бы она ни злилась на Энди или ни опасалась, что он заинтересовался кем-либо еще, Юлия припечатывала его взглядом и рассказывала на ломаном английском (чтобы смысл точно не ускользнул) историю о русинском крестьянине, чья красавица жена вышла за него только из-за денег. Она была способна заставить Энди поверить, будто он уродливейший из людей на свете.

Единственный комментарий относительно интрижки с Карлом поступил от самого Уорхола годы спустя, когда он сообщил вашему слуге, что ему было двадцать пять, когда случился его первый сексуальный опыт, и двадцать шесть, когда он закончился.

Совсем как Корки Уорд, Уиллерс пришел к выводу, что для Энди работа была куда важнее секса и что он не был заинтересован в сексуальных отношениях с кем-либо, хотя умел поддерживать долгоиграющую дружбу. Он остался близким другом Уиллерса в течение следующих десяти лет. Между тем, без его ведома, Энди уничтожил все портреты Уиллерса, включая хранившийся у него в качестве подарка.

Осенью 1953 года Джордж Клаубер подключил Уорхола (в компании с другими бывшими студентами из Теха, Артом и Лоис Элиасами и Имельдой Вон) к групповому чтению пьес в квартире на

Западной 12-й улице. Хотя Theater 12 Group, как назвал кружок хозяин квартиры, бывший любовник Клаубера по имени Берт Грин, впоследствии и добьется успеха, поставив в театре Cherry Lane «Мух» Жан-Поля Сартра, в тот момент компания была едва известна публике. «Обычно на представлениях, – вспоминал Клаубер, – на сцене людей было больше, чем зрителей».

Первое появление там Уорхола хорошо запомнилось Берту Грину и по сей день:

Тогда же пришли еще двое друзей по Питтсбургу, Лоис и Арт Элиасы. Лоис Элиас, которая работала в Питтсбургском репертуарном театре, была очень хорошей актрисой. Артур чтецом был не очень, а Энди был совсем никудышным. Первая пьеса, которую он с нами читал, была «Так поступают в свете» Конгрива, и Энди даже разобрать слова не мог. Ему совсем трудно приходилось. В итоге мы сделали паузу и спросили: «Энди, хочешь перечитать сцену?» А он ответил: «Нет, нет, я застряну». Я думал, он больше не придет, потому что было серьезным публичным унижением не справиться с чтением перед всем этим народом, но он нисколько не смутился.

В течение следующего полугода Энди посещал репетиции группы и оформлял их программки и декорации. Часто приходил с Имельдой Вон, дамой размером с валькирию и с соответствующим голосом, которая дружила с ним в Техе и с тех пор успела побывать в нескольких психиатрических учреждениях. «Как большинство людей, которые провели немало времени в дурдоме, она была абсолютно в трезвом уме, – вспоминал Берт Грин, – и была для Энди как магнит, когда его самого стало заносить куда-то не туда».

Уорхол был в группе белой вороной, похожий на безумного зубрилу с этими его бабушкиными очками, криво повязанными галстуками и балетками на ногах.

Грин отмечал:

Когда ему нравилось, как играли, он дарил актерам подарки.

Раз подарил кому-то грецкий орех с крошечной куколкой внутри. Он его вскрыл и вытащил ядро, заменив его куклой.

Или мог вручить рисуночек с подписью вроде «Я так рад быть здесь сегодня». С грамотностью у него была беда, но это было так очаровательно, а сам он – изобретательным. Большой ценитель физической красоты, никогда этого не стеснялся. Стоило появиться в группе какому-нибудь привлекательному человеку, пусть даже и женщине, Энди сразу устремлялся к нему, подходил, дарил подарки.

Подспудно, как заметил Грин, Уорхол прилежно учился всему, чему только мог. И он с толком распорядился новообретенным знанием, когда создал в шестидесятых свой собственный театр. Благодаря старейшему члену группы, Аарону Файну, также успешному коммерческому художнику, Уорхол познакомился с эффектом остранения немецкого драматурга Бертольта Брехта, на которого впоследствии ссылался при формировании своей эстетики. Берт Грин:

Он умел разговаривать с Энди так, как мне было не дано. Говорил: «Так, слушай сюда, Энди», – усаживал и разговаривал с ним начистоту. Они друг другу были по душе. Аарон рассказывал весьма оригинальные и забавные вещи, а Энди всегда отлично воспринимал юмор. Энди садился на полу у его ног, пока Аарон беседовал с ним, сидя на диване.

Драматические способности Энди тоже значительно улучшились. Грин был потрясен его исполнением девяностодвухлетнего русского слуги, Фирса, в чеховском «Вишневом саде». Когда Энди произносил «Жизнь-то прошла, словно и не жил…», Грин чувствовал, что тот высказывает какую-то свою внутреннюю тоску: Энди все еще пытался научиться «как надо жить».

Это был последний раз, когда группа из Теха и Энди были по-настоящему близки, пока его успех и образ жизни не отдалили его ото всех, кроме Клаубера. Спустя пять лет после приезда в Нью-Йорк со своими пожитками в бумажном пакете Энди Уорхол преуспел в качестве рекламного художника. У него был собственный бухгалтер, мистер Скиппенбург, подборка портфолио, небольшая, но ценная коллекция предметов искусства и множество сшитых в Гонконге на заказ костюмов в гардеробе. Арт Элиас помнит, как встретил его той зимой на вечеринке у Пёрлстайнов в честь их профессора психологии Клее, который упомянул гомосексуальность Энди, которую тот демонстративно признал.

Кесслер переехал на Лонг-Айленд, оставив Лексингтон-авеню Энди. Лейла Дэвис, бросавшая свой ювелирный бизнес и возвращавшаяся в Кливленд, тоже зашла проститься. Она разделяла радость всей их старой компании от того, как далеко удалось Энди зайти (Элиас бедствовал, а у Пёрлстайна все еще было впереди, а пока он начал подрабатывать верстальщиком, параллельно давая частные уроки рисования), но, как и прочие, переживала, что Энди совершает ошибку, зарывая свой талант художника.

Мощные силы раздирали его в разные стороны. Как написал арт-критик Хилтон Эйлс в своем обзоре карьеры Энди в пятидесятых, противопоставляя хрупкость линии сильному сексуальному подтексту (преимущественно в изображениях мальчиков), Уорхол насмехался над расхожим рекламным стереотипом чудаковатого оформителя витрин или иллюстратора, создавая именно те изображения, которые от него и ждали, но беспрепятственно добиваясь того, о чем другие и не подозревали. «Его разнообразные заказы были приятны глазу и поэтому покупались, но он еще и превратил свою нездоровую увлеченность бабочками, дамскими туфлями и мальчиками в собственный стиль, – писал Эйлс. – Стиль набрал популярность за счет публикаций в журналах и книгах. Он стал его пристрастием. Вот в чем особенность Уорхола». И в этой особенности скрывалась опасность.