Текст книги "Уорхол"

Энди оказался в эпицентре неурядиц. Его отец потерял работу и вынужден был полагаться на свои бесценные накопления и случайные заработки, чтобы прокормить семью. Им пришлось съехать в двухкомнатную квартиру за шесть долларов в неделю в доме 6 по Молтри-стрит, между Пятой авеню и Мононгахилой, где теперь мост Брейди пересекает реку.

Джон Вархола описывал его так:

Здание было двухэтажное. Мы жили на первом. Второй этаж люди снимали. Ванна была просто металлической. Мы кипятили воду на плите. Комнатами нам служили кухня и спальня. Мы спали втроем на одной кровати. Район был безопасный. Раньше вообще не было так опасно, как сейчас.

По вечерам мы болтались прямо у дома. Дальше чем через дорогу не ходили. Всегда играли на улице. Тогда и машин-то почти не было.

Дела у Вархолов обстояли куда лучше, чем у многих жителей Питтсбурга. Шестнадцатого января 1931 года организации, оказывающие помощь нуждающимся, объявили о сорока семи тысячах семистах пятидесяти голодающих. В июне пять тысяч голодных протестантов прошли по городу. Для сравнения: не участвовавший в маршах старший Вархола, когда не искал работу и не ходил по родственникам, мог позволить себе присматривать дом за городом поблизости от Линдоры, где жили близкие Юлии. Когда цены упали, Андрей решил перебраться из трущоб в более комфортабельный, безопасный район, хотя саму покупку дома он совершил только в 1934 году. Юлия подрабатывала, за два доллара в день убираясь в домах и моя окна. А еще часами мастерила цветочные фигурки из консервных банок, которые продавала за двадцать пять – пятьдесят центов.

Энди вспоминал о них пятьдесят лет спустя:

Ее жестяные цветы, сделанные из фруктовых консервных банок, – вот что подвигло меня на первые изображения консервов. Берешь большую банку, чем больше, тем лучше, вроде семейного объема с половинками персиков, и режешь ее, допустим, ножницами. Это несложно, а потом из нее складываешь цветы. У мамы всегда были под рукой консервы, в том числе и из-под супа. Она была чудесной женщиной и по-настоящему хорошим и цельным художником, сродни примитивистам.

Отец Энди был удивительно целеустремленным человеком, задачей которого было вытащить семью из трущоб и обеспечить детей лучшим будущим. Мать Энди была типажа мамаши Кураж, сильная, жизнерадостная, веселая, в то же время очень суеверная и эксцентричная. Старший Вархола не играл, не пил и не ругался, а миссис Вархола хоть и не сильна была в математике, в целом была очень бережлива и хозяйственна. Юлия выступала противовесом строгости и отстраненности Андрея. Она была приветливой, разговорчивой, сердечной, щедрой и мудрой женщиной. Значительная часть тайны характера Энди проясняется, когда осознаешь, что он взял у своего отца не меньше, чем у собственной матери.

У Юлии как матери были свои недостатки. Несмотря на ее отзывчивость и теплоту, отказ учить английский держал мать вдалеке от реалий жизни ребенка-«славяшки» в питтсбургском гетто. Когда Пола заставили одновременно учить английский и церковнославянский, который всегда изучали с шести лет, он горько жаловался родителям на невыполнимость такой двойной задачи, но его не поддержали. Поэтому он направил свое недовольство в определенной степени на Джона и Энди. В тесноте на Молтри-стрит это было проще простого, так что Джон и Пол постоянно дрались.

Наверное, тяжелая доля старшего из сыновей и насмешки в школе стали причиной того, что Пол вспоминает те годы как сложные и страшные для семьи Вархолов:

Помню, отец сидит за столом, а мама ужинает. Обычно тарелкой супа. Мы, дети, то шлепнем, то ударим друг друга, а если спим вместе, то можем и поссориться, и покричать.

«А ну не дотрагивайся своей ногой до моей!» – все такое.

Ну, тут-то и завязывалась кутерьма. Отец не любил, когда мы начинали, потому что он был без сил и очень расстраивался. Мама всегда говорила, что он много работал.

Энди отца боялся. Да все боялись. Он был суровый. Папа усмирял нас одним только взглядом. Хоть он и был крут и строг, ему стоило только посмотреть на тебя, и этого уже было достаточно. Иногда мог накричать. Мама была очень против, чтобы ребенка били по голове или хребтине. Всегда считала, что, если обязательно наказывать, надо шлепнуть по попе.

Воспоминания Джона о становлении юных Вархолов в основном значительно отличаются от братских, кроме того, что касается отца:

Во время Депрессии отец больше времени проводил с семьей, но он был такой строгий, что ребенком думаешь, будто он злой. Папа был очень строг во всех вопросах, начиная с отсутствия десерта. К примеру, стоило мне попросить пирожных, он очень злился на меня. Я считал, что он жадный, а он говорил: «Если еще голоден, лучше ржаного хлеба с маслом съешь». У нас никогда не было лимонада. Я пил только воду и кофе. Но он заботился, чтобы еды было достаточно и чтобы она была качественная. Никаких там помоев.

Он воспитывал меня и Пола. Нутам, мы начинаем ругаться по какому-нибудь поводу. Знаете, как бывает, когда оба захотят одно и то же, а он устал; предупреждал нас раз, а если мы не переставали, снимал ремень, а мы убегали и прятались под кроватью. Он никогда не бил нас, но угроза шла за удар.

По субботам я шел в центр к строительному магазину и подбирал коробки, приносил их домой, складывал, нес на барахолку и зарабатывал центов тридцать или сорок, а потом покупал кварту молока за семь центов и буханку хлеба за шесть. Еще помню, искал по округе использованные лампочки и вытаскивал из них медь: брал молоток, доставал стекло, а медь – себе в корзинку. А потом был сухой закон, когда люди делали виски дома, и, если найдешь малёк, дадут за него пенни или два. Знаешь, кто самогон варит, но не хочешь, чтобы тебя по пути к ним заметили, потому что их могут арестовать, так что собираешь разом бутылочек по десять. Я искал их в переулке. Отдавал деньги матери, а она посылала их своей сестре в Европу.

Пол тоже стремился заработать копеечку, продавая газеты проезжающим автолюбителям. Когда собирал двадцать пять центов, бежал домой и отдавал их матери.

Она говорила: «Что же мне с ними делать?»

А я отвечал: «Сохрани. Когда будет доллар, отправишь сестрам в Европу». Мама отсылала им по два-три доллара, целое состояние. Папа в вопросе денег был прижимист, и как-то письмо вернулось, а он нашел там доллар и впал в ярость.

Даже на той стадии мальчишки Вархолы соревновались за признание у своей матери, зарабатывая для нее. Этот факт сыграет важную роль в карьере Энди.

Энди Уорхол:

Впервые я столкнулся с сексом в Нортсайде, под лестницей, когда они заставили какого-то чудака отсосать тому парню.

Я вообще ничего тогда не понял. Просто сидел там и смотрел.

Позже Энди опишет себя маленького как «агрессивного и задиристого», и он действительно был занозой в те годы на Молтри-стрит.

Пол Вархола:

Когда Энди был маленьким, он и впрямь усваивал все намного лучше нас, но еще он был проказником лет так с трех до шести. Энди нахватался плохих слов, когда ему было три, а у нас дома такое было запрещено. Он услышал, как другие ругаются, малыш был еще. Приходим к родственникам, а Энди выдает что-нибудь этакое, всем неловко. Очень было неудобно. И чем больше его шлепали, тем больше он повторял, только хуже становилось. Совсем плохо себя вел. Говорил именно потому, что мы ему запрещали. У нас никто в доме не ругался. Нам «черт» нельзя было сказать.

Энди искал у матери защиты от суровых мужчин своей семьи. Юлия Вархола была отличной рассказчицей. Ей нравилось разговаривать с Энди на кухне за уборкой, готовкой или работой над жестяными цветами. Любимыми темами были библейские сюжеты и ее жизнь в Микове. Юлия стала первой неугомонной болтушкой в жизни Энди, и с тех самых пор он был очарован женщинами, которые могли интересно говорить. Юлия собирала ребят за кухонным столом вечерами и рассказывала им о перипетиях собственной жизни и Русинии.

Карпатские горы известны как родина Дракулы, и крестьяне, по Брэму Стокеру, опускавшиеся на колени у придорожных святилищ, осеняющие себя знамением, услышав его имя, напоминают дальних родственников Энди Уорхола. Женщины были хрупкие и миловидные, с хорошей кожей и высокими скулами, с косынками и в длинных ярких платьях. Мужчины были красивы, с длинными волосами и огромными усами, и носили свободные белые штаны с широким украшенным ремнем, заткнув их в высокие сапоги.

Как рассказывала Юлия детям, их отец родился в Микове 28 ноября 1889 года. Вархолы были набожными, неразговорчивыми, степенными, сдержанными, работящими и подчеркнуто скупыми. Их регион все детство старшего Вархолы приходил в упадок. Андрей рос, работая в поле со своим младшим братом Йозефом. К семнадцати годам он понял, что тут будущего нет, и эмигрировал в далекие благословенные земли Питтсбурга. Там он проработал на шахте два года, пока не вернулся в Микову, чтобы, как выражалась Юлия, «нанять невесту».

Юлия Завацкая, которая родилась 17 ноября 1892 года, утверждала, что у ее матери, Йозефины, было пятнадцать детей. В таком случае до ее отрочества шесть из них не дожили, потому что осталось их всего девять. Ее братья Джон и Эндрю (Ондрей) уже эмигрировали в Линдору. Ее братья Стив и Юрко, а также сестры Мария, Анна, Элла и Эва остались с ней в Микове. Она вплетала пространные, сказочные описания деревни в свои рассказы. Вода была «такая хорошая», почва была такая хорошая, а картошка была какая хорошая – для Юлии ничто в Америке столь же хорошим не было. Она рассказывала о работе в поле, выпасе коз, страхе перед волками и ходьбе босиком по снегу.

В отличие от Вархолов, Завацкие были говорливой, эмоциональной и творческой семьей, не многим богаче других деревенских. Ребенком Юлия беспрестанно напевала, смеялась и болтала. Они с Марией пели в унисон. Хотели стать знаменитыми певицами и разъезжать в сезон по округе, выступая с цыганским цирком. Она намекала на роман с одним из цыган. Когда была молодой, «мое тело как магнит притягивало только хороших мужчин», – говорила она, довольно посмеиваясь. Завацкие были людьми мелодраматического склада и зацикливались на своих несчастьях, пересказывая их словно библейские сюжеты. Почти все дочери в итоге стали алкоголичками.

От Вархолов Энди взял неуемный драйв, воздержанность, напористость и расчетливость в деньгах. От Завацких унаследовал расположенность к слезам, страсть к актерству, веру в судьбу и магическое, интерес к смерти и катастрофам и умение мифологизировать все, что бы с ним ни случалось. Его предки нередко страдали из-за своего характера, но Энди научился получать от него пользу.

Юлия выросла в самую красивую и цветущую из дочерей Завацких. Она была одаренным художником, работающим в народной манере, увлекалась созданием небольших скульптур и рисованием орнаментов на домашней утвари. В 1909 году, когда ей было шестнадцать, отец объявил, что пора замуж, чтобы ему больше не пришлось ее кормить. В тот год его старший сын, Джон, женился в Линдоре, а его свидетелем на свадьбе стал Андрей Вархола. Когда сразу после возвращения в Микову в 1909 году Андрей познакомился с Юлией в доме ее родителей, он был привлекательным девятнадцатилетним почти американцем. Вся голова в светлых коротко стриженных кудрях, а лицо чисто выбрито. Он был таким романтическим героем для деревенских, потому что уехал в Америку, а потом вернулся с подарками, а слава о нем шла как о работящем, набожном, достойном человеке. Если верить Юлии, «он вернулся в деревню, а каждая девушка его хотеть. Отцы обещать ему много денег, много земли, если женится на их дочери. Он не хочет. Он хочет меня».

Юлия была миниатюрной, худенькой девушкой, ростом не больше 157 сантиметров, с длинными золотистыми волосами, высокими скулами и очаровательной улыбкой. Она была мечтательницей с отличным чувством юмора, а Андрей был угрюмым; она любила поговорить, а Андрей был молчуном.

«Я ничего не знала, – говорила Юлия. – Он хочет меня, но я его не хотеть. Я о мужчинах не думать. Мои мать и отец говорить „полюби, полюби его“. Я бояться». Когда она отказалась выходить замуж за Андрея, отец избил ее. Коль продолжала отнекиваться, позвал деревенского священника. «Священник – о, замечательный священник – приходить. „Вот Энди, – говорит, – очень хороший парень. Выходи за него“. Я плакать. Я не знать. Энди опять приходит. Он приносит сладости, замечательные сладости. Вот за эти сладости я за него и выходить».

Надев традиционный народный костюм в очередной раз, на свадьбу, с лентами на широкополой шляпе, Андрей проплясал и прогулял полтора дня с Завацкими, а потом столько же с Вархолами под одобрительные улыбки родни.

Пара следующие три года провела в Микове, под одной крышей с Вархолами, работая на их полях. В 1912 году, с началом Первой Балканской войны, Андрей решил вернуться в Питтсбург, чтобы избежать призыва в армию императора Франца Иосифа, где ему вскоре пришлось бы воевать против собственного народа с российской стороны границы. Юлия была беременна и осталась со своей пожилой матерью и двумя младшими сестрами, Эллой и Эвой. Их отец умер, а остальные дети уехали в Америку. Андрей обещал прислать денег, чтобы Юлия приехала к нему, как только получится. Их разлука продлилась девять лет.

Жизнь с Вархолами и так была не сахар, а с отъездом Андрея стала еще сложнее. Те сетовали, что им приходится содержать Юлию, и заставляли ее работать по двенадцать часов в день, чтобы оплатить свое проживание. Как она сказала, «когда муж уезжает, все плохо».

В тот год случилось первое серьезное горе в ее жизни. В начале 1913 года она родила девочку, Юстину. Зима стояла необыкновенно холодная, и вся семья спала на большой каменной печи в доме. Младенец подхватил простуду и мучился судорогами, а докторов поблизости не было. Вархолы настояли, чтобы Юлия продолжала ходить с ними работать. Однажды вернувшись, она обнаружила свою полуторамесячную дочь мертвой. Говорила, это лишило ее рассудка. Раскрыла настежь окно и заголосила в ночи: «Мой малыш мертвый! Умер малыш мой! Моя девочка!»

Вскоре после случившегося Юлия обратилась в Красный Крест, чтобы узнать, какова судьба ее брата Юрко, и ей сказали, что он погиб. Она вернулась в деревню и передала это матери. Через месяц та умерла от разбитого сердца, а Юлия осталась в ответе за Эллу и Эву шести и девяти лет.

Той весной урожай пропал, и перед жителями Миковы встала угроза голода. Старая вдова из деревни пожалела Юлию и взяла на себя заботу об Элле и Эве в течение дня, пока Юлия трудилась. Они сидели на картошке и хлебе месяцы напролет и чуть не умерли от голода. Осенью Юлия получила письмо от Юрко, объяснявшее, что о его смерти сообщили потому, что он обменялся формой с убитым и забыл свое удостоверение в кармане мертвеца. Говорил, что совершил ужасную ошибку.

Тут началась Первая мировая война. Отрезанная от Андрея, фактически беззащитная в Микове и отвечающая за жизнь своих младших сестер, Юлия потонула в невзгодах.

Ожесточенная война, разразившаяся в Карпатах с 1914 по 1916 год, была битвой народов в той же степени, что и расправой среди местных. Давнишняя глубокая вражда, основанная на принимаемых близко к сердцу религиозных и классовых различиях, вспыхнула с особой жестокостью, и земля была разорена. Дом Юлии сожгли, и она потеряла все имущество. Особенно горевала она из-за потери альбома с фотографиями собственной свадьбы.

Сообщили, что брат Андрея, Георг, погиб в трясине при форсировании его отрядом реки. В соседней деревне глав тридцати шести семей собрали и расстреляли. Насколько Юлии было известно, русские были не лучше немцев, а поляки еще хуже. Ее знание окрестностей спасало им жизнь. Когда бы ее ни предупреждали о приближении солдат, она сажала сестер и вдову в лошадиную повозку и уезжала в лес, где они таились целыми сутками. Эти отъезды зачастую происходили посреди ночи, в снег и дождь. Пока добирались, юбка Юлии порой промерзала насквозь.

Андрей начал работать в строительной сфере. После войны он попадается на глаза лишь однажды, когда его брат Йозеф возвращается со службы. Чтобы отпраздновать, они пошли на свадьбу, напились и ввязались в драку, где их обоих серьезно порезали бритвами. Этим можно в некоторой степени объяснить его трезвый образ жизни впоследствии. В ту пору он определенно хотел-таки, чтобы Юлия приехала к нему в США, потому что в начале 1919 года раз пять отсылал ей необходимую для поездки сумму, по крайней мере, утверждал так, но ни одно из писем с деньгами она так и не получила. Неизвестно, пытался ли он отправить ей что-то в предыдущие семь лет своего отсутствия.

В 1921 году, пока эпидемия гриппа продолжала выкашивать население Карпат и незадолго до того, как Соединенные Штаты наложили запрет на иммиграцию из Восточной Европы, Юлия Вархола взяла в долг у священника сто шестьдесят долларов и отправилась на поиски мужа в Питтсбург: верхом, в повозке, на поезде и корабле.

Рабы Питтсбурга
1932–1944

Думаю, молитва помогала ему в трудные времена, а религия сформировала его характер.

Джон Вархола

Все трое сыновей вспоминали Юлию как «замечательную мать», и нет сомнений в том, что дома она их баловала. Хорошо готовила, хотя порой им и приходилось обходиться томатным супом из банки кетчупа Heinz, воды, соли и перца. Тем не менее в целом она не была знакома с деталями их жизни вне дома и отказывалась изучать английский. Ее голова была занята религией, призраком погибшей дочери и воспоминаниями о войне. Она мало что знала о том, что на самом деле происходит с Энди.

Когда тому было четыре, Андрей вернулся на работу в корпорацию Eichleay и стал вновь уезжать в командировки, оставляя Пола исполняющим обязанности главного по воспитательной части (раз Юлии это не удавалось) для Джона и, в первую очередь, Энди. Все трое братьев боялись Андрея, но его отношения с Энди характеризовались преимущественно его отсутствием и в какой-то степени объясняли свойственное на протяжении всей жизни Энди ощущение беспомощности. Как самый младший и неразвитый из братьев он, очевидно, чувствовал себя обделенным.

Пока «Ноня был там», как они говорили, когда Андрей брал работу за городом, десятилетний Пол был за мужчину в доме. Он уже продавал газеты в трамваях и зарабатывал по мелочи у стадиона, где парковал машины и продавал орешки. Комбинация отцовского физического и материнского ментального отсутствия зачастую оставляла Энди на милость его старшего брата. Пол был ребенком доброжелательным, но ему плохо приходилось в школе. Он так и не сумел забыть свой позор из-за незнания английского в первый год учебы и жутко нервничал, когда ему приходилось выступать перед классом. Вскоре у него начались проблемы с речью, и он стал прогуливать уроки, где требовалось публично говорить. Он слишком боялся рассказать отцу о своей беде, а мать бы и не поняла его. Вместо того чтобы улаживать собственные проблемы, он сконцентрировался на воспитании своего непослушного младшего братишки Энди.

В Питтсбурге тридцатых дети не ходили в школу до шести лет. В сентябре 1932 года Энди было только четыре, но Пол твердо решил записать его в первый класс начальной школы Сохо. Помня, как тяжело пришлось ему самому в первом классе, Пол был убежден, что этот шаг позитивно повлияет на непокорную натуру Энди.

В те дни не требовалось свидетельства о рождении или чего-то подобного. Приходишь в кабинет директора и говоришь: «Хочу записать этого в школу». Мама была не в курсе. Мне тогда около десяти было. Я думал, пора бы сплавить Энди в школу. Он уже достаточно взрослый. Болтается тут.

А мы всего в паре кварталов. Поначалу он не хотел идти учиться, но я его заставил. Первый день был довольным, пока я его вел и регистрировал. Никаких бумаг не спросили. Мужчина просто взял его за руку и повел в кабинет к директору. Я сказал: «Он новенький».

Но когда Пол пришел забирать Энди в конце дня, то нашел брата в слезах. Энди не переставая плакал всю дорогу домой и, когда они дошли, заявил семье, что в школу он не вернется. «В тот первый день в школе какая-то маленькая черная девочка ударила его, и он шагает домой плача и говорит, что больше туда не пойдет, – рассказывает Пол, – на что мама сказала: „Ну, значит, оставайся дома“». Пол не знал что делать. Ему в школе поначалу тоже было тяжело. Он считал, Энди должен на следующий день опять пойти. Тот вцепился матери в подол и умолял оставить его дома. «Ну, мать и говорит, не дави на него, он еще слишком маленький. Так что мы его и не заставляли».

В течение следующих двух лет, пока Пол с Джоном были в школе, Энди проводил большую часть времени дома со своей мамой и домашней кошкой. Юлия любила рисовать. «Я рисовала картинки, чтобы Энди разрисовывал, пока он был совсем малышом, – вспоминала она впоследствии. – Ему это нравилось, еще как, он очень хорошие картинки делал. Мы вместе рисовали. Я любить рисовать котов. Я настоящая кошатница». Они делали портреты друг друга или кошки. Вместе покупали одежду.

Когда Юлия бывала дома по воскресеньям, по-соседски заходили гости. Иногда родственники из Линдоры приезжали в город. Юлия готовила куриный суп, халупку (голубцы) и пироги. Кто бы ни приходил к Вархолам, они видели Энди прислонившимся к матери, если та сидела, или державшимся за ее юбку, если она стояла. Он опускал голову, а когда поднимал глаза, смотрел исподтишка, словно боялся удара. Если Юлия не замечала его, заходя в комнату, всегда спрашивала: «Де Андек? Где же Андек?»

Когда пришел 1933 год, суровые реалии Депрессии стали смягчаться. Жители Питтсбурга проголосовали против пуританских законов, запрещавших игры по воскресеньям. Сухой закон отменили, и мужчины оккупировали бары после работы.

В конце 1933 года брат Андрея Йозеф оформил закладную и переехал с семьей с Лон-стрит на Доусон-стрит в округ синих воротничков, Окленд. Когда близкий друг Андрея Александр Элачко купил дом в паре дверей от Йозефа, Андрей решился приобрести жилье между ними. Он заплатил за него три тысячи двести долларов наличными, и в начале 1934 года Вархолы переехали с Молтри-стрит в трущобах Сохо на Доусон-стрит, 3252 в Окленде. Андрею всегда хотелось, чтобы семья жила вблизи от хороших школ и их церкви. Начальная школа Холмс была всего в полуквартале по их улице. До средней школы Шенли было пятнадцать минут ходьбы. Церковь Святого Иоанна Златоуста находилась всего в одной миле.

Дом значительно превосходил размером все жилища, где Вархолы когда-либо обитали. Это был двухэтажный кирпичный дуплекс с Элачко в качестве соседей слева. Небольшой лестничный марш вел от мостовой к общему входу на две семьи. Второй марш шел к крыльцу Вархолов. Входная дверь открывалась в узкий коридор с лестницей наверх. Дверь справа вела в гостиную 3x4 метра. Кирпичный камин был встроен в стену напротив. Слева от него был диван, накрытый простыней. Напольная лампа у маленького столика с белой скатертью стояла у дивана. Справа от камина – кресло-качалка. Еще одна лампа была на столике у белого деревянного кресла. Стены и потолки были голыми, закопченными. За гостиной располагались маленькая столовая и кухня. На втором этаже было две спальни: одну делили Джон с Энди, родителям досталась с видом на улицу. Была небольшая уборная с ванной. Пол переделал мансарду со слуховым окошком, выходящим на Доусон-стрит, в третью спальню. Вархолы впервые жили в доме, который отапливался бы углем, загружаемым в печку в подвале.

Джон гордился тем, что отец купил собственный дом. Он говорил, «это как оказаться в другом мире». Андрей сам гордился жильем и тут же стал заниматься его улучшением, копая после работы погреб. Юлия выращивала овощи в маленьком внутреннем садике, который Энди помог ей перекопать.

Семья Элачко стала им совсем как родственники. Еще Андрей был близок с братом Йозефом, но его жена – тетя Энди, которую мальчики называли Стриной, – «была очень властной, любящей командовать женщиной, к тому же не очень умной», – как вспоминал Пол. «Нам нравился дядя, он был отличный, но она им помыкала. Наша мама с ней никогда не ладила». «Не знаю больше никого, кто так же мог бы говорить и вдыхать одновременно», – отмечал Джон Элачко. Разница в доходах семей – вот что в первую очередь становилось поводом для конфликтов.

Пол говорит:

Мой дядя всегда немного завидовал отцу, потому что он скопил денег, пока тот свои промотал. Над отцом смеялись, что он припасал что-нибудь на черный день. Брат всегда ему это поминал. Говорил: «Ты при деньгах, а жмешься!» Мой отец был хорошим отцом. Он был строг с детьми и рассчитывал, что мы вырастем в докторов или юристов. Работал до седьмого пота, чтобы нас учиться отправить, а когда я бросил, он очень расстроился. Знал бы, как Энди прославится сегодня, очень бы гордился им.

Впоследствии жалобы Энди, что он «никогда отца не видел, потому что тот всегда был в командировках на шахтах», поразили некоторых Вархолов.

Мардж Вархола (жена Джона с 1952 года):

Читаю все это про Энди и его мать. А отец что? Будто и не было у него отца. Совсем как у нынешних черных. У них есть дети, а родителей нет. Я хочу сказать, это же неправда. Он очень много трудился и был настоящим семьянином. Хотел, чтобы каждый из них получил образование в колледже, если сложится, особенно это касалось Энди, потому что он знал, что тот умный. Говорят, он был мудрый человек и видел в Энди что-то. На него все друзья ровнялись. Мне их сосед про отца Энди рассказывал. Говорит, раньше не было кредитных организаций, и, приезжая из Европы, брали в долг у земляков на покупку жилья. Приходили к отцу Энди и просили у него денег, а он говорил: «А ты свои куда дел?». Знал, что тот пьющий. Ему тот отвечает: «Ну, свои я потратил».

А он ему: «Ага, потратил. А теперь ты хочешь потратить и мои» – и денег ему не давал. Но, говорит, если Андрей знал, что человек бережливый, то одалживал. А теперь в книжках пишут, что Энди из очень бедной семьи, так, тогда все были бедные. В смысле внутри этнической группы все жили приблизительно одинаково. Никаких празднований дней рождений или подарков на Рождество. Его отец достоин куда большего уважения.

Окленд, к востоку от Сохо, был внушительных размеров районом, поделенным на две части крупной артерией 5-й авеню. К северу от него находились впечатляющие здания администрации, построенные в качестве символов собственной империи питтсбургскими миллионерами: Мемориальный зал солдат и моряков, Сирийская мечеть и 42-этажный Храм науки посреди Питтсбургского университета. На юг поднимались тесными рядами двух-и трехэтажные дома рабочих, доходя до самого начала Доусон-стрит, идущей параллельно Пятой. За Доусон уровень местности становился ниже, перетекая в прекрасную зеленую воронку Шенли-парка и лощину Пантеры. Юлия вскоре прославилась легендарным гостеприимством. Друзей и родных, навещавших Вархолов, неизменно встречали объятие и тарелка куриного супа. Веселая натура, любовь к беседам и беспрестанная раздача дельных советов превратили ее в центр притяжения целого квартала, и Юлия на Доусон расцвела.

«До парка был всего один квартал, и дома были очень симпатичными, – говорит Джон Вархола. – Преимущественно жили евреи, поляки, греки, и мы хорошо ладили».

Не назвавший себя итальянец, который был дружен с Вархолами на протяжении тридцатых и сороковых годов, описывает:

Энди был помладше, но ходил вместе с моим братом в школу Шенли, а жил в шести домах от нас на Доусон-стрит. Тут были итальянцы, евреи, поляки, а дальше по улице на углу жили черные. В моем детстве мы нередко эту присказку слышали: «славяшка», «макаронник», итальяшка, цыпленок – мне, тебе – какашка. Мы евреев называли шмуками (чмо) и шинисами (жидами). У господина Байера был магазин сладостей на углу. Он был еврей. А за ним жил господин Кац. Он был еврей. На нем вся округа держалась. Собери он все деньги, что ему были должны, миллионером бы стал.

В те дни район был вполне спокойный. Дети вместе играли и становились друзьями, и родителей более-менее тоже между собой сводили. Вот как дела обстояли. Мы все делали одной компанией. Нас было ребят сорок или пятьдесят. Мы были не разлей вода. Время семь тридцать, может, восемь утра, уже в подковы играем. Потом, когда народу придет достаточно, переходили на бейсбол или софтбол. Между половиной первого и часом шли купаться в Шенли-парк. Потом играли в кости за зданием Совета по образованию.

Но Энди был слишком умный, постоянно витал где-то в собственном мире, держался сам по себе.

Как только Энди стал общаться с другими детьми, проявилась определенная особенность. Он предпочитал иметь дело почти исключительно с девочками. Его лучшим другом в школе Холмс была маленькая украинка, тоже греческая католичка по имени Марджи Гирман. Марджи была на год младше Энди, но они были практически одного роста и сложения. Если Энди не сидел дома, его всегда можно было найти на улице, играющим с Марджи или сидящим с ней на крылечке. Друзьям и близким их отношения запомнились как типичная щенячья привязанность, но в Марджи Гирман Энди нашел первую девочку, с которой мог себя идентифицировать. Ее лучшая подруга, Мина Сербин, тоже ходившая в Холмс, вспоминала, что «Марджи была очень умной и никогда не замолкала, и это она вдохновляла Энди лучше учиться. Все твердила, как будет стараться подготовиться к контрольной. Энди это нравилось, и он все повторял за ней».

По их общей фотографии ясно, до какой степени Энди идентифицировал себя с Марджи. Их выражения лица и позы на фото абсолютно идентичны. Словно и личности их слились воедино. Дружба Энди с Марджи Гирман положила начало определенному сценарию его отношений с женщинами до конца его дней. Какая-то его часть хотела стать ею.

Энди с Марджи стали ходить в кино по субботним утрам. За одиннадцать центов каждому полагалось мороженое на выбор, двойной сеанс и глянцевая открытка двадцать на двадцать пять сантиметров со знаменитостью. Вскоре у Энди собралась целая коробка таких «звездных» фотографий, подобия которых он двадцать лет спустя создаст в виде своих трафаретных портретов киноактеров. Эти фотографии стали его первой коллекцией. Любимый фильм Энди на все времена – картина продюсера Билла Оско «Алиса в Стране чудес».

Джон Вархола вспоминает, как играл с Энди на Доусон-стрит:

Берешь пробку от бутылки и пытаешься ударить по ней теннисным мячиком так, чтобы подвинуть в сторону, а он наоборот пытается сделать. Еще в софтбол мы играли, и когда Энди оказывался на поле, то играл немножко, а потом приходит время бить, а его уже и на месте нет. А когда возвращаешься домой, он на крыльце рисует. Постоянно так делал маленьким. Мы смеялись. Говорили: «Не, только не сбегай домой, Энди!» А он любил рисовать мелками. Такой уродился.

Энн Элачко тоже вспоминает игры с Энди: