Текст книги "Уорхол"

Его следующим большим заказом было проиллюстрировать «Этикет» Эми Вандербильт. Теперь он достаточно зарабатывал, чтобы позволить себе новый костюм от Brooks Brothers и пальто, которые надевал вечерами на выход, тем не менее усердно поддерживая свой образ замухрышки для рекламных директоров. Если верить нескольким его старым питтсбургским друзьям, которые все больше критиковали его по мере достижения им успеха, он порой брал совсем смешные деньги за свои рисунки, если журнал, например, дополнительно соглашался опубликовать его короткую биографию.

Несмотря на то что успех обеспечил его новым чувством уверенности в себе и постоянно увеличивавшимся притоком денег, Энди все больше сталкивался с, как он называл их всю свою жизнь, «мальчиковыми бедами».

Хотя он никогда не делал гомосексуальность темой бесед с друзьями – для Энди характернее было в разговоре вытягивать любые детали личной жизни у друзей, чем раскрывать свои, – его смятение, коренившееся во все усиливающемся конфликте между желанием вступить в романтические отношения с другим мужчиной и практически непреодолимой неспособностью сделать это, было особенно заметно для тех его друзей, вроде Клаубера, кто был к Уорхолу близок и разделял его так называемые «мальчиковые беды». Несмотря на всю клауберовскую браваду, быть геем в Америке пятидесятых, где гомосексуальность была вне закона, а геев считали больными и «невероятно отвратительными паразитическими особями», было горько. Господствующая политика очернительства наглядно была продемонстрирована в докладе, изданном подкомитетом Сената, возглавляемым Джозефом Маккарти. По иронии судьбы этот доклад был по проекту махрового, но латентного гомосексуального юриста Роя Кона, где провозглашалось, что «гомосексуальность и другие сексуальные извращения» представляют «риск для безопасности» и «неприемлемы» для государственных служащих. «Один гомосексуалист, – предостерегал доклад, – может заразить все правительственное учреждение». Подобная охота на ведьм для рекламного художника была менее опасна, чем для чиновника, но угроза физической расправы – будь то нападение на улице или полицейская облава – висела над всем гомосексуальным обществом.

Для Энди, как и для остальных, «голубой» круг общения, процветавший в андеграунде Нью-Йорка и все больше становившийся частью его повседневной жизни во время проживания на Манхэттен-авеню и после того, был способом выжить. И вновь Джордж Клаубер стал его проводником. Клаубер был знаком не только с нужными людьми на нужных постах в мире рекламы, но и с удаленными гомосексуальными анклавами, стильными барами вроде Regents Row и, что важнее, салонами в квартирах интерьерных дизайнеров и художников по декорациям, где Энди, вечно уговаривавший Клаубера взять его с собой, стал частым гостем. Нью-йоркская гей-сцена в пятидесятые сильно отличалась от того, во что она превратилась впоследствии. Один участник вспоминает:

Подполье все еще вызывало ужас и неприятие, но являться подпольем не было тяжело или страшно, это очень расслабляло. В тусовке было немало людей, и было много-много вечеринок. Это было десятилетие вечеринок, там все и знакомились, такого больше не было никогда. Все было невероятно естественно и, пока не трогали натуралов, совершенно замечательно.

Жизнь заменила чувство изолированности ощущением коллективной тайны.

Как ни посмотри, гламурность этого секретного мира привлекала Энди куда больше, чем все предоставляемые им возможности для налаживания сексуальных контактов. В этом смысле он был очень осторожным. Как многие геи, Энди переживал, что он не здоров, эмоционально ущербен, как, между прочим, психиатры и говорили, и мучился тем же подавленным гневом и сомнениями, что «нормальные люди» (то есть гетеросексуалы) счастливее его. Его проблемы с самопрезентацией только усугублялись болезненной щепетильностью по поводу собственной внешности. Волосы быстро редели, кожа все еще покрывалась коричнево-красными и белыми прыщами, стоило ему понервничать, а новые очки с толстыми линзами с крохотной дырочкой, через которую можно было сфокусировать зрение, заставляли его чувствовать себя еще более чудным, чем прежде. Хотя его приятель вспоминал: «Я всегда считал его достаточно привлекательным парнем и не понимаю, почему другие смеялись над его внешностью», – а фотографии тех лет это подтверждают. Энди же самого себя считал чмом.

Несмотря на это, Джордж Клаубер находил его достаточно интересным, чтобы мечтать о романе с ним. Энди не ответил взаимностью на его авансы, и у Джорджа возникло «представление о его недоступности, неприкасаемости». «Целуй меня глазами» было одним из его любимых выражений. Клауберу казалось, что Уорхол полностью избегал интимных отношений. Вместо этого Энди истязал себя влюбленностями в вереницу красивых, но малодоступных молодых людей. Как заметил один товарищ, «он более-менее рассчитывал быть отвергнутым этими красавцами, в которых вечно влюблялся. У него был такой подход: „Разве они не прекрасные создания?“ Просто хотел смотреть на них, быть рядом, восхищаться ими. Он не в постели с ними хотел оказаться. Он был чересчур для этого стыдливый. Он был как на конкурсе красоты».

Во главе списка красот Энди был Трумен Капоте. Весь первый год в Нью-Йорке он почти ежедневно писал Капоте фанатские письма, сообщая, что он в городе, и интересуясь, можно ли нарисовать Трумену портрет.

«Я никогда не отвечаю фанатам, – позже вспоминал Капоте, – но безответность писем Уорхола, кажется, нисколько не тревожила. Я стал его Ширли Темпл. Спустя какое-то время я стал получать от него послания каждый день! Пока я не стал чувствовать перед ним вину. А еще он начал присылать мне эти рисунки. Совсем ничего общего с его более поздними. Они достаточно буквально иллюстрировали мои истории… по крайней мере, так было задумано. К тому же, кажется, Энди Уорхол припирался к дому, где я жил, и болтался вокруг в ожидании увидеть, как я вхожу или выхожу из него».

Месяцами позже Уорхол набрался храбрости позвонить Капоте узнать, получил ли он его рисунки, и попал на Нину Капоте, мать писателя. Она пригласила его в свою квартиру на Парк-авеню. На месте Энди быстро понял, что миссис Капоте была больше заинтересована в собутыльнике, чем в осмотре его работ, и они направились в бар Blarney Stone на 3-й авеню. Там они накидались «ершей», и Нина пространно стала рассказывать о проблемах Трумена и о том, каким разочарованием для нее он стал. Когда же они вернулись в ее квартиру, пьяная Нина Капоте стала внимательно выслушивать обо всех проблемах Энди.

За этим Трумен их и обнаружил, вернувшись в квартиру около полудня. Не желая быть грубым, он сел и выслушал историю Энди, которая показалась ему прискорбной. «Он казался одним из тех несчастных, у которых уж точно ничего никогда не получится». Позже Капоте сказал: «Просто беспросветный неудачник, самый одинокий, покинутый человек, которого я когда-либо встречал». Тем не менее после того визита, когда Энди стал названивать ежедневно, Трумен отвечал, и разговор целиком концентрировался на делах Энди. Его телефонный роман с Труменом вскоре был прерван, когда мать Капоте взяла трубку и заявила ему: «Хватит беспокоить Трумена!».

«Как и у всех алкоголиков, в ней были свои Джекилл и Хайд, – рассказывал Капоте, – и хотя она была в целом человек доброжелательный и считала его очень милым, сорвалась». Ошарашенный и опечаленный, но с детства привыкший слушаться маминых указов, Энди прекратил писать и звонить Трумену.

Энди оживленно рассказывал друзьям о других, столь же недостижимых, безумных влюбленностях в танцовщиков Джона Батлера и Жака Д Амбуаза, в фотографа Боба Эллисона и еще в целый выводок безымянных красавцев. Порой он заявлял, хоть никто и не верил, будто ему накануне «порвали очко», «оттрахав по полной». Даже в коммуне на Манхэттен-авеню его странная личная жизнь характеризовалась исключительно вуайеристским интересом к сексу и он начал рисовать обнаженные мужские фигуры и манерные, стилизованные рисунки гениталий, которые, как утверждал, собирал для «Книги членов». Порой он спрашивал у людей, можно ли нарисовать их ступни. Поразительно: многие, говорят, шли на поводу у его просьб, и он нарисовал сотни членов и ступней, впоследствии собранных в «Книгу ступней». Энди был типичным фетишистом ступней и находился в считавшихся среди его друзей ненормальными эротических отношениях с собственной обувью, которую вечно носил стоптанной сзади и разваливающейся от дыр в подошве, а спереди иногда торчали его пальцы. Позже, когда секс у него таки случался, он находил целование обуви своих любовников особенно эротичным.

Среди позировавших ему регулярно был Роберт Флейшер. Флейшер, выделявшийся кустистыми рыжими усами элегантный персонаж, закупал канцелярские товары для универмага Bergdorf Goodman и подрабатывал моделью. Его познакомила с Уорхолом Элейн Бауманн еще в квартире на Манхэттен-авеню. Впоследствии Флейшер заказал Энди рисунки бабочек для оформления канцелярского отдела Bergdorf Goodman, что оказалось обескураживающе сложным для Энди, который, кажется, был не в состоянии аккуратно выровнять ацетатные листы, разделявшие цвета. Пусть впоследствии это и станет его отличительной чертой, пока она вызывала лишь раздражение и требовала корректировки перед печатью. Так или иначе, эта пара подружилась.

Поначалу, как и многие другие, Флейшер испытывал «огромное желание защитить это бедного наивного сиротинушку, который бы иначе пропал в большом городе», но затем понял, что Энди использовал свою беззащитную позицию, чтобы манипулировать людьми, особенно после того, как принялся рисовать целую серию подчеркнуто непристойных портретов Флейшера и его любовника, словно проверяя, до чего ему позволялось дойти, и заодно прощупывая границы их дружбы. «Энди несколько раз рисовал нас за этим делом, – рассказывал Флейшер историку искусства Патрику Смиту. – Энди очень возбуждался. Присоединяться не присоединялся, но смотреть любил. Ему нравилось рисовать меня обнаженным и видеть меня с эрекцией, но он никогда до меня не дотрагивался, да я, наверное, никогда и не вел себя так, чтобы он мог себе это позволить или решил, что я в физическом смысле им интересуюсь, потому что я не интересовался. Как-то он сказал, что так возбудился, видя мужчин с эрекцией, что сам мог дойти до оргазма. И тогда начал раздеваться: „Ничего, если я в трусах порисую?“ И порисовал».

В собственной странной манере Энди стал раскрываться. Если в Техе какая-то часть его натуры наслаждалась, шокируя однокурсников, это и в сравнение никакое не шло с тем, что он учудил на вечеринке у Балкомба Грина в Питтсбурге. «Там была стайка студентов, – вспоминал Перри Дэвис, – а он зашел и говорит: „Так, раздеваются все, у меня с собой альбом“». Роберт Флейшер рассказал Патрику Смиту, что, когда коммуна с Манхэттен-авеню разъезжалась, родители Элейн Бауманн устроили у себя Хеллоуин, куда должен был прийти и Уорхол в компании нескольких бывших соседей:

Время все шло и шло, и тут вдруг в полночь – они сделали так сознательно для эффектного появления – звонят в дверь, а потом заваливаются, за руки, у каждого на шее огромная вырезанная ромашка, и гирлянды несут, словно на школьном выпускном. Они пришли с ромашкой – а так в те времена групповухи назывались. Все просто попадали в истерике.

Их хохот для Флейшера был унизительным. Может, по идее Энди это и была шутка, тот же почувствовал себя выставленным на посмешище.

Пока Энди жил один, у него появились весьма доверительные отношения с телефоном, которого впоследствии он называл своим лучшим другом. Телефон стал не только его связующей линией жизни с финансовыми и арт-директорами, но и волшебной машиной, позволявшей вести более интимные разговоры, чем он смог бы лично. Из-за того, что Энди боялся спать один, но не мог делить постель с кем-либо, телефон был его идеальным компаньоном и в кровати. Клаубер, который тогда с ума сходил по юноше с именем Фрэнсис Хьюз, уже ждал от Энди регулярного звонка среди ночи с расспросами о произошедшем накануне.

Это был большой опосредованный роман Энди. Парень уходил около двух ночи, я тут же обсуждал с Энди случившееся. Ему нужны были все детали, ну, я и рассказывал. Прослушивание этих историй делало его счастливым: «Еще рассказывай, рассказывай еще». Он был настоящим вуайеристом и из тех людей, которые наслаждаются замещением собственных впечатлений чужими. Потом я познакомил его со своей второй настоящей любовью, Ральфом Томасом Уордом (Корки), и, кажется, Энди в Корки влюбился.

Уорд жил на Юнион-сквер с мужчиной постарше, Аланом Россом Макдугалом (Дуги), секретарем Айседоры Дункан. Высокий, гибкий, талантливый поэт и художник с кудрявыми темными волосами, много пьющий и достаточно безбашенный. Уорд был эдаким романтическим героем для своих товарищей, но только на Рождество 1951 года Клаубер заметил, что Энди на него стал западать. На то Рождество они втроем, в компании молодого человека по имени Чарльз, пошли на какой-то французский фильм. После чего нашли елку и потащили ее на квартиру к Клауберу, где стали отмечать, танцуя в гостиной.

Клаубер живо помнил эту сцену:

Я стянул брюки, и мы с Ральфом начали лихо вальсировать и врезались в стол, а когда я поднялся, у меня в боку была здоровая рана, мы позвонили в скорую, что подразумевало, что и копы приедут. Энди от осознания этого факта стало дурно, и он смылся оттуда. Просто в ужасе был. Конечно же, для копов было очевидно, что вечеринка гейская, и они подозревали, что меня пырнули.

По словам Уорда, «копы вели себя грубо, хотя один из них и был весьма ничего». Тем не менее никаких обвинений предъявлено не было, и Джордж, Ральф и Чарльз сели в скорую и полицейскую машины. Энди наблюдал из арки здания через дорогу, как эскорт двинулся в больницу. Он не осмелился оказаться замешанным в подобное, но должен был знать, чем дело кончится. Для Джорджа это был знак, что Энди уже был сильно влюблен в Ральфа.

Хотя раньше он был вполне удовлетворен своими вуайеристскими забавами, с Ральфом Энди повел себя чуть более прямолинейно. В последующие недели он написал ему кучу любовных записок, но Ральф отверг его робкие заигрывания. «У Энди со мной был роман, – вспоминал он. – Я же никогда им не интересовался». Но все же последовала достаточно близкая дружба, такая, чтобы другие гадали, не любовники ли они. И теперь Клаубер был третьим лишним.

Ранней весной 1952 года Уорд и Уорхол стали работать вместе над серией рукописных книжек. Это был первый из многих раз, когда Энди стал поддерживать роман сотрудничеством в каком-либо деле. Первая, A is an Alphabet, состояла из двадцати шести рисунков Уорхола, набросков лиц и тел с нескладными подписями Корки. Love is a Pink Cake была любопытнее, составленная из двенадцати уорхоловских иллюстраций к знаменитым историям любви в компании со стишками Уорда, как то: «Мавр в Венеции дал маху, Задушив свою деваху». Третья книга, There was snow in the street, содержала блоттированные изображения, по большей части детей, и была напечатана годами позже. Эмоции, положенные в основу проекта, были очевидны, и книги стали прекрасными рекламными образцами для рассылки арт-директорам и прочим клиентам Энди. «Стиль рекламных материалов Энди был таким узнаваемым, настолько в его видении и манере, что они действительно поспособствовали его признанию, – вспоминал Клаубер. – Люди их стали коллекционировать и с нетерпением ждали новых. Зайдешь в какое-нибудь рекламное агентство, а там наверняка что-то лежит от Энди Уорхола».

Какая бы близость ни была между Энди и Ральфом, она в течение следующего года перестала существовать. Как обнаружил Уорд, поддерживать близкую дружбу с Энди было тяжело, потому что тот был настолько нуждающимся во внимании и чересчур легко ранимым. Ральф еще и посматривал свысока на увлечение Энди работой и получением дохода.

«Энди все делал ради денег, – утверждал Уорд. – Его основной целью было научиться работать быстрее».

Клаубер прокомментировал: «Было определенное недовольство среди тогдашних знакомых Энди. Филип с Дороти Перстайн тоже оказались несколько разочарованы, но Ральф был особенно презрителен по отношению к провинциализму Энди в вопросах саморекламы и раскрутки. И, думаю, Энди на Ральфа был обижен. Тут и сомнений нет».

Странная парочка
1952–1954

Как-то вечером в квартиру, где я жил, заявилась мама с парой чемоданов и пакетов и объявила, что она покинула Пенсильванию навсегда, чтобы «остаться жить с ее Энди». Я сказал ей: «О’кей, оставайся, но только до тех пор, пока я сигнализацию не поставлю».

Энди Уорхол

Отношения с Уордом совпали с переездом Энди в его собственное жилье, удручающе грязную, засиженную мышами и вшами, не отапливаемую квартиру на первом этаже в здании под железнодорожными путями разрушенной ныне надземки на 3-й авеню, дом 216 по Восточной 75-й улице.

Юлия навестила его с Полом. Прибирая квартиру и готовя семейный обед, она допрашивала его о доходах и стирала его белье. Энди никогда еще не приходилось вести собственное хозяйство, и Юлия имела все основания волноваться, способен ли он обеспечить себя. Все его вещи были грязными и изношенными, а кто-то из друзей заметил, что порой Энди пах так, словно несколько дней не мылся. Он перебивался преимущественно пирожными и сладостями. Все четырнадцать часов обратного пути в Питтсбург Юлия провела за литанией из собственных страхов и молитв за ее младшенького.

В Питтсбурге Пол Вархола только начал преуспевать в торговле металлоломом, и Юлия подумывала переехать с Джоном к нему, в пригород Клертон.

Пол Вархола:

Маме район нравился. Говорит: «Если найдешь мне у себя дом, я бы переехала». О’кей, дом мы нашли, купили дом. Тут мой брат Джон решил, что хочет жениться. Ну, мама посчитала, что ей нет нужды ехать в большой дом. Говорит: «Что ж, единственный выход, кажется, – поехать к Энди в Нью-Йорк».

Ранней весной 1952 года Юлия приехала в Нью-Йорк с Джоном в его фургоне мороженщика. «На подошве у Энди была дырка с доллар, – вспоминал Джон. – Так что я оставил ему свою лучшую пару. Думаю, мама, как увидела это, сразу решила переехать туда, чтобы ухаживать за ним».

Дом на Доусон-стрит был выставлен на продажу и продан несколько месяцев спустя за шесть тысяч восемьсот долларов. Юлия положила деньги в банк и так и хранила их на черный день до самой смерти. Джон забрал все, напоминавшее об отце, а учебники и студенческие работы Энди отвезли Полу. «Я спросил, что мне со всем этим делать, – вспоминал Пол. Энди сказал мне: „Да просто выкинь. Выбрось на помойку“». После некоторого раздумья Пол решил не выкидывать десяток картин, выполненных на картоне. «Сложил на антресоли и так никуда их не приспособил. Мы по ним ходили». Позже его дети станут использовать их как мишени для дротиков.

С одной стороны, Пол, как и его отец, верил, что Энди станет однажды знаменитым, а его картины будут стоить кучу денег. С другой стороны, он обращался с ними с тем пренебрежением, которое демонстрировал к творчеству Энди на протяжении всей его жизни. К примеру, ни разу не посетил его выставки, даже если Энди просил.

В начале лета Пол отвез мать обратно в Нью-Йорк. Он не был в восторге от идеи оставить Юлию в «чудовищных условиях» Энди, но понимал, что они с мамой нуждались друг в друге. «Она считала, зачем сидеть дома одной, когда можно поехать и быть полезной Энди? А он к матери был привязан. Ему было хорошо, что она рядом, и она там была счастлива».

Первые месяцы на Восточной 75-й улице дались тяжело. Доход Энди все еще был нерегулярным, и он почти не вкладывался в свое место обитания. Как и его отец, Энди был склонен копить деньги и не планировал разбазаривать их на то, что большинство считает предметами первой необходимости. В свой последний визит Джон за компанию сходил с Энди в типографию, чтобы забрать что-то из его рекламных материалов, и был поражен чертой, которую Энди наверняка унаследовал у своего отца.

Говорит типографу: «Я тебе не это сказал сделать». Тот ему:

«Ну, я думал, вы так хотели», а Энди отвечает: «Что ж, нет, ты меня не слушал». Манера Энди противостоять ему тут же напомнила мне отца. Я бы просто заплатил. А когда мы вышли, я спросил у Энди: «Так что, ты ему не заплатишь?» – «Нет, – говорит, – он сделал не так, как я хотел». А парень тогда сказал: «Черт, я же на этом деньги потеряю». Энди отвечает: «Ну, зато в следующий раз будешь слушать. Ты не сделал того, что я заказал. Теперь мне придется ждать и все переделывать». Отец был таким. Энди, хоть сложен был иначе, чем папа, был крут.

Энди и Юлия пользовались одной спальней, ночуя на матрасах на полу, а кухонный стол Энди использовал как мастерскую. Ванна обычно была забита бумагой, которую он окрашивал, отсюда и догадки друзей о том, что сам он ее редко использовал. Он купил себе черно-белый телевизор, чтобы составлял ему компанию в тот короткий период, что Энди прожил там в одиночестве, и сиамского кота, чтобы гонял мышей. Вскоре подобрали еще одного сиамца, и эта парочка, Хестер и Сэм, принялась размножаться.

Поначалу, вспоминает Клаубер, «все были поражены, что он позволит своей матери приехать и жить с ним, но удивительная штука была в том, что он был с мамой очень ласков, очень мил. На самом деле, я всегда считал Энди очень добрым и мягким в душе. Я никогда не видел, чтобы он делал людям что-либо плохое. Он всегда был добр и предупредителен. Так что в этом смысле ничего не было странного в том, что его мать могла жить с ним».

Энди определенно переживал о мамином присутствии в Нью-Йорке, когда пошел потихоньку в гору. Сначала он не думал, что она останется надолго, потому что в Питтсбурге у нее остались большая любящая семья, паства и священник, к которому она была привязана, в том время как в Нью-Йорке она никого не знала. Энди не планировал впускать ее в свой круг общения, который по большей части держал от нее в секрете. Тем не менее вскоре стало ясно, что она жаждала посвятить свою жизнь поддержке его стремлений.

Большинство друзей Энди держал на расстоянии от Семьдесят пятой улицы. Энди нередко смущался и стыдился матери. Юлия в своем крестьянском платье и косынке ничем не походила на роскошную обеспеченную мать вроде Нины Капоте, носившей меха, драгоценности и тешившей своих приятелей светскими байками. Юлия упорно продолжала говорить «по-нашему» и обращалась с Энди со смесью любви и насмешки. Она подталкивала его «делать, что правильно» и «искать свои идеи в снах», но пилила, что он не одевался нормально и не женился. Особая ирония в ее пребывании у Энди заключалась в том, что она планировала остаться до тех пор, пока Энди не найдет милую девушку, остепенится и женится на ней.

Отношения Уорхола с его матерью были похожи на отношения романиста Джека Керуака с его «святой, деревенской матерью», с которой тот прожил почти всю свою сознательную жизнь, Аллена Гинзберга с его матерью, которая стала героиней его великой поэмы «Кадиш», и Элвиса Пресли с его матушкой, основной опорой его карьеры в пятидесятые. Трумен Капоте и Теннесси Уильямс также не могли избавиться от собственных матерей. Мамочки довлели над американской культурой после Второй мировой войны.

«Юлия была источником стойкости, мягкости и приземленной жизнерадостности, которые были ядром характера Энди, – комментирует историк искусства Джон Ричардсон. – Какой бы ограниченной и необразованной она ни была, при встрече Юлия поражала людей остроумием, озорством и проницательностью – совсем как ее сын».

Скрываясь за простецкой крестьянской внешностью, Юлия была единственным человеком на жизненном пути Энди, кто не уступал бы ему в сложности, манипулятивности и властности. Выдающаяся странная парочка – Юлия и Энди – могла бы превратиться как в отличную команду, так и в заложников нужд и капризов друг друга. Одной из главных черт характера Энди было его умение разделять свою жизнь с любым, с кем он проводил время. Существовала определенная открытость по отношению к остальным, которая позволяла им чувствовать, будто они действуют с ним заодно и в каком-то смысле становятся с ним одним целым, из-за чего многие сотрудничавшие с ним и будут говорить: «Я и есть Энди Уорхол». К концу десятилетия их личности так переплетутся, что Юлия заявит в горькой тираде, что она и есть Энди Уорхол.

Между тем на момент приезда Юлии в этом факте было больше позитива, чем негатива. Она по большей части была отличной собеседницей и отвечала за то, чтобы Энди смеялся. Раз Юлия заботилась о нем и вела хозяйство, Энди был волен полностью концентрироваться на своей работе, будучи мотивированным зарабатывать еще быстрее, чтобы съехать в место получше. Более того, деловитый в плане становления своей легенды, Энди рекламировал ее наличие в той же степени, что и прятал ее ото всех. Узнай искушенная модная тусовка, что этот странный, манерный талантливый мальчик живет со своей мамой, только удивилась и заинтересовалась бы пуще прежнего.

В марте 1952 года Энди достиг еще одной старой цели, опубликовав работу в Park East (журнале о богатых и знаменитых, которые жили в Верхнем Ист-Сайде) и хоть отдаленно сроднившись со звездами вроде Риты Хейворт, Капоте и Гретой Гарбо, чьи фотографии были в том номере. Также той весной Энди сделал свои первые шаги к признанию в качестве художника, представив свои иллюстрации к текстам Трумена Капоте в галерее Hugo, принадлежащей Иоласу, чей международный авторитет одного из крупнейших дилеров сюрреализма оправдывал его ставшую кличкой фамилию. Дэвид Манн, помощник Иол аса и один из списка знакомцев Клаубера, вспоминал, что первоначальная реакция Иол аса была нехарактерно восторженной:

Зашел Энди. Он выглядел бедным мальчуганом, с прыщавым лицом и в простой одежде. Это был конец сезона, почти июнь, и обычно мы закрывались, но Иолас сказал мне: «Посмотри на его работы!». Мы оба думали, что они замечательны, и он говорит: «Ну, все равно больше ничего нет, почему б еще одну выставку в июне не устроить?».

Подобная сочувствующая помощь в гомосексуальном арт-сообществе играла важную роль до конца карьеры Энди. К сожалению, сам Иолас был в Европе, в числе практически всех имеющих вес на арт-сцене, когда первая выставка Энди Уорхола открылась в полдень 16 июня 1952 года.

Из близких друзей Энди пришел только Клаубер. Вспоминал, как Энди нервно расхаживал, заметно расстроенный тем, что Трумен Капоте не смог прийти.

Юлия на открытие пришла и проторчала все время где-то на втором плане в суконном пальто и косынке, еще больше нервируя Энди. Это был первый и последний раз, когда она присутствовала на публичных мероприятиях с ним. Среди других посетителей галереи в тот день был молодой рекламный художник, чей вклад как помощника Энди в последующие годы будет неоценим.

Прежде чем выставка закрылась, ее таки посетили Трумен и Нина Капоте. Если верить Дэвиду Манну, миссис Капоте была особенно красноречива: настолько, по ее мнению, хороши были картины. Энди был потрясен и абсолютно счастлив, когда Трумен и его мать пришли. Они проговорили с ним около получаса.

С сегодняшних позиций те воздушные рисунки мальчиков, бабочек и ангелочков почти шокируют, учитывая давно раскрытые тайные коды гей-культуры. Утонченные и светлые, со всплесками пурпурного и фиолетового, они демонстрировали характерное противоречие.

«По тем или иным причинам вспоминаются Бёрдслей, Лотрек, Демут, Бальтюс и Кокто, – писал Джеймс Фитцсиммонс в кратком обзоре в Art Digest. – От работы веет зрелостью, мягко подчеркнутой порочностью». Но в целом пятнадцать рисунков к сочинениям Трумена Капоте были восприняты серьезно только друзьями Энди и немногочисленными поклонниками его таланта.

Ни одна из работ, стоимостью триста долларов каждая, продана не была, но Энди наладил хорошие связи с Дэвидом Манном, который в следующее десятилетие организует ему множество выставок.

Карьера Энди в рекламе весной 1953 года вышла на новую ступень. В своих стоптанных ботинках, холщовых штанах и запачканной краской футболке под замызганным пиджаком Энди зашел в офис начальника Клаубера Уилла Бёртона, чтобы подарить художественному редактору расписанное вручную пасхальное яйцо, и тут Бёртон познакомил его с энергичной эрудированной дамой по имени Фритци Миллер, которая только начала работать агентом у рекламщиков. «Энди, – сказал Бёртон, – познакомься с Фритци. Она тебе нужна». Энди вроде бы согласился, но, по словам Фритци, все же прошло какое-то время, прежде чем Энди в панике позвонил ей сказать, что его приятель, который помогал ему по работе раньше, может побить, если узнает, что тот дал ей свои данные. Вскоре Уорхол позвонил Миллер во второй раз и сказал, что хочет, чтобы она его представляла. Та согласилась.

Вклад Фритци Миллер в то, что его работы оказались в McCall’s и Ladies’ Home Journal, а впоследствии в Vogue и Harper’s Bazaar, имел основополагающее значение для становления Уорхола как самого востребованного иллюстратора Нью-Йорка в области женских аксессуаров. После этого, как пишет Кэлвин Томпкинс, «многие в этой сфере стали замечать журнальные работы Энди. Что бы он ни иллюстрировал – шампуни, лифчики, ювелирные украшения, помаду или парфюм, – в его работах была изысканная оригинальность, которая притягивала взгляд. По мнению Фритци, удивительно, как Энди с его бэкграундом смог столь чисто взять верную ноту. Девчачьи сердечки с цветочками и розовые андрогинные ангелочки, используемые им, являлись не вполне тем, чем казались, была в них какая-то подспудная непристойность, которую профессионалы журнального бизнеса видели и одобряли. Он знал, как подтрунить над товаром так, чтобы клиент мог оценить шутку».

В следующие полгода заработки от иллюстраций чуть ли не удвоили его доход – до двадцати пяти тысяч долларов. Уорхол в свои двадцать пять, несмотря на свои внешние особенности, был достаточно успешен, чтобы отбросить все прежние чаяния друзей на его счет. Теперь из-под личины беспомощного Тряпичного Энди проявилось двигавшее им стремление.

Стоило Энди начать зарабатывать, выяснилось, что у него с деньгами, как описал это один его товарищ, «нездоровые» отношения. Он или тратился вконец, или вконец крохоборствовал. Середины для Энди не существовало. На некоторые вещи он не тратился, даже если они были необходимы, зато завтраки в отеле Plaza и просиживание потом в холле Palm Court Lounge в надежде, что его перепутают с Труменом Капоте, были одними из его любимых занятий. Порой Энди изумлял друзей, спуская там по пятьдесят долларов за завтрак с ними. Также он стал завсегдатаем в шикарном Cafe Nicholson, дорогом ресторане, упоминавшемся в журнале Park East как место встречи молодых писателей, танцовщиков и дизайнеров. Энди был там любимым клиентом, потому что всегда очень щедро оставлял на чай и раздавал официантам россыпи шоколадных конфет Hershey.