Текст книги "Огни над Деснянкой"

А там уже вся семья сидела, пряталась. Танк возьми да и покрутись на землянке. И не один раз. Ой, Боженьки! Кто ж выживет после этого? Вот и не выжили соседи. Схоронили там же в саду, в той же ямке, где и землянка была. Не было чего от соседей переносить на кладбище. Ошмётки одни остались, прости и помилуй, Господи. Грязь одна, кровь с телами бедняжек, перемешанные с земелькой. Кого там хоронить, что в гроб положить? Ой, ой, спаси и помилуй!

А вчера бой: партизаны на немцев, немцы на партизан, страху натерпели-и-ись, дальше некуда. Боялись носа казать из землянки. И снова она спасла. Вот она какая, землянка та – спасительница», – баба Нина в который уж раз перекрестилась на ходу, не забыв осенить крестным знамением спину впереди идущему мужу.

– Это ж он всё, дедок мой, справил, – с нежностью в голосе про себя шептала бабка. – Он у меня… это… еро-о-ой! А то! При такой жене да не быть ероем?! Как бы ни так!

Старики пройдут, остановятся, переведут дыхание, вспомнят вчерашний бой, поговорят друг с дружкой, поругаются, опять идут. Это ж с другого края деревни пройти надо, чтобы до церкви добраться.

Когда подошли к центру Слободы, всё чаще и чаще стали попадаться навстречу старикам немцы, румыны.

– А тут этих антихристов, – так называет немцев бабушка Нина, – пруд пруди. Погляди, старый, как много их, нечестивцев, развелось на нашей улке.

– Сатаны иноземной, – добавляет дедушка Панкрат. – И пешим ходом, и на лошадях, и на своих вонючих моциклетках, на машинах насаются, как незнамо что…

– Ту-ту-ту-ту! Матка, яйка! Матка, млеко! – тыкал в бабушку пальцем встречный солдат с винтовкой за плечами, скалил в улыбке рот. – Пух! Пух! Млеко! Яйка!

– Смолы вам в глотки ненасытные, – бурчала в ответ под нос старушка, обходя солдата стороной. – Чтоб вам не дожить до завтрашнего утра, прости господи, дня божьего не увидеть больше. Чтоб вам и на том свете икалось; чтоб вас в аду крутило, не переставало; чтоб вас черти так мучили, как вы нас мучаете.

– Ты поостерегись, старая. Чего доброго, уразумеют твои слова, и нас в поминальник записывать надо будет, свечки за упокой ставить придётся, – бубнил незлобиво дед.

– А и пусть! Чем такая жизнь, так лучше уж и свечку за упокой. Сколько ж можно терпение наше пытать? Может и хватит?

– Тьфу, дура старая! – замахнулся для острастки на жену батожком дед Панкрат. – Сынов да внуков с войны дождаться надо, а потом уж… Даст Бог, живые будут. Слышала, говорят, Смоленск и Рославль уже под нашими?

– Слышала, слышала, пенёк старый. Не отставай. Вон уже церковка видна. Почти дошли, слава тебе, Господи. Он ещё меня учить будет. Сама знаю, какая та вера солдатская. Раз в храм Божий сама пришла, значит, знаю веру солдатскую. Я, может, по-бабьи понимаю её лучше, чем ты. Душой это… сердцем.

– А кто бы спорил? – согласился с ней старик. – Я? Никогда! Ты же меня знаешь не один год. Лишнего слова… никода-а-а… лучше язык… твой…

Подошли к церкви, а там вокруг тишина, ни единой живой души, только животина не своим голосом ревмя ревёт. Решили к батюшке в дом постучать, узнать, что да как. Вошли во двор священника, а та-а-ам…

Больно тяжёлый батюшка, грузный. Еле-еле к домику подтащили. Хорошо, что там же у погреба случайно расслышали тоненький голосок. Сначала не поняли откуда. А когда прислушались, разобрались, дед Панкрат в тот же момент спустился в ямку, подал бабке пацанёнка. А сам не хочет вылезать из погреба, сел на краю дырки, носом шмыгает, ноги свесил, попросил корзину подать ему.

– Ты бы корзинку каку-ни то мне. Тут… тут…

– Это ещё зачем? Чужое брать? И не смей, дурень! Ишь, что удумал: кошёлку ему подай! Я тебе так подам, так наберу, что руки отсохнут! – пригрозила сверху. – Я и помру, а чужого в руки не возьму, не то что… И не отсохли твои голова с руками до такого греха смертного додумавши, антихрист?

– Не бранись, старая: не о твоих и моих руках молвлю. На мне креста нет, что ли? С чего это ты так на меня ополчилась? Тут Емелюшка наш по кускам лежит: рука отдельно от тела, кишки… и всё такое… прости господи… – старик истово перекрестился, всхлипнул.

– А Господи ж Боже мой! – заголосила баба Нина. – Как же я не догадалась? А ты, дурак старый, молчишь. Не мог сразу сказать? А я гляжу: Емелюшки-то нашего нету, а он вот где, вот он как, отрадушка наша. Вот он где смертушку-то принял, радость наша единственная, красавец наш ненаглядный, голубь наш сизокры-ы-ы-ы-лый, – наладилась причитать старуха.

– Боялся, что скажу, а ты и дитёнка удержать в руках не сможешь, уронишь. Слабая ты у меня, кишка тонка в таком суръёзном деле. На меня орать ты мастерица. А вот в мужицких делах, в солдатских, ты слаба. Сразу в голос. Это Емелюшка на себя смерть-то взял, выходит, ребятёнка собой прикрыл. Вот он какой, Емелюшка-то наш. Святой человек. Как солдатик. А ты говоришь… И не кричи здря: мальчонка и так напуган, а тут ты ещё кричишь.

Баба Нина отнесла мальчика в дом, отмыла от крови, от грязи. Рассмотрела по-видному: вроде не раненый, целый, только заляпан нечистотами, да больно искричался весь. Голоса почти нет, сип один. Бабушка ужаснулась от мысли, если бы, не дай тебе, Господи, не услышали?

Покормила, чем нашла на столе да в печке, спать уложила.

Как ни пытались, а так и не смогли достать тело юродивого из погреба: сил не хватило. Осталось лежать ещё одну ночь.

Долго искали матушку Агафью, звали, кричали, пока старик не увидел кровь на лесенке и не догадался подняться на колокольню. Бабку позвал.

– Ты, вот что, дева, – дед Панкрат долго сморкался в кулак, отводил взгляд в сторону, тёр заслезившиеся вдруг глаза. – Думку я имею, что народ звать на помощь надо, по-христиански дело обставить требуется. Вдвоём не осилим.

– Ой, Бо-о-оженьки! Два батюшки один другого сто-о-оили, две матушки, одна другой кра-а-аше… – в очередной раз принялась, было, голосить старуха, но дед строго одёрнул:

– Не время, старая, потом поплачем, вместе, всем миром плакать станем, поголосим, дадим волю слезам. Я думаю, что тебе треба пробраться, скочить как-то до Борков. Там найдёшь мамку Мишки Янкова, рыбака, Янчиху, обскажешь ей, что да как. А она сыну… Даром, что он в Вишенках. Уж он поймёт, кому и что потом сказать. Кольцовым передать надо за дочку. Они своих не бросают, я их хорошо знаю. Похоронят матушку у себя в Вишенках. Вот так вот. И батюшке лекарь нужен, Дрогунов пусть… – старик не выдержал, расхлюпался, разрыдался. – И мальца это… и-и-и-эх, жизня, раз туды её в корень. Пристроить мальца-то надо, вот как. И Емелюшку нашего… И коровёшка там не доена, не поена. Кабанчик, слышь, орёт, тоже есть-пить просит скотинка.

Старушка перекрестилась, потуже подвязала платок, крепче сжала палку в руках, на удивление сразу и безропотно подчинилась, собралась в дорогу.

– Я бы это… и сам сбегал в Борки, скочил ба и сам, – извиняющимся тоном заговорил дед. – Да меня могут антихристы за партизана принять. Всё же мужик я, какой-никакой, а мужик. Они в каждом мужчине ворога ищут. Вот. А ты, Нинка, мышкой, мышкой это… проскочишь. Бабам веры больше. А я тут пробегусь, народ скличу. Ты, Нинка, тебе это, по скорости равных не было, вот. Шустрая была с мальства. И сейчас ещё жеребца колхозного обскачешь, а уж битюга немецкого точно обойдёшь, фору дашь, итить твою раз туды. Беги, любушка, а я уж тут…

– «Ни-и-инка», – передразнила мужа бабушка. – Вишь, вспомнил: Ни-и-инка, лю-у-убушка. Как что, так Ни-и-инка, а как что, так старая карга. Беги уж, бегун. Побежит он, прости господи. И скажет же, слухать нечего. Жеребца это… когда это было? Побегу-у, куда я денусь. Так всю жизнь на мне и выезжал, муженёк, и теперь слезть не можешь, мужчи-и-ина. За церковкой потом пригляди, если что. Да и мальчонку не забудь, скоренько вернись, пока не проснулся. Мужи-и-ик, прости господи! Ты хоть сам помнишь, когда мужиком-то был? Давай быстрее людей скликай, пусть по хозяйству управятся, а я мигом, я туда и обратно. А вы тут миром порешайте. Да гляди, чтобы чужого ни-ни! И за людьми приглядывай: время сейчас тяжкое, многие святое в себе потеряли, могут и во грех… своровать это… Гляди мне. Вернусь, голову откручу, если что. Не посмотрю, что прикрутили папка с мамкой в детстве.

– Ага, ага, это мы миром решим, с церковкой-то, миром. И с дитём решим, и с коровушкой обставим как надо, – дед направился на деревню. – Что ж я, непонятливый как ты или твоего батьки дети? Она ещё напоминает, – бубнил по дороге старик. – Сама бы лучше поспешала, девушка, прости господи. Тьфу, одной ногой это… а об мужиках всё долдонит. Голодной куме это… на уме одно, карга старая. Меня ещё учить будет, итить её в корень. Голову она мою… Много вас, охотников до неё. Так и норовите сесть и ножки свесить… Хлудиной надо было, и чаще. И солдатиков, что под яблонькой это… схоронить. И Емелюшку нашего, святого человека, по-христиански, по-человечески…

Глава одиннадцатая

Впереди на лошади ехал Вася Кольцов. За ним покорно шёл привязанный к седлу другой конь. На нём сидел старший брат Вовка. Лошади шли шагом, всадники и не торопили. Ощетинившись оружием, по обе стороны шагали бойцы взвода партизанской разведки. Они тоже не спешили. Четверо разведчиков несли носилки с бредившим, не приходящим в сознание отцом Петром. На руках Васи Кольцова, прижавшись, сидел тёзка и племянник Василёк, с удивлением и интересом глядел вокруг, крутил головкой. А чего волноваться? Ребёнок спокоен: следом за ним едет его мамка на руках у дяди Вовы. А папку вообще несут на носилках. Мальчик уже несколько раз порывался ехать с мамкой, а ещё лучше – с папкой, только дядя Вася не отпускает. И мамка молчит, не зовёт к себе. Странно. И папка молчит. Зато дядя Вова так скрипит зубами, что Василёк даже здесь слышит. И дядя Вася неразговорчивый. Тоже молчит, только всё вздыхает и вздыхает.

Пригревшись, убаюканный мерным ходом лошади, мальчик заснул. Тянущаяся из-за Деснянки тёмная туча несла с собой свежую осеннюю холодную сырость, что срывалась и летела вниз мелкими каплями дождя, бодрила путников, заставляя то и дело поёжиться от холода, содрогнуться от озноба.

Зябко. Стыло. Неуютно. Тяжко.

Ещё день назад командир разведвзвода Володя Кольцов только-только зашёл в шалаш, уже снимал с себя ремни, собирался отдохнуть после разведки, как появился посыльный.

– Вовка! Данилыч! – Бокач-младший стоял у входа в шалаш, мял шапку в руках, отводил глаза.

– Что случилось? – по поведению друга Володя понял: что-то стряслось. Просто так Васька не пришёл бы, не стал мешать отдыхать. – Погоди, куда бежишь?

– Ты это… командир, товарищ Лосев кличет, – повернувшись, Бокач ускоренным шагом направился вглубь лагеря, не стал дожидаться приятеля.

Перед входом в штабной шалаш, понурив головы, стояли дядя Ефим, дядя Никита Кондратов, Бокач-старший.

Никита Иванович вроде кинулся навстречу, потом остановился, в отчаянии то ли крякнул, то ли тяжко вздохнул, судорожно вытащил кисет из кармана, трясущими руками принялся крутить самокрутку.

Остальные, увидев приближающегося Вовку, разом отвернули головы, отводили взгляд.

– Что случилось, дядя Ефим? – Володя уже почуял неладное, раз так ведут себя все. Заволновался вдруг.

Ефим Егорович молчал, только крепко сжал руку племянника, подтолкнул в шалаш.

– Папка там, Кузьма. Всё там скажут, я ещё сам толком не знаю.

В углу на кучке свежей травы, крепко спал рыбак Мишка Янков. Лосев сидел на чурбачке за столом, Корней Гаврилович Кулешов нервно курил, на корточках у входа замер отец Данила Кольцов. При появлении сына даже не встал, только тянул и тянул самокрутку, выпуская густые клубы дыма вокруг себя.

– Бра-ати-ик! – от стены шагнул Кузьма, крепко обнял Вовку, коснулся мокрой щекой щеки брата. – Сестрички нет у нас, бра-ати-ик! Ага-аши-и! Агафьюшки-и не-е-ету!

Потом уже Лосев и Бокач рассказали, что было на церковном дворе во время позавчерашнего боя, как спешил к партизанам Мишка Янков, который сейчас спит, уставший.

– Мы-то думали: кто так хорошо помог нам пулемётным огнём с колоколенки? Оказывается, это отец Пётр с матушкой, – начальник штаба Корней Гаврилович пододвинул братьям по чурбачку, предложил сесть. – Мы вас, конечно, понимаем, сочувствуем, но надо что-то делать. И о живых думать надо. Говорит Мишка Янков, что отец Пётр живой был ещё вчера утром, как бабка Прокопиха обсказывала. Ну, а матушку… Тут уж вы, Кольцовы, решайте, маракуйте, что да как. И племянник там, мальчонка…

Весь взвод добровольно вызвался помочь командиру вывести из Слободы родственников. Живых и мёртвых. Командование не возражало. Надо было успеть за ночь. Ночь – именно то время, когда партизаны ещё контролируют ситуацию, могут передвигаться. С наступлением дня над лесом висят немецкие самолёты-разведчики. Мало-малейшее шевеление, дымок, тут же прилетают бомбардировщики, и начинается такая круговерть, что хоть святых выноси.

С прежних мест базирования партизаны были вынуждены уйти, немцы выследили, подвергли бомбёжке с воздуха, а потом блокировали район дислокации партизанского отряда, постепенно вытеснили вглубь массива. Пришлось закрыть и семейный лагерь, женщин, детей, стариков вывели из леса. Теперь жители Вишенок, по сути, выживали каждый сам по себе, своей семьёй.

Немецкое кольцо с каждым днём сжимается и сжимается вокруг лесного массива, партизаны с боями отходят вглубь, всё теснее и теснее прижимаются к непроходимым болотам. С каждым разом труднее отыскать лазейку, чтобы добыть разведсведения, пропитание.

Партизанский штаб принял решение делать временные летние стоянки, соорудив в труднодоступных местах шалаши. И укрытие какое-никакое, и строить легко, не затратно. И бросить не жаль. Но, главное, враг на время потерял партизан, смогли они уйти, оторваться, раствориться в лесу. Вот теперь можно немножко передохнуть, оглядеться, выработать тактику последующей борьбы с оккупантами, встретить очередную военную зиму.

Чтобы отвлечь немцев от уходящего вглубь лесов партизанского отряда, позавчера и организовали нападение на Слободу. Именно там сконцентрировались главные силы врага, участвующие в блокаде партизан.

Как и планировали, так и получилось: оказалось, что все немецкие силы зажаты в одной деревне – Слободе. Те, что участвуют в блокаде партизан, остались без подкрепления на несколько дней.

Немецкое кольцо блокады проходило по лесисто-болотистой местности между Вишенками и Руней. Там, за Руней, ещё был участок леса, где и находились сейчас партизаны. А впереди у них раскинулись непроходимые болота. Сами Вишенки оставались далеко в тылу немцев. Несколько раз партизаны предпринимали попытки выйти из блокады, пробиться за Пустошку, где леса уходили дальше на запад, соединиться с другими партизанскими отрядами. Но пока безуспешно. Неравны силы, и ждать помощи было неоткуда. Слухи доходили, что и в других районах немцы основательно взялись за народных мстителей. Так что отряд Лосева не был исключением.

Ещё в церкви решено было выносить тело Агаши, раненого батюшку и мальчика в Вишенки. Там хотя и в землянках, но люди уже живут. Фашисты пока их не трогают. Володя, как командир взвода разведки, знает, что в деревню немцы заходили и заходят, однако не останавливаются, не задерживаются, уходят на усиление кольца блокады. Да и где задерживаться? Домов-то нет, ни единого строения: всё сожгли, взорвали. А землянки? Так их и не видно постороннему человеку. Лишь тропинки да остовы печей.

…Хоронили матушку Агафью на следующий день. Сначала тело положили на самодельный стол в землянке, кто-то принёс свечи.

Прощались.

А день выдался на удивление прекрасным, солнечным. Ветер и тот стих, угомонился. Только еле-еле качались верхушки сосен за огородом. С самого утра потянулись люди. Они вылезали из своих землянок, из-под земли, такие же тёмные, как и их жилища, в тёмных одёжках, с потемневшими серыми лицами, с навечно застывшим скорбным выражением на них.

Спускались под землю в землянку Кольцовых, молча складывали в уголок кто несколько картофелин, кто кулёк муки или крупы, кто торбочку фасоли, кто горсть сухарей. Подходили к покойнице, стояли с минутку и уходили, освобождая место другим.

Безмолвной, безучастной застыла у изголовья дочери Марфа. Глаша немного отошла, оправилась, взяла себя в руки, сейчас хлопотала у печурки в углу землянки, ставила в чугунках варево, варила кутью, готовилась к поминкам. Помогали ей Фрося и Аннушка, сестра Петра. Стёпка держал на руках уснувшего Василька, вжался в стенку у входа; рядом, не отходя, прижалась Танюшка с сыном сестры Фроси Никиткой. Ульянка сновала на улицу и обратно, то и дело подходила к Агаше, замирала на минутку и снова бежала наверх.

Вовка и Вася задерживаться в Вишенках не стали. Попрощавшись с сестрой, вынуждены были уйти: обстоятельства требовали быть совершенно в другом месте и по другим делам. Ждали отца Данилу Никитича и старшего брата Кузьму Даниловича: вдруг смогут пробиться из окружения? Раненого батюшку отнесли в землянку Кондратовым, оставили на руках матери и младшей сестры Аннушки. Взялась ухаживать за раненым местная знахарка старая бабка Акимиха.

В деревне и до войны часто к ней бегали сельчане: до больницы-то не всегда успеешь, да и далековато, и на каждый чих не набегаешься. Она даже в лесу в семейном лагере не теряла даром времени, травки разные собирала, сушила, помогала больным, лечила. Чего-чего, а уж хворей в холодном лесу у людей хватало, доктор Дрогунов с ног падал, не успевал лечить.

Копать могилу подрядились бабы, которые моложе и сильнее, и девки с ними. Помогала ребятня, что уже могла держать лопату в руках.

Когда скромная траурная процессия подходила к кладбищу, увидели, как со стороны Пустошки направлялись к ним чудом уцелевшие в этой деревне дед и бабка Куликовы – старый печник Николай Михайлович и жена его бабушка Арина. Откуда только узнали? Дед Николай потом пояснил, говорит, сон ему приснился нехороший про матушку молодую. Будто бы по небу она летала, парила, и вся в белом, как невеста.

Рассказал утром бабке, та сразу же принялась собираться в дорогу.

Ещё больше удивились люди, когда увидели процессию во главе с бабой Ниной Лукиной. Муж её дед Панкрат нёс впереди икону Божьей Матери, за ним вытянулись цепочкой старики и старухи из Борков и Слободы: шли проститься со своей матушкой. А икону взяли? Так она, как пропуск. Немцы сразу увидели, что не партизаны это идут, а крестным ходом верующие ползут, еле ноги передвигают. Не тронули, только диву давались, да смеялись вслед, пальцами тыкали.

Ни Данилы, ни Кузьмы так и не дождались, захоронили Агашу, скромно помянули.

Марфа закаменела, речи лишилась. Все поминки слова не вымолвила, слезинки не уронила. И на кладбище у могилки стояла изваянием: ничего не видела, ничего не слышала, будто не понимала. Только к вечеру уже в землянке вдруг схватила внука Василька, да давай прижимать к себе, тискать, исступленно целовать, поливать горючими слезами. Мальчонка испугался, зашёлся в плаче, еле Фрося с Глашей из рук вырвали, успокоили. Так он и потом старался обходить бабушку стороной, прятался от неё.

Приходила Аннушка Кондратова, сестра отца Петра, предлагала к себе забрать Василька. Мол, пускай с папкой вместе живут. Фрося отговорила, убедила, что порознь надёжней будет. Время сейчас тревожное, страшное. Жизнь человеческая гроша ломаного не стоит. Ни дай боже что, а тут и папка, и сынок. Не-е-ет, пусть уж мальчонка живёт пока у Кольцовых. Да и вместе с Никиткой им веселее. Хотя одному Богу ведомо, где теперь спокойней. А уж когда поправится, оклемается Пётр, даст бог, вот тогда сам решит, где быть его сыну.

…Глаша лежала на нарах в землянке, не раздевшись. Никак не могла уснуть, сон не шёл. Мысли заполнили голову, сон прогнали. Настроилась думать, вспоминать.

Как бы трудно ни было, а огороды, грядки засеяли за весну. Кто-то умудрился даже в лесу грядки сделать, картошки ведро-другое посадить. Кольцовы с Гринями на поляне в Медвежьем урочище клочками вспахали, засеяли, вот теперь успели убрать, подправили старый погреб соседа деда Прокопа Волчкова, да и сложили там. Из своего погреба землянку сделали, расширили маленько, перекрыли, утеплили, сейчас живут в ней. Ямку у Гриней разворотил кто-то, вынес даже бочки пустые, что стояли.

Вот что время и война с людьми делают: раньше хаты не закрывали, двери не запирали, никто и никогда чужого не смел брать. А теперь?

Рожь озимую засеяли с прошлой осени в поле, что у Данилова топила. Каждый сам себе. Сколько смог, столько и засеял. О пшеничке и не помышляли. Разве что некоторые хозяева по клочку, по сотке, не больше, вскопали лопатами, да и посеяли её, родимую. Хорошо выросла, колос налитой, крепкий, слава богу. Однако надежда всё же на рожь, а не на пшеничку. Пусть ржаная мучица грубее, и хлебушко из неё под стать муке, да урожай-то поболе будет, и не так прихотлива в хранении, и растёт рожь на этих землях, не сравнишь с пшеницей. Два-три пшеничных поля заменяет одно поле ржи. Вот и засеяли житом, на него вся надежда да на картошечку. Украдкой, почти тайком сжали, на себе снопы переносили. По ночам молотили цепами, чтобы только немцы не учуяли, не прознали. Глаша знает, что многие руками вылущивали зерно из колоса: сколько тех снопов, чтобы молотить? Хотя в Борках люди вроде спокойно и посевную провели, и уборочную. Вот и разберись тут, холера их бери, немцев этих. Та деревушка, Борки, почти вся целая стоит, а Вишенки и Пустошка с Руней огнём взялись. Сожгли фрицы окаянные. Видно, потому, что деревеньки в лесу стоят, обороняются от супостата всеми способами, противятся иноземцам. Не привыкли местные жители, чтобы чужие правили у них.

Жернова, что ещё от деда Прокопа Волчкова остались, обгорели малость при пожаре, когда бомбили деревню. Но, слава богу, Кузьма был как-то дома, заскочил на минутку, починил. И сейчас мелют, как и раньше. Вся деревня приходит и мелет, у кого что есть. По стакану мучицы каждый оставляет хозяевам с помола. Правда, через день-другой после приходят, просят в долг ту же мучицу. И отдают Кольцовы. А куда деваться? Стаканом муки не накормишь семью, а кому-то на похлёбку или затирку, а то и на болтушку хватит. Глядишь, ещё один день кто-то выдюжит, протянет. Речка-кормилица выручает, лес спасает, не даёт умереть с голоду. Помимо грибов-ягод, орехи, жёлуди собирали, сушили, сейчас перемололи на крупорушке, потом и через жернова пропустили, в мучицу измололи, вот и добавка в похлёбку. Некоторые семьи смешивают с мукой и выпекают хлеб, кашу варят из порошка жёлудя. Аир, крапива, щавель, лебеда молодая, одуванчики – с голоду пока никто не помер. Жиру не нагуляли, но и не умерли. По весне гнёзда грачей малышня приноровилась разорять, яйца грачиные собирали, ели. Ничего, есть можно. Ягоду сушили. Ну-у, это уже лакомство или лекарство. Так и живут, с холодной воды на тёплую водичку перебиваются, каждый день вслушиваются: не долетит ли с востока канонада? Не идут ли наши?

А третьего дня Глаша ходила за картошкой, думала с корзинку набрать, домой вернулась вся в слезах и без картошки. Как тут не заплачешь? Завоешь волком, не то что…

Открыла дверь в погреб, а там пусто! Нет ни-че-го! Ни картофелинки! Унёс кто-то подчистую.

Не поверила глазам своим, на колени встала, обыскала, обшарила, прощупала руками каждый уголок в погребе. Нет! Нет-е-е-ту-у! Как не на своих ногах возвращалась в землянку. Как жить? Как быть дальше? На неё, на картошечку, вся надежда была, зима-то впереди. А есть что? Осталась та, что в огороде деда Прокопа Волчкова растёт – и всё! Пока не выкопали, берегли как не знамо что. Господи! За что такая напасть на их семью?

Хотела всё обсказать Марфе, поделиться, посоветоваться, а тут весть пришла страшная из Слободы про Агафьюшку и отца Петра. В тот момент как раз Мишка Янков повстречался на выходе из землянки, новости принёс…

Смолчала про картошку, не стала говорить, добавлять в одно горе и другую беду. Тайком с Фросей обговорили, погоревали, так и сяк думали, голову ломали: кто это смог сделать? Чужих в деревне давно не было. Если бы кто пришёл, так сарафанное радио разнесло бы быстро эту новость. Значит, только свои. Но кто? Решили, что кроме старого Сёмкина больше некому в деревне поганить. Он, только он способен на такое. А как дальше? Как истребовать обратно? Не скажешь, ведь, чтобы отдал добровольно. Не для того он воровал, чтобы отдать. Да и картошка та не подписана, что она их, а не Сёмкиных. Как тут определить, как узнать? А вдруг напраслину на человека наговаривают? Тогда как быть? Сами в глупом положении окажутся, человека обидят. Были бы мужики, они бы разобрались. А что бабы смогут? Разве что поплакать? Так слезами сыт не будешь. Если бы от слёз сыты были, так и горя мало. Уж чего-чего, а слёз женских в Вишенках никто не мерил, ими залиться можно.

С обыском ведь не пойдёшь. На всякий случай научили Стёпку поговорить со своим ровесником внуком Сёмкина Федькой. Мол, узнай невзначай, что он ел вчера вечером и сегодня утром? И вдоволь ли ел?

И спрашивать не пришлось. Как только Федя увидел своего друга Стёпку, как тут же похвастался:

– Сегодня я сильный! Давай бороться, враз на лопатки положу!

– С чего это? – удивился Стёпа. – До этого мой верх над тобой был.

– Э-э, второй день я картошку макаю в льняное масло, вот! Деда три мешка картохи притащил, да достал где-то семя льняного, масло тиснул, так нам и хорошо!

– Ну-у, тода коне-е-ечно, – согласился Степан.

Разговор с другом слово в слово передал тёте Глаше и Фросе. Женщина застыла после такого известия: как же она забыла, что там же, в погребе, подвешен был и клуначок с семенами льна ещё с первого года войны. Откладывали, берегли на чёрный день! А в тот раз, когда не нашла картошку, не было и льна! Как же она запамятовала?

На всякий случай сходили с Фросей уже после похорон. Марфу брать с собой не стала: не в себе она. И ещё раз обыскали погреб уже вдвоём: нету! Значит, это дед Сёмкин всё украл. Вот же сволочь киластая, прости господи. Как работать, грядку лишнюю вскопать, так у него кила, грыжа. А по чужим погребам шарить – здоров как бык! А там ни мало, ни много, а целых три мешка картошки. Полных, под завязку три мешка! Здоровому мужику еле поднять, а уж с килой – и говорить нечего. Однако…

Долго с Фросей сомневались, и так, и этак обговорили, однако решили идти, истребовать обратно. Всё ж таки своя семья есть своя, о ней думка в первую голову. Вон сколько человек в той семье, и все есть-пить просят.

Пока шли, одна другую подбадривали, набирались смелости и решительности.

В землянке Сёмкиных в нос сразу ударил спёртый, затхлый запах. В стене посреди землянки в углублении горел жировик, коптил, освещая убогое жилище. В углу на нарах лежала больная хозяйка, надрывно кашляла. Сутулившись, рядом сидел сам хозяин. Невестка Катерина у печурки купала в деревянных ночёвках младшую двухлетнюю дочку, шоркала пустой тряпкой по детскому тельцу. Худющая, кожа да кости, девчонка не плакала, лишь сипела, пытаясь вырваться из цепких рук матери. За спиной бабки на нарах у стенки кашлял замотанный в тряпки средний трёхлетний внук Ваня. Такой же худой, как и сестра, с большими ввалившимися глазами, держал во рту пальцы, смотрел на гостей.

Увидев женщин, хозяин дед Назар побледнел вдруг, попытался было подняться, кинуться навстречу, потом обречённо махнул рукой, снова сел на скамейку, уронил голову на грудь.

А Глаша растерялась ни с того, ни с сего. Даже не поприветствовала, забыла, разом вылетело из головы. Правда, Фрося поздоровалась, хотя тоже засмущалась, не зная, что и как сказать, с чего начинать. Её тоже убил, поразил убогий вид не только самой землянки, но и жалкий вид самих обитателей, тяжёлый, затхлый воздух.

– Проходите, чего встали у порога? – нашлась невестка. – Извиняйте, посадить некуда и угостить нечем. Разве что кипяточком…

– Мы это… – Глаша усиленно пыталась найти объяснения, причину своего появления у Сёмкиных, но как назло на ум ничего не приходило. После увиденного она уже забыла, зачем пришла сюда, куда девалась её решимость истребовать своё, отругать старика, укорить его.

– Говорят, Аким Макарович приноровился варить мыло, – первой всё же опомнилась Глаша. – Ты бы, Катерина, сходила. Кусок, может, и не даст, а обмылок… если хорошенько попросить… хотя он вроде никому не отказывает.

– А стирать бельё мы ходим на Деснянку, где синяя глина, против конюшни. Глиной хорошо отстирывается, она мылкая, как мыло всамделишнее. Или золой берёзовой, – заговорила и Фрося. – Правда, замачивать добре надо перед стиркой. А так хорошо отстирывается. Потом там же, на речке, и прополощем. Вот и чистые ходим.

– Так и я на глинище хожу, там стираю. Или золой, – невестка обмотала тряпками дочку, отнесла на нары за бабушку, посадила рядом с Ваней. – Хвороба пристала, холера её бери. Мама кровью харкать начала давно, ещё с прошлой осени, с партизан. Ванька за нею следом закашлял. Вчера первые капельки крови заметила у сынули. Не знаю, перезимуем ли? – просто, как о чём-то постороннем сказала Катерина. – Еды и той нету. Как жить, ума не приложу. Тот клочок с картошкой, что посадили в лесу, дикие кабаны разрыли, чтоб им провалиться сквозь землю вместе с этой войной, прости господи. Вот и живи, как хочешь. Удавиться, что ли? Или угореть всем в этой ямке? Закрыть вьюшку и не проснуться?

Женщина прислонилась к стенке, безысходно махнула рукой.

– А этот, – ткнула пальцем в сторону свёкра, – за весну и лето палец о палец не ударил, лодырь бессовестный. Всё грыжа у него, всё никак не вправит. На мои плечи да руки переложил: всё я да я. А на много меня хватит? Жрать-то, так в два горла горазд, и грыжи нет, у-у-у, бестолочь ленивая, – замахнулась на старика тряпкой.

– Ты это… – подскочил дед Назар. – Не забывай, в чьёй хате это… находишься! Людей бы постеснялась, халда!

– Сядь, хозя-а-а-аин, итить твою… А то по стенке размажу, я тебе не мамка, что всю жизнь терпела.

Невестка подошла к свёкру, силой усадила на прежнее место, устало вытерла лоб рукавом старой, линялой кофты неопределённого цвета.

– Не рыпайся, а то я так рыпну, что мало не покажется. Его хата… Вы же, девки, видели: я с Федькой выкопала землянку, а этот боров палец о палец… только стонал всё время, не мог, болел, как обычно. А несколько дней тому картошку принёс, да целых три мешка, и откуда сила взялась, и кила не болела. И куль семян льна приволок. Говорит, что в лесу нашёл. Но я-то знаю, что такое по лесу не валяется: украл, значит. А теперь знаю, что у вас, раз вы к нам зашли.

Глаша с Фросей как закаменели от неожиданности, стояли, не зная, что сказать.