Текст книги "Огни над Деснянкой"

– Понятно, Михалыч. Что ж я, не соображаю?

– Не торопись, это ещё не всё. Сейчас главное. Держись, радуйся и мужайся, Егорыч, племяш твой Кузьма Данилович объявился. Он у Ульяны Никифоровны был, теперь поселили к сестре Надежде. Всё ж таки родная сестра, да и уход ему нужен особый, а бабушка уже и не в силах даже хорошо кормить раненого, харчей-то нету. Да-да, живой, но сильно раненый. Просил тебя известить, ждёт тебя.

– Кузя? Кузьма пришёл? Живой, и слава Богу, Леонид Михалыч! А на ноги поставим! Ты же нас знаешь!

– Доктор говорит, что ранение серьёзное, ногу старается спасти, но гарантии нет. И в груди что-то не то. Так что…

– Главное – живой! А какой – это не важно.

– Там с ним товарищ был Агафон Куцый, сибиряк, заряжающий в танке Кузьмы. Тут целая история. Ы-ы-ых! Без слёз говорить не могу, Егорыч, – Лосев заскрежетал зубами, продолжил.

– Павел Петрович Дрогунов с Ульяной Никифоровной мне рассказали, что и как было. Это… это… это подвиг, Егорыч! Подвиг! С такими людьми мы обязательно осилим, одолеем сволочь немецкую! Клянусь, одолеем! А уж как гордиться мы ими должны, слов не хватает! Иконы с них писать будем, вот как!

– Ну, так что там? – сгорал от нетерпения Ефим.

– Кузьму ранили при форсировании Березины. И так ранили, что в себя парень пришёл только в Пустошке. А принёс его туда, на себе доставил рядовой Агафон Куцый, с Алтая парнишка. Веришь, у самого такие ранения, что, по словам доктора, он не должен был жить уже давно, как только ранили. А он, Агафон, с такими смертельными ранами на себе вытащил Кузьму, от Березины и до Пустошки донёс на себе. Расстояние сам знаешь какое, и он осилил-таки. И это по незнакомой для него местности, по лесам. Дошёл! На колени с Кузьмой на плечах упал перед Ульяной Никифоровной, не уронил, бережно, как мог, опустил на землю товарища, ещё успел спросить: «Пустошка это, мать?», – Лосев не смог дальше говорить, зашмыгал носом, махал сжатой в кулак здоровой рукой, кряхтел.

– Как только старушка утвердительно ответила, так солдатик и говорит ей, говорит так прерывисто, на последнем дыхании, на пределе, еле-еле слышно, но бабушка услыхала: «Я… дошёл… Я… это… сделал… Пять вёрст по… сиби…», – а уж до конца фразу не договорил, не смог, рухнул замертво. И больше не поднялся и не встанет уже никогда, Егорыч! Скончался от ран. Дошёл и умер! На последнем дыхании шёл! Каково, а? И они хотят таких солдат победить?! Да не в жизнь, сволочи! – влажные глаза командира партизанского отряда горели, ходили желваки, здоровая рука рассекала воздух.– И-э-э-эх! Какой парень! Какой солдат! Мужик, настоящий мужчина! Герой! Мы обязательно поставим ему памятник после войны! Клянусь, Егорыч! Горло любому перегрызу, умру, но своего добьюсь! На таких мужиках Россия держится! А памятник поставим на самом высоком месте, чтобы все видели, какие люди у нас есть!

– Миха-а-алы-ыч! – дрожащим голосом произнёс Гринь, прижался к командиру, пряча лицо в плечо товарища. – Я с тобой, Михалыч! Клянусь!

– А ведь мог бросить Кузьму, оставить умирать, а сам спастись. Но не сделал! Егорыч! Веришь? Не себя спасал, товарища! Вот они какие русские мужики! Сибиряки! – и уже скрёб здоровой рукой спину товарища, прижимал к себе, а сам плакал, не стесняясь слёз. – А ты говоришь… И памятник будет обязательно! И самый высокий! Самый лучший! И чтобы весь мир видел! Су-у-уки-и! И-э-э-эх! – скрипел зубами командир партизанского отряда.

Ефим отвёз добрый мешок продуктов в Пустошку Ульяне Никифоровне. Повидался с Кузьмой, поговорили. Племянник рассказал об Агафоне Куцем, Павлике Назарове, Андрюше Суздальцеве… Кузьма признался, поведал затаенную мечту, что если Бог даст поправиться, выздороветь, доведётся иметь семью, то первого сына он назовёт Агафоном и обязательно съездит после победы на Алтай к родителям друга своего, спасителя. Поклонится в ноги мамке с папкой за такого сына, поблагодарит землю алтайскую. И возьмёт с собой сынишку маленького, покажет ему, где родился и жил герой, настоящий солдат, надёжный товарищ Агафон Куцый.

Помянули добрым словом других сослуживцев Кузьмы, что полегли в первые дни войны, но не подняли руки кверху. Отдали себя, жизни положили, но солдатский долг свой исполнили.

Думается Ефиму, что если бы вся Красная армия так сражалась, то вряд ли немцы смогли бы на Москву пройти. Да-а, это ж какие люди у нас живут! Жаль, что уходят так быстро. Как в ту первую германскую войну ушёл командир роты поручик Саблин, царствие ему небесное, хороший мужик был. Вот и Агафон… Ему бы жить да жить… А оно вишь как. Что-то не то происходит в канцелярии у Бога, если он прибирает к себе в первую очередь самых лучших людей. Наверное, и там нужен хороший народ. Кто его знает. Пойди, спроси.

Ефим не маленький, сам прошёл первую германскую войну, повидал всякого. И в атаки ходил, и отступал, и наступал. Понимает, что на войне, в бою, не всё так просто, как может показаться со стороны. Бывает, один кто-то дрогнул, побежал – и всё! Рядом товарища с крепкими нервами не оказалось, вот тебе и бегство в панике с передовой обеспечено. И откуда тот страх, та паника берутся, что поражают естество солдата, кто его знает? Солдат воюет уверенно, когда чует плечо товарища, надёжный штык сослуживца рядом, на него надеется. Вот тогда и сам старается не подкачать, не подвести. Тоже осознаёт, что на него надеются, вот и старается. Даже с жизнью своею расстаётся ради товарищей. Так оно, именно так, Ефим это хорошо знает.

А в бою страх всегда присутствует, куда ему деться, страху этому? Живые же люди воюют, думающие. Как это не бояться за свою жизнь, какой бы она ни была? Жить все хотят, известное дело.

– Интересно получается, – заговорил он сам с собой. – А ведь и я жить хотел в ту войну, только о смерти почему-то не думал, когда бежал в атаку. Вот ведь какое дело. И голова во время атаки была как никогда чистой, светлой, никаких посторонних мыслей, кроме одной – добежать! И тело лёгкое, и сила откуда-то бралась, вот ведь какая штука. А смерть? Испугаться не успеешь, если не думать о смерти заранее, не призывать её к себе. Она придёт сама незваной, заберёт к себе, не дав испугаться. Раз – и нету солдатика, нету служивого! Это ж было страшно перед товарищами, что ты, вражина, трусишь и они, не дай боже, увидят, что ты сплоховал, что кажешь слабину, трусишь в бою, в атаке, что на тебя товарищи могут не надеяться. Вот-вот! Вот она где правда зарыта! Страх подвести товарища, не оправдать его надежд на тебя всегда у солдата был выше страха за собственную жизнь! Вот оно как! Хм, – Ефим хмыкнул, огляделся вокруг. – Вот накрутил, итить его в лапоть. Хорошо, никто не видит и не слышит, прости господи, дурака старого, – Гринь снова покачал головой, удивляясь своим мыслям, выводам. – А что-то в этом всё же есть, как ни крути. Да-а, есть.

День начинался ожиданием. Все ждали Никиту Кондратова с Фомой Бокачем. Как они? Всё ли хорошо? Если на Никиту Ивановича надеялись в полной мере, то чужой для сельчан его напарник – полицай вызывал больше вопросов, чем ответов. Это ж риск какой отправить в логово врага своего человека с незнакомым мужчиной, полицаем?!

Ефим по приезде с Пустошки сразу же к Кольцовым заглянул через плетень. Данилы пока дома не было. Марфа со Стёпкой, Никитой и Танюшей ковырялись в огороде, сносили к погребу тыквы. Там уже лежала добрая горка плодов.

Мужчина думал, с чего начать разговор о Кузьме. Зная характер всех Кольцовых, он заранее был уверен, что они все сейчас же кинутся в Пустошку к старшей Надежде, где находится Кузя. Не навредили бы, вот что главное. Чем меньше людей будет знать об этом, тем лучше в первую очередь самому Кузьме. В Пустошку немцы наведываются чаще, чем куда бы то ни было. На той неделе были обыски по всем хатам: искали еврейские семьи, красноармейцев. Хорошо, что там уже налажено оповещение: успели попрятаться. Благо, лес за огородом, а подъезд к деревне очень даже просматривается. Вот и успели. Пока удаётся играть в кошки-мышки с немцами, но как оно будет дальше? Одному Богу ведомо.

Скажи только, сейчас же кинутся всем кагалом в Пустошку, а потом горя не оберёшься.

– Танюшка, – окликнул младшую дочку Кольцовых Ефим. – Мамку позови.

Гринь не стал дожидаться женщины у себя во дворе, пошёл специально в конец огорода, к меже.

– Ох, и исхудал же ты, Фимка, – вместо приветствия начала Марфа. – Даже борода поистрепалась, как мочало.

– Да уж. Не до красоты, сама знаешь. Присядем лучше, Марфа Назаровна.

Мужчина опустился на межу, рядом пристроилась соседка, устало вздохнула.

– И правду ты говоришь, Ефим Егорович, не до красоты. Выжить бы. Как там Ульянка? Что-то не видно.

– Да я и сам только что приехал из Пустошки, в дом ещё не заходил.

– Может с маменькой на речке? Глаша бельё полоскать собиралась.

– Ты вот что, Марфа, – Ефим решился. – Дай мне слово, что кричать не будешь.

– С чего это? Иль с Данилой что? – попыталась было вскочить, ухватила Ефима за рукав. – Говори! На промилуй Господа, говори, не скрывай!

– Я же говорю, – сосед улыбнулся, обнял соседку, усадил снова. – Я же говорю, что с бабами ни о чём серьёзном говорить нельзя. У них одно на уме: где-то у кого-то из родных беда! Глазищи навыкат и ну орать! Вот и ты такая.

– Не темни, говори уж, – успокоилась женщина.

– Слушай, только не дёргайся, не ори. Привет тебе от Кузьмы.

– Г… г… где о… он? Ж… ж… живой? – глаза округлились, рот зажала ладонью, умоляюще смотрела на Ефима, ждала.

– Если приветы передаёт, значит живой. Или ты не поняла?

– Где он, Ефимушка, говори скорее! – а сама уже готова была сорваться с места, бежать, лететь к сыночку хоть на край света.

– Успокойся! В Пустошке он, у Надьки.

– Ой, ой! А у меня уже сердце оборвалось, чуть не обмерла, прости господи, – развязала платок, вытерла им разом вспотевшее лицо. – Что с ним, как он?

– Просил, чтобы мамка с папкой пришли. Наказал не говорить сразу малышне. Детям тайну хранить, как в решете воду носить. Сама знаешь, в какое время живём. Разнесётся по деревне, ещё и до немцев или полицаев дойдёт. А они больно охочи до красноармейцев, не мне тебя учить.

– Ага, Ефимушка, ага. Как он, ты не сказал.

– Раненый, это правда. В грудь и в ногу. Доктор Дрогунов говорит, что с грудиной всё заживёт, наладится. А вот хромать будет Кузя: всё колено раздробило. Тут уж Павел Петрович не в силах изладить колено-то. Говорит, что и будь рядом больница, всё равно Кузьма остался бы хромым: нога не согнётся.

Женщина слушала, жадно ловила каждое слово и всё порывалась бежать. Её сын, её кровинушка ранен. Ему плохо, а она рассиживает тут, лясы точит!

Ефим прекрасно понимал состояние Марфы и потому старался успокоить её, рассудить.

Договорились, что детям младшим говорить не станут, а вот Агаше и Вовке сказать надо. И в Пустошку будут ходить не часто и по одному, чтобы не привлекать внимания. А так вроде как проведать Надьку, внука.

– А то, что нога гнуться не будет, не беда. Вон Аким Козлов: с культёй, а какой хозяйский мужик! Голова на плечах – вот что главное.

– Спасибо тебе, Ефимушка, спасибо! – женщина благодарно прижалась на мгновение к мужчине. – Ты мне жизнь продлил такой новостью. Дай тебе Бог здоровья!

Не успел смежить глаза, так хотелось отдохнуть, как прибежал Васька Кольцов.

– Срочно требует к себе товарищ Лосев. Он сейчас в конторе вместе с Корнеем Гавриловичем Кулешовым, с папкой. Дядя Никита Кондратов и полицай вернулись только что из района.

Пришлось тут же подняться, бежать в контору.

Говорил один Никита Иванович. Напарник Фома Бокач с распухшим, разбитым лицом, с синяками под глазами сидел чуть в стороне в углу кабинета, курил, не поднимая головы.

– Сначала заехали к коменданту в Слободе: надо было выписать пропуск, чтобы и дальше до района ехать. Самого не было, принял его помощник Шлегель. Рыжий, толстомордый, очень уж въедливый и по-нашему болтает лучше меня. Фома говорит, что из наших немцев он, откуда-то с Урала, отец его там при царе ещё что-то строил, потом и при советской власти заводы делал. Зато сынок пришёл разрушить, прости господи. Всё ему расскажи, разложи по полочкам. Ну, я ему бумажку-то и сунул, что мы с Корнеем Гавриловичем писали для отчёта перед бургомистром. Не знаю, поверил, ай нет, но обещал в ближайшие дни приехать, всё сам посмотреть, пощупать. На всякий случай пригрозился снести мне голову.

– Ты, Никита Иванович, расскажи командирам, кого видел в Слободе и в Борках, – подал голос Фома. – Больно ты гневался, всю дорогу до района плевался, весь табак из кисета высмолил, так переживал.

– Не говори, Фома Назарович, не говори. Лучше бы не видеть глазам моим, чтоб они ослепли, чем такое довелось глядеть.

В Борках остановили подводу с Никитой и Фомой местные полицаи Антон Щербич и бывший учётчик борковского колхоза длинный и тощий Васька Худолей в новой полицейской форме при винтовках.

– Твою мать! – не сдержался Кондратов. – И эти туда же! Чтобы тебе дедушка сказал, Антон, кабы увидел в таком наряде?

– У тебя ещё не спросил, – презрительно плюнул молодой Щербич. – И где он сейчас твой Макар Егорович? Вот то-то же. А ты и сам, дядя Никита, вроде как не святой? Слышал я, что и ты в начальниках при новой власти?

– Не обо мне речь, антихристы. У меня совсем другая статья. И этот, – накинулся Кондратов и на Ваську Худолея. – Ты-то, ты-то куда полез, прости господи? Неужто и тебя обидели, верста коломенская?

– Ты, Никита Иванович, езжай своей дорогой и тихонько сопи в три дырки. Негоже в чужой монастырь-то со своими указками, – грубо, непривычно для тихого и стеснительного в прошлом человека ответил полицай. – У тебя свой путь, у меня – на твой не похожий.

– И-ы-ых, прости господи! Не задавила вас мамка в люльке, – бросил полицаям Никита Иванович. – Воздух был бы чище. А то я смотрю: чем-то так воняет в Борках? Прямо смердит! А это две кучи навозные красуются посреди деревни: Антон Щербич и Васька Худолей. Тьфу, окаянные!

Фома не дал разгореться ссоре, тронул коня и уже когда отъехали почти до гати, что разделяет Слободу и Борки, накинулся на попутчика.

– Что ж ты, браток, голову в петлю суваешь? Иль тебе не понятно, что мы делать должны, куда и зачем нас отправили? У тебя на роже написано, что всеми фибрами души ты ненавидишь и немцев, и полицаев. С такими замашками мы до района не доедем: убьют или те, или другие.

– Твоя правда, только в душе всё кипит, на этих прихлебателей глядя. Я ж с ними вместе землю вот эту топтал, одним воздухом дыхал, а они… Да я же после этого и себя ненавидеть стал, вот в чём дело.

– Только к немцам и полицаям не лезь со своим недовольством. Ты мне всё выскажи, я выслушаю, головой покиваю, смолчу. Целее будем.

Предупреждения товарища помогли, и уже в кабинете помощника коменданта лейтенанта Шлегеля Никита Иванович вёл себя подобающим образом: заискивал, глядел начальству в рот, жадно ловил каждое слово немца.

Однако на выходе из комендатуры встретил сына бывшего председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Сидоркина Петра в форме полицая и с винтовкой на плече.

Вот тут уж пропал у Никиты Ивановича дар речи.

– Фома, – прошептал Кондратов, – постукай мне по морде, двинь изо всей силы: сню я или явь это?

Почти всю дорогу до района только и разговоров у Никиты Ивановича о полицаях.

– Дед за Россию страдал всю жизнь, а внук врагам продался. Это как понимать? Или председатель наш Сидоркин Пантелей Иванович… Золотой человек! Первым побежал в его-то возрасте добровольцем в Красную армию. А сын что?

Фома ничего не говорил, лишь молча слушал, соглашался, изредка разводя руками. А что он мог сказать?

До района добрались без приключений. Несколько раз останавливали немецкие патрули, но пропуск, что выдал лейтенант Шлегель, действовал на всех магически. Уже перед районом некоторые полицаи даже становились «во фронт», настолько важным и представительным был вид Никиты Ивановича. Ведь для этой поездки ему пришлось надеть костюм, что купили ко дню рождения ещё за год до войны, с белой рубашкой и галстуком. Воистину, по одёжке встречают… Высокий, седовласый, чисто выбрит, в соломенной шляпе и при костюме, в бричке, да ещё и с кучером и личной охраной в одном лице – чем не начальник?

Бургомистр встретил лично. Оказывается, помощник коменданта лейтенант Шлегель уже позвонил в районную управу, предупредил о визитёрах.

– Рад, очень рад, Никита Иванович, что в Вишенках с пониманием отнеслись к требованиям новых властей, – потирал руки Кондрат Петрович Щур. – Я уж грешным делом стал сомневаться в том, что меня правильно поняли. Зная буйный нрав жителей Вишенок, собирался сам к вам наведаться повторно. Но тогда головы у кого-то точно бы полетели, понял, дружок, что я говорю?

– Да-а уж, – только и смог ответить Никита Иванович.

– Не спились друзья-товарищи? – обратился тут же к Фоме. – Наверное, от безделья уже всех баб перещупали, самогонку всю вылакали, наливкой вишнёвой утробы свои позаливали?

– Побойтесь Бога, господин бургомистр, – замер по стойке «смирно» Фома Бокач, приставив к ногам винтовку. – Как можно, если вы строго-настрого наказали блюсти себя. Василий Никонорович неотлучно с гражданином Кондратовым, – кивнул головой в сторону Никиты Ивановича, – находится и день, и ночь. А мы каждый при своей работе приставлены нашим командиром господином Ласым. Тоже блюдём себя, исполняем свой долг, как вами приказано.

– А чего это сам Ласый не приехал? Он обязан был появиться с докладом.

– Истинную причину он не сказал мне, потому я и не знаю, – стал оправдываться Бокач. – Однако, вчера с вечера видел я, как Василий Никонорович до отхожего места частенько бегал, портки в руках держал. Знать, животом мается. А такая зараза если пристанет, то всего выхолощит. Вот и приказал за место себя мне голову в петлю совать.

– Ну-ну, – смилостивился Щур. – Сейчас перекусим, а потом я с каждым в отдельности поговорю.

Беседовал с Кондратовым бывший работник сельхозотдела райисполкома Семён Семёнович Ходыч в присутствии бургомистра. Сам Щур сидел в сторонке, вначале не вмешивался в беседу, больше похожую на допрос.

– А почему, мил человек, – допытывался Ходыч, – ты указал не весь клин озимой ржи? У меня всё помечено, – из полки тут же извлёк толстую книгу, со шлепком бросил на стол. – Здесь не Филькина грамота, а отчёт вашего председателя товарища Сидоркина после посевной. Он написал в докладной, что колхоз посеял пятьдесят два гектара. А ты говоришь о пятнадцати? А? Где остальные? Что скажешь?

– А ты, мил человек, что хочешь от меня услышать? – пытался уйти от прямого ответа гость. – Мне откуда знать, что писал Сидоркин. Ты у него и спроси при случае. А я что должен сказать?

– Правду, и только правду! – стоял на своём бывший работник сельхозотдела.

– А то и скажу, мил человек, что раз ты такой умный и знающий, – терял терпение Кондратов, – то приезжай к нам, да и замерь, если тебе так хочется. Сажень учётчика у нас имеется. Как же я могу включить рожь, если она сгорела на корню?

Никита Иванович потому и говорил так уверенно, ибо знал, что на большей части ржаного поля после уборки подожгли стерню. Недаром же Аким Козлов просил жниц оставлять её высокой. Та же участь постигла почти все поля, засеянные пшеницей. Сжали, снопы свезли на ток, там и молотить начали сразу после уборки, не стали давать вылёживаться зерну. Не ровен час: надо спешить. А вот высокую стерню оставили специально, чтобы потом сжечь, и, в случае чего, предъявить факт пожара.

– Так что, езжай и замерь. Нечего напраслину возводить на честного человека. Заодно посмотришь и замеряешь. Езжай!

– Мне и здесь хорошо, уважаемый, – Семён Семёнович достал с полки очередную книгу, стал листать, переворачивая страницу за страницей.

– Вот опять, пан бургомистр, – обратился уже к Щуру. – Указано Сидоркиным на поле у Данилова топила восемьдесят пять гектаров пшеницы. А гражданин Кондратов показывает всего двадцать четыре гектара. Как это понимать?

Бургомистр сидел за соседним столом, безучастный. Но это так могло показаться на первый взгляд. На самом деле он внимательно прислушивался к разговору, вникал в суть каждого вопроса, а ещё больше – ответа Кондратова. Слишком хорошо он знал жителей Вишенок, чтобы вот так сразу поверить словам Никиты Ивановича, той бумажке, что он привёз в районную управу для отчёта.

– Ну, что скажешь, Никита? – разомкнул губы бургомистр. – Опять сожгли?

– А вы откуда знаете? – подался вперёд Кондратов. – Вам уже доложили? Тогда зачем меня пытать, нервы мои вытягивать по жилочке?

– Если подожгли, то почему не всё поле сгорело, что скажешь? – Щур впился глазами в гостя. – Что-то выборочно у тебя горит.

– Так затушили, господин бургомистр! Отстояли пшеничку, не дали сгореть на корню всей деревней. А жить как? Чем кормиться? – стучал кулаком в грудь Никита Иванович. – Хоть спросите у Бокача, даже ваши полицаи не остались в стороне, тушить помогали.

– А кто поджигал? Зачем? – допытывался Кондрат Петрович. – Поймали поджигателей?

– Какой же вы, однако, как дитё прямо, – снисходительная улыбка застыла на лице гостя. – Кто ж из нас туда пойдёт, если на этих полях немцы красноармейцев-бегунков ловили, а те не сдавались. Вы же знаете, что места наши тёмные, нехоженые. Самое то для отступающих частей: есть где спрятаться, затаиться. Но и немец не лыком шит: старается перекрыть пути отступления. Вот бои и случались то там, то там. Кто из них кидал гранаты, неведомо, а поля возьми да и вспыхни огнём. Хорошо хоть что-то спасли, а вы ещё… – Никита Иванович вспотел, то и дело вытирал мокрое лицо рукавом пиджака, забыв, что жена перед отъездом положила в карман носовой платок.

– Запомни: не дай тебе боже обмануть меня, Никита. Я не злопамятный, но обиды не прощаю. Удавлю! Сотру в порошок любого, кто поперёк моего пути встанет, кто вздумает обвести меня вокруг пальца!

Кондратов дожидался своего товарища уже на улице у коновязи, сидел в возке. Фому Бокача бургомистр оставил в управе. Проводил допрос лично. О разговоре с бургомистром уже поведал сам Бокач.

Фому Назаровича в кабинете главы районной управы встретили трое незнакомых ему полицаев: высокие, крепкие парни стояли у стенки сразу за дверью. Бургомистр зашёл чуть позже и сразу же с порога залепил Фоме пощёчину.

– Ты что это, сучий потрох! На двух хозяев работаешь?

– За что, господин бургомистр? – полицай от неожиданности попятился назад и тут же получил сильнейший удар по голове от кого-то из тех, что стояли вдоль стены за дверью.

Удар был сильный. Когда полицай упал на пол, били сапогами, били с придыханием, молча.

Бокач пришёл в себя, боялся подняться, продолжая лежать на полу. Вкус крови во рту, тупая, ноющая боль по всему телу заставили его застонать.

Рядом на табуретке сидел Щур, носком сапога толкая Фому.

– Ну, ожил? Правду говорил Никита?

– Правду, господин бургомистр, – только теперь Бокач почувствовал отсутствие переднего зуба. Поднёс руку ко рту, выплюнул зуб. – За что-о-о, о, Господи? Я же вам верой и правдой…

Кондрат Петрович, не вставая с табуретки, взял графин с водой, сделал несколько глотков, остальную воду вылил на голову полицая.

– А сейчас как на духу расскажешь мне всё про Вишенки, а потом и о наших людях. Только перед этим умой рожу: смотреть противно.

– С кем же вы, господин бургомистр, останетесь, если с преданными людьми так поступаете?

– У тебя должна голова болеть о себе любимом, а не обо мне, – Щур помог подняться полицаю, усадил на табуретку, сам перешёл за стол. – Ну, я слушаю.

Фома долго и обстоятельно рассказывал бургомистру и о пожарах, и об уборке урожая. Рассказывал именно то и так, как было обговорено заранее с Корнеем Гавриловичем. В конце рассказал о полицаях, что во главе с кумом Василием Никифоровичем.

– С утра старший направляет нас контролировать те работы, что считает нужным. Вот и расходимся мы кто куда. Собираемся только вечером. Какое баловство, господин бургомистр? За день как устанешь, до кровати добрался, и всё. Работа нам привычна, вот и помогаем, как можем, убирать урожай, чего там. Мы же не родились полицаями, простыми трудящимися были. А вы говорите. Нет, не знаю, может где кто и приженился, но то мне неведомо. Не мужское это дело сплетни слушать, а потом и распространять их. Да и пьяных не видел. В Вишенках такие куркули живут, что зимой снега вряд ли допросишься, а вы говорите…

– Да-а уж, – барабанил пальцами по столу Щур. – Это ты верно подметил: куркули. Вот поэтому меня и настораживает та лёгкость и простота при уборке урожая. Всё так гладко, прямо некуда. Темнят мужики, знаю я их, ох и темнят. Боюсь, что вы там зенки позаливаете наливкой и покровительствуете местным бандитам. Вот чего я боюсь. Вам бы только нажраться да девку попокладистей под бок. До уборочной страды вам дела нет.

– Зря вы так, Кондрат Петрович, – Фома всё же смог вставить слово. – Страх сейчас над Вишенками стоит, потому-то и боятся ослушаться. Испуган народишко. Потому и старается. Ну а мы свой хлебушко отрабатываем честно.

– Мне нужен был тот бездельник Ласый, а он тебя отправил. Что с тебя возьмёшь? Кто ты? Пешка. У меня на столе уже лежит приказ коменданта района, понял? Требуют на следующей неделе начать заготовку хлебопродуктов, а у вас всё погорело. Что я ему скажу, как в глаза ему смотреть? Буду нести ту же чушь, что вы мне с Никитой несли? Через три дня обещал выделить автотранспорт, людей. Начнём хлебозаготовки с Вишенок. Так и передай Ласому. Если, не дай бог, что не так, ищите каждый сам себе сук покрепче или сразу же сигайте в омут на Деснянке с камнем на шее. Не ждите, чтобы я вам искал: церемониться не стану, ты меня знаешь. Да и немцы нас всех по головке не погладят.

– На обратной дороге заехали в церковь к Агаше в Слободе. Пообедали, и домой, в Вишенки, – закончил отчитываться Кондратов, устало опустился на лавку.

– Никита Иванович вошёл в положение, позволил заскочить на минутку ко мне домой в райцентре. Спасибо ему. Повидал жену, дочурку. Слава Богу, всё хорошо у них, – не забыл сообщить Фома.

Лосев, Кулешов, Гринь и Кольцов выслушали рассказ товарищей и теперь сидели каждый при своей думке.

– Вы бы, товарищи командиры, сына Васю выпустили, мне отдали, – нарушил тишину Бокач. – Не спрашиваю, но надеюсь, что оправдал ваше доверие.

– Ну-у, дела-а, – то ли согласился с Фомой, то ли о чём-то своём произнёс Лосев.

– А-а, чем раньше, тем лучше, товарищ командир, – Корней Гаврилович махнул рукой. – Всё равно когда-то надо начинать настоящую войну с фашистами. А парнишка твой, Фома Назарович, уже с Вовкой Кольцовым где-то на посту стоят. Так что ты за него не беспокойся. Мы тебя дожидаться не стали, а переговорили с пареньком, вошли в положение. Встретишься с ним, поговоришь. Теперь будем готовиться к главному: пора бить немчуру, хватит отсиживаться за бабскими спинами.

– Всё правильно, – поддержал его Леонид Михайлович. – А заодно и себя проверим, на что мы годны. Так, нет?

Осень вступала в свои права настойчиво, дождливо. Дорогу к Вишенкам развезло. И так отрезанная от соседних деревень, в эту слякотную пору года она ещё больше отгородилась от остального мира.

В целях экономии батареек к радиоприёмнику сводки слушали раз в неделю. Радостных новостей не было. Почти сомкнулось кольцо немецких войск вокруг Ленинграда, советские войска оставили Киев, враг рвался к Москве. Всё это не придавало оптимизма сельчанам, однако свято верили, что это ненадолго, соберётся с силами Красная армия, поднимется, поднатужится весь Советский Союз, погонит супостата к чёртовой матери назад в Германию.

Выстоят Москва и Ленинград, обязаны выстоять. А то, что некоторые города сдали, так вернем обратно. Поэтому рук опускать не следует, а надо готовиться самим к борьбе за жизнь, за право свободно и счастливо жить на родной земле. Понятно, что деревенька Вишенки не такая по размеру, как города, но и она частичка великого государства и в стороне от народной трагедии не останется. Взять, одолеть её врагу так просто не удастся. Как сможет, так и будет сопротивляться. Она сражаться будет ровно столько, сколько потребуется, чтобы освободить советскую землю от врага.

Именно так говорил Леонид Михайлович Лосев на сельском сходе, стоя на крылечке колхозной конторы.

– Красиво говорить не умею, товарищи земляки, – комкал в руке снятую шапку оратор. – Каждый из нас уже знает своё место и обязанности по тревоге. Тренировки проводили не раз, так что я на вас надеюсь. Тяжко будет, страшно тяжело, так тяжко нам ещё никогда не было, но мы выстоим. Обязаны выстоять! Как и выстоит Москва! По-другому и быть-то не может.

С решительными лицами застыли под дождём жители Вишенок, жадно ловили каждое слово командира партизанского отряда. С этого момента они доверились ему, вложили в его руки свои судьбы и жизни.