Текст книги "Огни над Деснянкой"

Глава двенадцатая

Немцы всё плотнее охватывали лес, всё сложнее приходилось разведчикам просачиваться сквозь вражеские заслоны. Выручали болота у деревни Руня. Непроходимые и длинные, тянулись на многие километры. Они оставались единственным путём, который давал партизанам возможность хоть как-то пополнять запасы продовольствия, боеприпасов.

Непросто было и фашистам, что участвовали в блокаде партизан: полное отсутствие дорог, узкие, чаще всего заросшие за войну просеки не давали им свободы для манёвра. Техника участвовать в блокаде уже не могла. Разве что самолёты продолжали разведывательные полёты над массивом, да в светлое время суток наносили бомбовые удары по любой движущейся цели.

Даже на лошадях с телегами не всегда и не везде можно было проехать. Танки, машины увязали в топких местах, лишались мобильности, терялась огневая мощь. Немцы начали использовать лошадей как вьючных животных для доставки того же продовольствия, боеприпасов в труднодоступные места для участвующих в блокаде солдат. На лошадях же вывозили убитых и раненых. Подкрепление пробиралось пешим ходом к местам боёв.

Таким положением немцев не преминули воспользоваться партизаны. Чаще стали организовывать засады на маршрутах продвижения врага, ощутимей становились у фрицев потери. Вдохновили народных мстителей новости о том, что немцы начали привлекать к блокаде партизан полицаев и союзников – румын. Значит, силы у фашистов на исходе, раз обратились за помощью к таким помощникам.

По сведениям разведчиков, сами немцы не особо доверяли и не полагались на союзников. В Борках, где остановился румынский пехотный батальон, местные жители стонут от этих мародёров, воров и хапуг. Берут, воруют, тащат всё, что попадается под руку, не брезгуют даже ложками-мисками. Называют селяне румын презрительно «мамалыжники», из-за их национальной пищи – кукурузной каши мамалыги.

Также стали известны факты, что и немцы очень плохо относятся к румынам, недоверяют, презирают их, при любом удобном случае стараются ещё больше унизить. Известен случай, когда румынский солдат залез в сундук бабушки Юзефы Логутовой в Борках, сгрёб себе в котомку всё бельё, что было там, включая и смертный наряд старухи. Та смело бросилась защищать, выбежала за солдатом на улицу, повисла на нём. Проходивший мимо немецкий пехотный капитан отобрал котомку, вернул бабушке бельё, а румыну прилюдно дал коленкой под зад.

Пленный полицай показал на допросе, что против партизан, помимо немцев и румын, воюет и сводная рота полицаев района под командованием самого бургомистра Кондрата Петровича Щура. Последнее время немцы всё чаще и чаще бросают в бой союзников, сами предпочитают оставаться в качестве заслона в тылу. Сейчас, с приближением Красной армии, когда линия фронта проходит в каких-то полуторастах километрах, потребность в деятельности бургомистра отпала сама собой. Пришёл час, когда нужны солдаты, а не хозяйственники.

…Вытянувшись цепочкой, караван из шестнадцати навьюченных продовольствием и боеприпасами лошадей пробирался по заросшей за войну мелкими кустарниками, березняками и ельниками просеке. Впереди налегке шёл немецкий командир отделения унтерфельдвебель с автоматом на шее, зорко всматривался в чужой и страшный лес. За ним вышагивали двое немецких солдат, и только после них вёл под уздцы лошадь румынский военнослужащий. Связанные поводками, кони покорно шли друг за другом. В конце каравана пятеро румын о чём-то оживлённо разговаривали, спорили, оглашая лес то криками, то неуемным смехом. Унтерфельдвебель то и дело останавливался, усмирял союзников.

– Steken Mund! – в очередной раз попытался заткнуть рот румынам, но только ещё больше раззадорил их.

Они уже не просто громко разговаривали, а открыто хохотали, тыкая в унтера пальцами, насмехались.

На этот раз немец не стал говорить, а сразу схватил автомат, повёл им в сторону румын, успевая указательным пальцем покрутить у виска. Союзники в тот же миг вскинули винтовки, нацелив на немцев, сами предусмотрительно спрятались за деревья. Назревал скандал.

Унтерфельдвебель понял это, безнадёжно махнул рукой, продолжил движение, бормоча под нос проклятия в адрес румын.

Когда к ним присоединились ещё одни союзники, ни немцы, ни румыны точно сказать не могли. Оглянувшись, увидели в конце каравана шестерых полицаев, что понуро брели следом. Вёл их высокий, молодой, подтянутый и опрятный полицай, поминутно поторапливающий товарищей.

– Еле догнали вас, – виновато улыбаясь, старший полицай направился к унтеру во главу каравана. – Хайль Гитлер и гутен таг, господин офицер, – поприветствовал немца, умышленно возвысив командира отделения пехотной роты до офицерского ранга. – Мы это отстали от своих, холера его бери, так уж вы не обессудьте, господин офицер.

– Wer ist du? – уставился тот на пришельца. Его сослуживцы напряглись, отошли на несколько шагов в сторону, взяли винтовки наизготовку. Появление незнакомых людей в лесу не могло сулить ничего хорошего.

– Их бин полицай, полицай я, – лепетал молодой союзник, преданно глядя в глаза немцу, то и дело поднимая руки кверху, тем самым демонстрируя свои самые что ни на есть миролюбивые чувства. – Ихь хайсе Вася, Василием мамка с папкой нарекли, вот как.

– Wocher und wochin kommen sie? – недоверчиво спросил унтер.

– Wir kommen von zu Hause, – продолжал преданно лепетать полицай. – Из дома мы идём, пан офицер, из дома в вальд к вам, в лес к вам на помощь, ин хильфе. К вам помогать бороться с партизанами. В помощь к вам, холера вас бери.

– Partisan? – ткнул пальцем в грудь полицаю немец.

– Nein! – снисходительно улыбнулся союзник. – Какой партизан? Мордой не вышел, господин офицер. Ихь бин полицай, полицаи мы, братья по оружию, союзники мы. Так что… только в полицию, другой дороги нет для наших харь.

– Gut! Gehen weiter! – круто повернувшись, снова пошёл во главе каравана, вполне довольный и новыми попутчиками, и беседой.

– Пошли дальше, – тут же перевёл старший полицай слова унтера товарищам, махнул рукой, увлекая их за собой.

А они времени даром не теряли, уже успели подружиться с румынами, угощали их махоркой. Те с жадностью запускали руки в кисеты, крутили толстые самокрутки, курили, пуская густые клубы дыма, хвалили махорку, показывая большой палец правой руки.

– Курите-курите, нам не жалко. Такого добра у нас хватает, – подбадривали румын полицаи, похлопывая союзников по спине. – Надо было и жёнок своих взять: пускай бы и они покурили, – вроде как подшучивали над мамалыжниками гости.

В ответ на такую щедрость полицаев один из румынских солдат на ходу распорол ножом навьюченный на лошадь тюк, достал шесть банок консервов, угостил каждого из вновь прибывших союзников. Те не отказались, на ходу вскрыли банки, с аппетитом поглощали немецкие сосиски. Другой румын таким же способом добыл несколько пачек галет, поделился с полицаями. Всё это проделывалось втайне от немцев.

Когда караван прибыл к месту назначения, и румыны, и полицаи уже были в состоянии хорошего подпития, то и дело обнимались, клялись в дружбе и верности на века. Языковый барьер был преодолен после второй выпитой бутылки. Жесты прекрасно заменяли незнание языка друг друга. Оказывается, у полицаев была с собой самогонка, которой они не преминули поделиться с союзниками, сознательно исключив из честной компании немцев.

Временная стоянка союзнических сил находилась на том месте, где в первые месяцы войны располагался партизанский отряд. Вытеснив противника, немцы заняли партизанские землянки, организовав здесь штаб, санитарную часть. Отсюда убывали подразделения на блокаду партизан, сюда же выносили раненых, убитых; здесь же пополнялись оружием и боеприпасами.

Румынская рота квартировала в землянках, что на южном краю поляны. Рядом с ними в шалашах отдыхала сводная рота полицаев, только что выведенная из боя на перегруппировку. Потерявшая убитыми и ранеными почти половину списочного состава, ждала пополнения.

Построив подчинённых у штабного шалаша, командир отделения полицаев направился на доклад к начальству.

– Разрешите? – полицай застыл на входе, пытаясь в полумраке разглядеть господина бургомистра. Ему только что на улице сказали, что пан Щур здесь, в штабном шалаше. – Мне бы господина бургомистра, пана Кондрата Петровича Щура.

– Чего тебе? – навстречу ему вышел откуда-то из угла заспанный пожилой полицай. Трудно было узнать в этом небритом, осунувшемся человеке в измятой, грязной одежде некогда волевого и властного бургомистра районной управы господина Щура.

– Ты кто? – мужчина приоткрыл полог плащ-палатки, что заменяла дверь, пытаясь при свете дня узнать и лучше разглядеть гостя.

– Так что, господин бургомистр, прибыли в ваше распоряжение. Вася я, Василий Бокач, может, помните? – молодой полицай преданно ловил каждый жест начальства, пожирал глазами. – Моё отделение направили в ваше распоряжение. Так что шесть человек, вот.

– Постой-постой, – разом отстранился от Бокача бургомистр. – Постой-постой, вас же всех вроде как партизаны ещё в сорок первом расстреляли в Вишенках? Семь человек во главе с Ласым. Слух шёл. А ты живой?!

– Всё так, Кондрат Петрович, всё так, как вы и говорите, – молодой полицай разом изменился в лице, опустил голову, заговорил со скорбью в голосе. – Папку, всех, кто не смог убежать, расстреляли. Мы с дядей Гришей Долговым (помните такого?), племянником Ласого, убежали, смогли вырваться из плена. Вот оно как, – шмыгнул носом Вася.

– Ну и? – взяв за рукав, Щур подвёл гостя к столу, усадил на самодельную лавку. – Дальше-то что?

– Так мы с Долговым ушли берегом Деснянки, пробрались до санатория «Зори Полесья», там и прослужили до прошлой недели в хозяйственной части. В санатории сейчас лётчики лечатся, восстанавливают здоровье. Вот мы и при них как обслуга – принеси-подай.

– Есть такое дело, – вроде как согласился бургомистр.

– А на прошлой неделе в санатории вдруг объявился господин комендант Карл Каспарович Вернер. Увидел нас, и вот мы… я… уже здесь, у вас. А там так хорошо было…

– Я думаю, чего б это было там плохо? Хорошо, конечно, хорошо. Это тебе не по лесу за партизанами гоняться. А Долгов где? Гришка где? – вспомнил бургомистр бывшего подчинённого. – Он-то где? Почему не заходит?

– Так это… Кондрат Петрович, – засмущался Бокач. – И говорить-то неудобно.

– Говори, говори, чего уж…

– Захворал перед отправкой Гриша. Слёг в лазарет. Говорит, мол, что-то с животом сталось. Мол, крутит, рези и всё такое.

– Вот же пройдоха! – то ли укорил, то ли восхитился Щур. – Это на него похоже. Ещё в тот раз, когда в Вишенки вас направляли, он всё юлил, откупится пробовал, дальше райцентра служить не хотелось.

– Так что, Кондрат Петрович, – доверительно зашептал Вася, – он доктору господину Лямке перстенёк сунул. Вот. Я знаю. Гриша и мне советовал так сделать, чтобы остаться в санатории.

– А ты что?

– Не было золотишка. Что имел, в карты проиграл ему же, Долгову. Вот как. Потому и здесь, – с сожалением закончил Бокач. – Просил в долг, с отдачей. Не дал, не поверил. Говорит, мол, жизнь полицая теперь и гроша ломаного не стоит, а я, мол, прошу у него перстенёк золотой. Жадный, зажилил.

– Ну-ну, ладно. На него это похоже. Пошли, прикажу поместить пополнение. Завтра с утра посмотрим вас в деле. Поступите в роту Белова. Помнишь такого?

– Как же, помню. Строгий дяденька.

– А то! С вами только так и надо.

…Уходили перед рассветом. Мелкий, нудный дождь, что зарядил со средины ночи, ещё не прекратился, обложил лес, моросил и моросил. Связанного, с кляпом во рту, бургомистра перекинули как куль через спину лошади, приторочили к седлу, чтобы не упал, не свалился. Лошадь заранее, ещё с вечера, увел с коновязи Вася Кольцов, привязал к дереву в Сёмкином логу, что в полутора километрах от немецкого лагеря в сторону Вишенок, сам же и дежурил при коне. Ждал своих.

Часового у шалаша, где ночевал бургомистр районной управы господин Щур, убрал сам командир взвода разведки Володя Кольцов. Страховал его Василий Бокач. Сонного начальника связали, заткнули портянкой рот, на собственных спинах по очереди разведчики доставили в Сёмкин лог. Несколько раз пытались заставить Щура идти самого, но не тут-то было: обделался, наложил в штаны, падал всякий раз, как только партизаны пытались заставить его идти самостоятельно. Пришлось нести, а вот сейчас везут в Вишенки. Товарищ Лосев давно ещё поставил задачу разведчикам по возможности вылавливать изменников, предателей, представлять их на народный суд. За Щуром гонялись ещё с осени 1941 года, но как-то не подворачивался случай. Далеко, в районе он обитал, по деревням редко ездил. А если и появлялся, то под сильной охраной, чаще всего вместе с немцами.

А вот сейчас всё сложилось как никогда удачно.

Продовольствие и боеприпасы фрицы загружают на лошадей в Борках, и уже оттуда через пристань доставляют караваном на перевалочную базу в лесу. Сопровождают караван, как правило, два-три немца и отделение румын. Итого – девять-десять человек.

Надоумил переодеться в полицаев Васька Бокач. Одежду и немецкие винтовки раздобыли без труда, сам Вася неплохо изъяснялся на немецком языке. Вот и возглавил «отделение полицаев».

Зная нравы мамалыжников, решили пожертвовать для этой цели полуторами литрами самогонки. И не прогадали. Сами-то партизаны старались не пить: так, только пригубляли для вида. Впрочем, румыны особо и не настаивали, не заставляли. Зато всё сложилось очень хорошо.

…Звон от била снова раздался над сожжённой деревенькой. Из землянок, как из нор, стали вылезать люди, стягиваться по привычке к тому месту на сельской площади, где когда-то стояла колхозная кантора. В основном это были женщины, дети, старики.

Будто не на своих ногах подходил Кондрат Петрович Щур к толпе жителей Вишенок: штыком в спину подгонял сзади один из разведчиков – младший сын Назара Сёмкина Илья.

– Иди-иди, боров. Ждут тебя давно.

– Вот, дорогие земляки, – командир взвода партизанской разведки Володя Кольцов взобрался на остатки фундамента бывшей колхозной конторы, обвёл взглядом земляков, что скучились на площади. – Решением штаба нашего партизанского отряда судить надо народным судом этого бандита и предателя. Кто он и что собой представляет, многие из вас знают лучше меня. Понятно, что этого гада стоило бы судить нашим советским судом. А вдруг опять уйдёт господин бургомистр районной управы Щур от справедливого возмездия? Не дождётся прихода нашей родной Красной армии и сбежит? Что делать будем, земляки? Как судить будем?

Люди стояли, нахмурившись, исподлобья глядя на пленника. Мелкий осенний дождь усиливал гнетущую обстановку, что сложилась на площади.

Вдруг из толпы вышла дочь расстрелянной бургомистром в начале войны бывшей его сожительницы Агриппины Солодовой – Анюта. Поискала глазами вокруг себя, нагнулась, подняла с земли палку, взвесила в руках, без слов размахнулась, опустила на голову предателю. От неожиданности и от боли тот присел, закричал. Этот крик подстегнул толпу: люди ожили, зашевелились, послышались нервные голоса.

– Гадёныш!

– Сволочь!

– Убить мало…

– Паразит!

– Растерзать…

– На колени… на колени ублюдка!

– Лопату в руки… могилу себе…

– В глаза, пускай глаза свои поднимет…

– Расстрелять и вся недолга…

Обстановка с каждым мгновением накалялась, готовая выйти из-под контроля. Это прекрасно понимал Володя Кольцов.

– Тихо! Тихо, товарищи! Давайте решать всем миром, по правилам, по закону…

Но его уже никто не слушал.

Не сговариваясь, почти все бабы вооружились прутьями, палками, взяли в кольцо бургомистра, молча, исступленно наносили ему удары, вкладывая в них всю свою злость, обиду, боль, что причинила война, что копились долгое время, искали выхода.

Сначала Щур закрывался руками, потом вдруг попытался бежать. Женщины не мешали ему, не останавливали, напротив, толпой, не сговариваясь, гнали перед собой, направляя его за деревню, на омуты. И он шёл, спотыкаясь, подгоняемый ударами палок, обречённо переставляя ноги. За всё дорогу не было произнесено ни единого слова, только сопение и тяжёлое дыхание женщин сопровождали эту странную и страшную процессию. Гнали почти через всю сожжённую деревню, что лежала теперь по обе стороны улицы развалинами да пожарищами, оголёнными остовами печей, обгоревшими садами в огородах, дубами, липами, берёзами вдоль дороги, опалёнными огнём.

На берегу омута мужчина остановился, застыл на мгновение, осознал, куда и зачем пригнали его бабы. Сначала кинулся на колени, хватал ртом воздух, пытаясь что-то сказать. Потом вдруг поднялся, встал. Окинул обречённым взглядом застывшую толпу. Что-то человеческое мелькнуло в его глазах. Постоял, задрав голову к небу, посмотрел на бегущие осенние облака, подставив разом сморщенное, постаревшее лицо моросящему дождю. Потом перекрестился, повернулся к реке, без раздумий кинул себя в тёмные воды омута.

Люди долго не уходили, столпившись на берегу, молчали, глядели, как тихо бежит Деснянка тёмной водой, как то тут, то там образуются на поверхности омута воронки, страшно закручиваются дьявольской силой, всё так же завораживающе притягивая к себе взоры не одного поколения жителей деревни Вишенки.

Сначала ушли старики и старухи, за ними потянулись молодицы, и только потом двинулись молодые женщины и девушки. Кто и как не пустил на омуты вездесущих ребятишек – неведомо. Как бы то ни было, но детей на реке не оказалось.

Командир взвода разведки Владимир Кольцов сидел на берегу реки у омутов, поджидал товарищей. Те отпросились повидать родных, сменить по возможности белье. Если удастся, кое-что из продуктов захватить.

Он не пошёл домой, отправил младшего брата Васю. Пусть он… Тяжело смотреть на маму: постарела она сильно за последнее время, сдала, на старуху похожа. Да и папка сдал. Не тот уже, совершенно не тот, что был перед войной. Тоже на старика стал походить, хотя по возрасту ему бы ого-го как двигаться, шевелиться. А он замкнулся, ушёл в себя, только всё курит и курит, не переставая. Вовке уже кажется, что папка и спит с папиросой во рту.

А вода бежит, устрашающе завихряется, чтобы уже за омутами снова стать тихой, спокойной, опять продолжить свой мерный ход к Днепру, где сольётся, раствориться, исчезнет речка Деснянка. И будет уже совершенно другая река, ещё не та, которой так восхищался классик, однако и не она, Деснянка, а сильная, мощная река, которая на своём пути к морю впитает в себя бесчисленное множество речек и речушек, и станет могучим Днепром, сможет влюбить в себя, очаровать не только Гоголя.

– Да-а, – вздохнул Володя, глядя на воду. – Где брать продукты и боеприпасы, вот вопрос. А без них нельзя возвращаться в отряд. Там ждут, надеются… Хоть ты у Гоголя спроси, – зло пошутил над собой.

От этих мыслей стало вдруг тоскливо, тяжко на душе.

– Еле нашла тебя, – от неожиданности парень вздрогнул, вскочил, и тут же его лицо озарила улыбка: к нему шла Ольга Сидоркина. – Вот, сама нашла тебя. Не прогонишь?

Раскинул руки, пошёл навстречу, не сводя счастливых глаз с девушки.

Она не увернулась, напротив, качнулась к нему, почти упала в его объятия.

Потом они сидели на поваленной, полусгнившей лесине, тесно прижавшись друг к другу, и говорили, говорили. Они не виделись давно, почти две недели прошло после их последней встречи. И то встретились мельком. Она хотела подойти к нему, выразить своё соболезнование, успокоить, утешить Вовку, после того как он доставил из Слободы тело Агаши. Она видела ту страшную процессию, когда один из братьев нёс на руках мёртвую сестру, а второй – всё прижимал и прижимал к себе маленького племянника. Но не подошла, боялась помешать Кольцовым. Горе – оно сначала личное, это потом уж… Она и сама по весне похоронила маму, не так давно пережила смерть семьи старшего брата Петра Сидоркина, заживо сожжённую в Слободе. А после и ужасную гибель его самого, когда он подорвал себя вместе с фашистами.

Ольга очень хорошо понимает Вовку и всю семью Кольцовых. Но надо думать и о будущем.

– Наши совсем близко, а некоторые совершенно не остерегаются, – шептала она. – Я уже вся испереживалась, извелась: как он, что с ним? А кое-кому хоть бы что: даже весточку передать лень, не говоря уже о том, чтобы зайти, проведать, успокоить, да просто поговорить.

– Олька (он называл её именно так – Олька), – Володя повернулся к девушке. – Ты обо мне долго помнить будешь? – вдруг спросил он.

Она опешила! Вот уж чего-чего, а такого от Вовки не ожидала.

– Ты чего? – прикрыла ему рот ладонями, отстранилась. – Нельзя так говорить, глупыш. Нельзя. С чего это?

– Да-а так, накатило что-то, – пожал плечами парень и снова привлёк к себе девушку, потом встал, помог подняться Ольге.

Обнял, прижал, повёл её, увлекая, подальше от реки, успевая шептать на ходу:

– Люблю, родная… любимая… люблю…

– И я… и я…

– Ты.. помни… помни… родная моя…

– Дурак… дурачок… любимый… – успевала выдыхать из себя Ольга. – Да я… дурачок… любимый мой… ненаглядный… нельзя… нельзя… любимый… любимый… родной…

…Караван навьюченных лошадей сопровождали немцы. Десять человек во главе всё с тем же унтерфельдвебелем, вооружённые автоматами.

Распределены солдаты равномерно: есть боевое охранение из двух человек, что идут метрах в пятидесяти впереди; по одному солдату в боковых охранениях, два человека замыкают, остальные четверо идут не толпой, как румыны, а распределились вдоль всего каравана. Притом два человека идут справа, а два – слева. Видимо, прошлый поход заставил фрицев усилить охрану каравана, изменить тактику.

– Ну, что, командир? – Илья Сёмкин дышал под ухом, напряжённо вглядываясь вдаль, туда, откуда только что появился немецкий караван. – Рискнём?

Немцы прошли пристань, вытянулись в сторону Руни, но не пошли по дороге, а свернули в поле, почти на его середину, подальше от лесопосадок, что стоят вдоль дороги. Атаковать с такого расстояния – безумство. Засада сорвалась – это стало сразу и всем понятно.

– Не просто придётся, – Василий Бокач лежал рядом, гоняя во рту травинку. – Жаль, мамалыжников нет.

– Нашей жалостью отряд не накормишь и не вооружишь, – грубо ответил командир. – Давайте вместе думать: что делать будем? Как приказ выполнять?

– Давайте за ними следом, – кивнул в сторону немцев Вася Кольцов. – А как только втянутся в лес – атакуем. Если сейчас рвануть вдоль посадок, то мы их опередим.

– Лес отпадает, – за командира ответил Бокач. – В лесу за деревьями у них будет преимущество. Да и автоматы у них, видел? Решето из нас сделают.

– Может, в Борки ночью зайти, попросить у местных? Давали продукты до этого, дадут ещё раз, – посоветовал Илья Сёмкин. – И риска почти никакого.

– Только просить у людей ты будешь. Хорошо? Лично я уже не могу смотреть спокойно в глаза людям, – зло огрызнулся Бокач. – Мы же не мамалыжники последнее забирать.

– Всё! Прекратили разговоры! – приказал командир. – За мной!

Вытянувшись цепочкой, группа партизан устремилась вдоль посадок в сторону леса, туда, где среди бурьяна и молодых зарослей березняка и хвои еле виднелась крыша старой колхозной лесопилки.

Караван ещё не успел втянуться в лес, Кольцов и Бокач одновременно бросились на немцев, что замыкали колонну. Василий сразу же вогнал нож в спину солдату, тот беззвучно обмяк, свалился замертво к ногам разведчика. А Володя то ли промешкал, то ли немец почуял опасность, успел обернуться. И хотя нож командира достиг цели, однако солдат успел закричать. Тотчас немцы открыли огонь, заняли оборону. Одна за другой над лесом загорелись три красные ракеты: фашисты вызывали помощь.

Несколько немцев сделали попытку пробиться к лесу, но партизаны успели оказаться там чуть раньше. Огонь из опушки леса остановил фрицев, они заметались.

Лошади, оставленные без присмотра, стояли у кустов лозы, пытались щипать траву. Но короткие поводки не давали такой возможности, и битюги принялись за листья лозы, совершенно безразличные к стрельбе, к взрывам гранат, что уже стали раздаваться на опушке.

Васька Кольцов ужом скользнул между кустов, перерезал поводок, освободив первую лошадь от каравана, ухватил её за уздечку, попытался было увести подальше. Но битюг встал, как вкопанный.

На помощь Ваське кинулся Илья Сёмкин. Покалывал в круп лошади штыком сзади, заставили коня сдвинуться, пойти. С трудом, нехотя, еле переставляя ноги, битюг уходил в сторону старой лесопилки в заросли березняка и ельника.

Следом за ним потянулись и другие лошади, привыкшие следовать за вожаком. На удивление, немцы не стали преследовать их, даже не сделали попытки отбить караван. Лишь над лесом вновь зависли три красные ракеты.

Отстреливаясь, партизаны отходили следом за лесопилку.

Почувствовав свободу, кони снова приникли к кустам.

Вася Кольцов и Илья Сёмкин уводили всё дальше и дальше пленённую лошадь, пока не скрылись с ней на Матрёнином носу. Так называют жители Руни длинный, узкий, уходящий далеко в болото мыс.

– Неужели оторвались? – разведчики остановились в начале мыса, с недоумением прислушиваясь к неожиданно наступившей тишине. – Странно.

– Тихо! – потребовал командир.

Все замерли, и вдруг отчётливо услышали таканье мотоциклов, что стремительно приближалось со стороны Борков.

– Во-о-от оно что, – взволнованно произнёс Бокач. – Это подкрепление фрицам. Быстро же они, сволочи. Что делать будем, командир?

Кольцов ничего не ответил. Ещё с мгновение сидел на корточках, прижавшись к сосне, молчал.

– Немцы! – Вася Бокач вскинул винтовку, выстрелил куда-то в лес.

Цепью, осторожно, от дерева к дереву немецкие солдаты прочёсывали местность за лесопилкой, шли следом за партизанами, окружая разведчиков, хотя в открытый бой и не вступали. Скорее всего, это была охрана каравана. Мотоциклы ещё не успели доехать, но их звуки уже раздавались достаточно близко, на подходе.

– Я задержу, командир, а вы уходите, – Василий Бокач ухватил за рукав Володю Кольцова. – Я останусь! И не спорь! Кроме тебя, никто хорошо дорогу не знает. Утопнем все. Веди сам, Вовка, а я прикрою, только автомат мне свой оставь.

Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза, не произнеся и слова, потом Кольцов снял с себя автомат, подал два снаряжённых магазина, достал из кармана гранату, передал Бокачу. Сам забрал его винтовку. Ещё двое разведчиков протянули Васе по гранате. Тот принял всё, растолкал по карманам, повесил автомат на шею.

– Спасибо, ребята. Уходите!

– Вася! – Володя остановился, обернулся к другу. – Постарайся выбраться самостоятельно к нашим. Затаись в Вишенках или в Борках. Если не получиться, то жди меня завтра пополудни здесь же, вот на этом месте. – Кольцов похлопал по старой сосне, что росла рядом, где стояли разведчики. – Понял? Вот здесь! У сосны!

– Понял! До встречи! – Бокач, пригнувшись, бросился на звуки мотоциклов, что, казалось, уже заполнили все окрестности в районе старой колхозной лесопилки.

Начавшаяся стрельба смещалась куда-то в сторону Руни, всё дальше и дальше от Матрёниного носа. Несколько раз долетали до партизан взрывы гранат.

Разведчики догнали Илью и Васю с угнанной из каравана лошадью уже на краю мыса: дальше – топь, болото.

– Быстро снимайте груз! – приказал подчинённым Владимир Кольцов, а сам прислушивался к удаляющейся стрельбе, от нетерпения пританцовывая. – Быстрее, быстрее!

– Всё, командир, – доложил Илья, когда груз уже был снят и распредёлён среди разведчиков.

– Нет, ещё не всё, – с этими словами Кольцов взял коня под уздцы, достал пистолет, приставил в ухо битюгу.

Раздался приглушенный сыростью и лесом выстрел.

– Быстро разделываем тушу, берём каждый по куску, который сможет поднять, и уходим.

К тому времени, когда партизаны загрузились кониной, сделали первые шаги в сторону болота, стрельбы уже не было слышно. В лесу стояла тишина, осенний ветер шумел вершинами деревьев, даже чавканье болотной жижи под ногами разведчиков, их тяжёлое дыхание не нарушали её, а скорее дополняли тишину, делали вязкой, тяжёлой, больно бьющей по нервам.

Вооружённые слегами, партизаны входили в болото, погружаясь почти по пояс в холодную, тёмную грязь.

Володя иногда останавливался, давал возможность подчинённым отдохнуть, перевести дыхание, если на их пути попадались вдруг островки тверди. Сам всё пристальней вглядывался в болото, отыскивая глазами одному ему ведомые тропки, кочки, обходя «чёртовы окна», что притягивали к себе чёрными блюдцами застывшей под осенним небом жижи.

Они уже почти преодолели трясину, когда Вася Кольцов, который замыкал колонну, оступился вдруг, шагнул чуть в сторону и провалился сначала по горло, потом стал тонуть, захлёбываясь болотной жижей. Тяжёлый вещевой мешок за спиной только усугублял ситуацию, увлекая парня всё глубже и глубже в трясину.

– Спа… спаси… – долетело до шедшего впереди командира взвода, когда он уже ступил ногами на твердь.

В тот же миг, не думая, бросился назад к брату, подгоняя товарищей к берегу, к спасительной суше. Он не дошёл до Васи несколько шагов, протянул тому слегу. Брат вцепился в палку, стал подтягиваться, вылезая из трясины. Вот уже под ногами чувствуется опора. Неимоверными усилиями выдернул ноги, оставив в болоте сапоги, и уже по грудь в жиже Василий смог передвигаться, уползая от страшной бездны, не выпуская из рук слегу, что держал такой же мёртвой хваткой с другого конца Володя.

И вдруг с ужасом не обнаружил старшего брата, увидел лишь, как кисти его рук выронили слегу, в последний раз мелькнули на краю «чёртова окна», потом безвольно опустились, скрылись из глаз, и тотчас над водой забурлило, замелькали пузырьки, вода нехотя закружилась ленивой воронкой, пошла мелкой рябью, замерла.

– Во-о-овка-а-а! – отчаянно закричал Вася. – Во-о-овка-а-а! Бра-а-а-ати-и-ик! – душераздирающий крик повис над болотом.

К нему бросились с берега разведчики и замерли в растерянности.

…Бокач-младший сидел под сосной, прислонившись к ней, то и дело прижимал руки к животу. Сквозь пальцы через фуфайку уже давно текла кровь. Он хотел распахнуть одежду, обнажить живот, остудить его, но боялся смотреть на свою рану. На чужие смотрел спокойно, даже вычищал, перевязывал, а вот на свою – не мог. Не переносил собственных ран, боялся. От товарищей слышал и потому знал, что обычно люди боятся ковыряться в чужих ранах. А уж в свои-и-их! Легко! А вот он, Васька Бокач, не такой. У него всё не так, как у людей, не по-людски.

Иногда силы возвращались, тогда он наклонял голову, смотрел на кровь, даже однажды осмелился, поднёс руку ко рту, лизнул, чтобы убедиться, что это именно кровь, а не что иное, но вкуса не почувствовал. Лишь огнём горело внутри, жгло, испепеляло в животе. И отчего-то боль в животе отдавалась в голове, вызывала головокружение, огненные круги, слабость во всём теле.