Текст книги "Огни над Деснянкой"

Он сидит здесь давно, наверное, часа два-три после того, как простился с товарищами. Тогда был день, его начало. А сейчас день заканчивался, лес погружался в ночную мглу. Или ему кажется? Это в глазах темно или на самом деле темнело?

Бокач пробует повернуться, очередной раз резкая боль пронзает тело, в глазах помутилось, но сознание всё же не покинуло его. Он всё помнит, хотя и отрывочно, кусками. Помнит, как простился с товарищами; помнит, как бегал по лесу, уводя немцев подальше от места переправы партизан; помнит, как подорвал гранатой мотоцикл; помнит, как закончились патроны; помнит, как враги потеряли его. Даже помнит, как его ранило. Он тогда уже уверовал, что всё кончилось, ибо стрельба прекратилась, немцы возвращались к старой лесопилке, туда, откуда всё и начиналось. И он живой, здоровый, ни царапинки. Лишь лёгкая дрожь в теле и усталость. Расслабился, отдыхал душой и телом, вдыхал полной грудью свежий, влажный лесной осенний воздух, радовался жизни. А как тут не радоваться?! Третий год партизанит, а живой! Вот и в очередной раз обманул фашистов, обвёл собственную смерть вокруг пальца. Она за ним носилась на мотоциклах вдоль опушки леса, прочёсывала лес, поливала свинцом почём зря в поисках его, Васьки Бокача, стараясь прервать ему жизнь, а он живой! Почему бы и не порадоваться такому событию в жизни, когда тебе ни мало ни много, а целых двадцать лет от роду?! А за твоими плечами – война. Война без правил, без законов, а на выживание, когда за тобой охотятся десятки врагов или, напротив, ты сам выслеживаешь их, охотишься за ними. В этой страшной недетской игре нет права на ошибку, ибо её, ту ошибку, тебе не придётся исправлять. Мёртвым это уже не исправить. Не дано мёртвым исправлять собственные ошибки.

Вася видел, как разворачивались мотоциклы, уезжали, потеряв надежду найти его, Василия Фомича Бокача, партизанского разведчика, заместителя командира взвода разведки. Потеряли надежду обнаружить и убить. Не нашли и не убили. Не нашли, как не нашли и не убили остальных разведчиков, которые сейчас где-то подходят к лагерю, несут помимо разведданных продовольствие для товарищей, боеприпасы.

Он необдуманно рано поднялся из своего укрытия. Встал чуть-чуть раньше, чем того требовала обстановка, чем того требовали суровые законы войны. Он поспешно уверовал в свою победу. Однако это так: он встал. И в это время какой-то пулемётчик пустил шальную очередь по лесу. Ударил просто так, не прицельно, может быть от злости, от ярости или от шалости, или померещилось что, а может и от обиды, что потерял здесь на опушке чужого страшного леса в чужой стране пятерых своих товарищей. Или тоже радовался, что выжил в очередном бою? Бокач не знает. Да ему это уже и безразлично.

Но тогда он встал из-за укрытия, из-за поваленной от старости, сгнившей берёзы, и то же мгновение почувствовал, как в животе кто-то невидимый и неведомый ему разжёг жаркий костёр. Притом разжигал не постепенно, а сразу вспыхнуло обжигающим пламенем внутри. Потом только услышал дробь пулемётной очереди и понял, что ранен шальной пулей. Обидно, что не в бою, а после… вот так, по-глупому…

Василий помнит, как он шёл по лесу, зажав руками рану. Шёл туда, где он должен будет встретиться со своим лучшим другом, побратимом (они называли друг друга братом), Володькой Кольцовым. Там, на том месте, Вовка обязательно найдёт его и спасёт. Он твёрдо уверен, что Вовка найдёт и спасёт. Володька такой… такой парень… настоящий друг. Друг не бросит друга в беде. Свои всегда спасают своих. У них, разведчиков, так принято: спасать своих. Ещё никогда и никого из взвода разведки не бросили на поле боя. Будь то ранен или убит. Свои своих не бросают. И его не бросят, он это твёрдо знает. И очень хочет, чтобы его спасли. Он хочет жить. Странно, когда был цел, не ранен, мысли о жизни даже не появлялись в голове, он о ней и не думал. Лишь думал о том, как лучше выполнить возложенное на него командирами задание. О себе – ни единой мысли. А тут вдруг понял, что хочет, сильно-сильно хочет жить. И совершенно не хочется умирать. Понял ещё, что прожил он до обидного мало – всего-то двадцать лет. Только двадцать! И впереди – целая жизнь, а его ранило… Оби-и-идно…

Ему вдруг стало жаль себя, так жаль, что помимо его воли одна за другой несколько слезинок побежали по щекам. Но он поборол в себе минутную слабость. Перестал жалеть себя. Он – мужчина! Солдат! Жалеть себя – участь слабых. А он сильный! В его сердце нет места жалости к себе. Так ему и надо, торопыге. Нечего было вставать из-за берёзы. Не смог потерпеть, вот и расплата.

Но он не станет больше казнить себя, а пойдёт, заставит себя пойти и придёт, обязательно придёт к той сосне, где его найдёт Вовка. Он обязан прийти и придёт!

Важно только дойти туда, где они с друзьями расстались, в противном случае в таком большом лесу не мудрено и затеряться, могут и не найти его товарищи. Откуда им знать, что он, раненый по собственной глупости, валяется возле старой, гнилой берёзы? Значит, надо идти. Ну и что из того, что больно, что кровь, что голова кружится, что веки стали неподъёмными, тяжёлыми? Что из того, что ноги не хотят слушаться, плохо подчиняются ему, их хозяину, заплетаются, подкашиваются? Надо идти!

И Василий дошёл!

Он пришёл туда, где они простились, упал под ту самую сосну, которую указал друг и командир разведывательного взвода, и здесь он обязательно дождётся своих, здесь его найдёт Вовка. Он спасёт, обязательно придёт на помощь.

Как трудно ждать… когда один… в лесу… когда пожар внутри…

Как долго тянется день… когда ранен… когда сил нет терпеть боль…

Боли в животе то усиливались, то вдруг исчезали. На смену обычной боли от ранения, когда тело резалось, рвалось, кромсалось на мелкие кусочки, приходил жаркий костёр, что жёг, опалял огнём все внутренности. Этот огонь, этот жар внутри мутил сознание, доводил до состояния между небытиём и явью. И тогда боль исчезала куда-то. На её место приходили такие приятные, доселе неведомые пустота и невесомость тела. Парень начинал чувствовать в себе такую лёгкость, пустоту, что реально ощущал себя парящим среди деревьев, а то и поднимался выше, туда, где он ещё ни разу не был, но куда его влекло неведомое ранее чувство и неизвестное доселе состояние тела. Смотрел с высоты на самого себя, сидящего под деревом, и не возникало ни жалости, ни сострадания к себе, никаких других мыслей не возникало: он просто смотрел на себя посторонним взглядом. Голова была удивительно чистой, светлой, ясной. Наверное, такой она была до его рождения, а может и чуть раньше, в той жизни, которую Василий не помнит, но к которой теперь стремится.

Сколько времени длилось это ощущение парения-полёта – он не знает: стало теряться и само время. Потом снова оказывался под деревом со страшными болями, с огнём, с жарким костром в животе. Появилась сухость во рту. Она давно появилась. Хотелось пить. Страсть как хотелось пить! Он чувствует под рукой фляжку с водой на поясе, но отцепить, поднять, поднести её ко рту не может: сил не хватает. А вот пистолет поднять может. «Странно, – он понимает, что способен рассуждать, понимает, что он рассуждает, говорит сам с собой. – Странно: фляжку с водой поднять не могу, а пистолет – могу. Странно. Зачем? Пистолет – не фляжка, в нём нет воды, но есть что-то другое, что тоже нужно мне, Ваське Бокачу. Нужно больше, чем вода. В пистолете спасение от боли, от огня, от жажды. Вода утолит жажду, а пистолет… И я снова увижу себя с высоты под сосной… Не будет боли… будет хорошо…».

И он поднимает его, подносит к голове, силится нажать на спусковой крючок и… роняет. Нажать на курок сил не хватило. Слабые пальцы, не держат. И у них нет сил, хотя они целы, не ранены… Они, силы, тоже покинули его вслед за сознанием.

Сначала он уронил оружие. Потом голова упала на грудь. Затем тело скользнуло вдоль сосны, тоже упало, вытянулось, дёрнулось раз, другой, и замерло на сырой траве у дерева; руки ещё успели скребануть влажную землю, пальцы ещё пытались сжаться в кулак… Лишь выдох, лёгкий, еле слышный выдох успел вырваться из тела, чтобы тут же застыть на бледных устах.

Мелкий, нудный дождь срывался с низких облаков, крапал и крапал. Дождинки постепенно накапливались в глазницах, которые почему-то вдруг стали глубокими, ввалившимися… И, только заполнив их до краёв, стекали прозрачными ручейками по обе стороны юного, до синевы чистого и светлого, омытого осенним дождём лица. А дождь всё усиливался и усиливался, лил и лил, ручейки стекали и стекали…

Глава тринадцатая

– Радуешься, сволочь? – Данила накинулся вдруг на стоящего рядом Ефима. – Над горем моим потешаешься? – небритое лицо исказилось злобой, болью, тряслось, глаза слезились.

Ефим давно наблюдал за сидящим на пеньке товарищем, всё не решался подойти, успокоить. А хотелось. Как только вернулись разведчики, рассказали о том, как утоп в болоте Вовка, Ефим сразу кинулся искать Данилу. Его другу, его лучшему другу в который уж раз плохо! Значит, он, Ефим, обязан быть рядом, должен взять часть горя на себя, помочь товарищу справиться, пережить, выдержать. Бог с ней, с той враждой, что когда-то рассоединила, поссорила, развела по разные стороны двух самых крепких, самых верных и надёжных друзей! Бог с ней! Он, Гринь, никогда не прекращал попыток помириться с Данилой. Он его уважает и ценит и таким, какой он есть долгие годы от рождения Ульянки. И всегда считал его своим другом. Это было движение только с его стороны. Просил прощения, даже становился на колени, и не один раз. Но и очень хорошо знал Данилу Кольцова. И потому не обижался, а всё пытался и пытался помириться, вернуть всё сначала, как было с детства. Но снова и снова натыкался на упрямый до одури характер друга. И прощал ему, не оставляя надежду на мир. Страдал, переживал в одиночестве все беды, что выпали на голову его друга, искренне радовался его удачам, но так и не заговорили по-хорошему, по-дружески, ни единого раза.

Вот и сегодня долго стоял за деревом, переживал, наблюдал за Данилой. И так ему стало жаль его, так жаль, что прямо невмоготу. Порывался несколько раз подойти, сесть рядом, обнять, прижать к себе товарища, поделить его горе на двоих, а может и взять на себя большую часть, и… не мог. Что-то удерживало, не пускало. Но всё же решился: горе так посыпалось на Кольцовых как из рога изобилия, будто дьявол развязал торбу с бедой да высыпал на голову одной семьи.

Подошёл, встал рядом, коснулся плеча.

– Даник, – заговорил дрогнувшим голосом, обратился так, как когда-то называл и обращался в далёком детстве. – Даник, – а дальше слов не было, горло перехватило, не хватало воздуха. – Ты… это… я…

– Ты? Опять ты? – подскочил Данила. – Потешаешься надо мной?

– Даник! Данилка! – на этот раз Ефим не отступил, напротив, сделал шаг навстречу, положил руки на плечи товарищу, а потом помимо воли прижал к себе, сам прижался. – Дани-и-илка-а-а! Я – рядом, рядом, Даник, мужайся, Даня. Я всегда, всегда, Даня, и мне… это… тяжко… Вовка… все… вы же мне родные… и ты… я… ты… вместе… помнишь… детство… фронт…

Какое-то время они замерли вот так, когда один обнимал другого, а товарищ лишь стоял, безвольно опустив руки, молчали, но вдруг Данила как опомнился, резко отстранился, побрёл в другой конец партизанского лагеря, не поднимая головы.

Ефим сделал было попытку пойти следом.

– Отстань! – грубо остановил Данила. – Все отстаньте от меня.

Кузьма сегодня хромал больше обычного, даже опирался на палку, хотя всё это время старался обходиться без неё. Рядом с ним шёл Вася. Братья искали отца. Нашли. Они видели, как пытался дядя Ефим успокоить папу, посочувствовать ему; видели, как отец в очередной раз отверг все попытки бывшего друга помириться; как он уходил куда-то в лес, по-старчески шаркая, не поднимая ног, втянув голову в плечи.

– Вы… это… папку глядите, парни. Ну и сами… это… мужайтесь, это… жить… надо, вот как.

– Мамка как, дядя Фима? – Кузьма прислонился к дереву, растирал больную ногу. – Кто мамке скажет? Как сказать ей об этом? И-и-э-эх! – тяжело вздохнул, в отчаянии махнул рукой. – И этот, – ткнул пальцем в сторону младшего брата Васи, – туда же.

– А что я? – сразу взъершился брат. – Что я?

– Да ничто, – Кузьма зло сплюнул. – Там, в болоте, надоумило тебе тонуть, дурака. Не мог строго след в след идти, что ли? И тут сегодня Лосев с Кулешовым назначили Ваську вместо Вовки командиром взвода разведки. Так этот вояка сразу же согласился, хотя мог бы и отказаться, поберечься. О мамке подумай, дурья башка. Видишь, папка уже на папку и не похож. А мамка? Даже боюсь подумать.

– Ага, ты много берёгся, как же, – младший брат обиженно отвернулся, смотрел, как к ним приближается Бокач-старший.

Мужчина торопился, подошёл, запыхавшись.

– Парни, Вася мой как? Где он? Никто не знает? – Фома Назарович с надеждой и тревогой вглядывался в лица партизан. – Говорят, остался прикрывать отход, отвлекал немца. А дальше что? Как дальше? Он ведь тропки не знает.

– Если жив остался, даст Бог, объявится, – рассудил Ефим Егорович. – Не вечно же мы будем сидеть здесь взаперти. Прорвём блокаду, встретим твоего сына. Приютится в Вишенках, если что…

– Они с Вовкой договорились встретиться завтра на том месте, где расстались в тот раз, – пояснил Вася Кольцов. – А сейчас подождёт, да и переждёт в Борках или в Вишенках, как и советовал ему Вовка. А потом найдёт способ встретиться с нами.

– Дай Бог, дай Бог, – вроде как немного успокоился Бокач. – А теперь, парни, на построение надо. Вот. Сам товарищ Лосев приказал.

Партизаны безоговорочно направились вглубь лагеря. Последними шли Вася и Кузьма Кольцовы. Старший всю дорогу что-то говорил, а младший слушал, не перебивая, подстраиваясь под медленный шаг брата.

Дождь, что зарядил со вчерашнего дня, так и не прекратился, всё моросил и моросил, наполнив влагою не только лес, но и одежду партизан. Волглая, сырая, она не столько спасала от осенней непогоды, сколько создавала дополнительные трудности, неудобства своим хозяевам. Благо, что по такой погоде не висел над лесом самолёт-разведчик. То тут, то там без опаски зажигались костры, люди грелись, варили пищу, сушили одежду. Сновали посыльные, уходили наряды в дозоры, стучали дробью молотки в оружейной мастерской.

…Решено было дать бой в верховье ручья Говорушки, что берёт начало в трёх километрах от партизанского лагеря. Ручей петляет по лесу, чтобы потом влиться в Деснянку уже шумным, полноводным широким ручьём, больше похожим на небольшую речушку.

Удобное место, где можно задержать врага, дать возможность народным мстителям уйти в болота, оторваться от преследователей.

Построение партизанского отряда ещё не закончилось, как до них стали долетать отдалённые звуки боя. И они приближались всё ближе и ближе.

– Боевая тревога! – дал команду Лосев.

Посыльный, прибывший с передовой, сообщил о начале наступления немцев на партизан. Оно идёт по всей линии обороны. Наши сдерживают врага на восточном краю Казённого луга, что у истока Говорушки.

Такой критической для отряда обстановки не было с начала военной кампании. Теперь оставался единственный путь: выдвинуться вглубь болот, попытаться пройти через топи в направление деревни Куликовки, оставив часть личного состава для прикрытия отхода основных сил. В этом случае и заслон, и тяжелораненые обречены на смерть. Понимали это и командиры, и простые партизаны, что собрались на небольшой полянке почти на линии обороны, чтобы провести экстренное совещание, принять решение.

Заслоном на пути врага встала рота Бокача Фомы Назаровича.

В спешном порядке решили выносить тяжелораненых бойцов в болото: есть там километрах в двух от лагеря небольшой островок, попытаться на нём спрятать, переждать лихую годину. Это даже не островок, а большой бугорок. Недаром это место называют в окрестных сёлах Большая кочка. Однако оно находится в стороне от той тропы, по которой потом будут уходить основные силы, и в полукилометре от края болот. Метров пятьсот-шестьсот вглубь. Но пройти к нему достаточно легко. И вода ещё мелкая, и дно не очень топкое. На пути к островку редкие кустарники лозы, небольшие кочки с густой осокой. Кое-где одиноко стоят корявые берёзки. Практически Большая кочка на этом участке болота как бельмо на глазу – видна со всех сторон.

Надежда лишь на то, что этот явно маленький, незащищённый, насквозь просматриваемый клочок суши среди болота не привлечёт внимания врага.

Однако на всякий случай надо оставить для прикрытия добровольцев, человек семь-восемь, остальные уйдут через топи. Тяжелораненых, не ходячих – девятнадцать человек. Легкораненые попытаются прорваться с основными силами.

Путь к отступлению через болота знал только один человек – начальник штаба, в прошлом – старший лесничий лесхоза Корней Гаврилович Кулешов.

Ночь прошла в подготовке к отступлению, к переходу через топи.

Новый день начался с мелких перестрелок: ни та, ни другая сторона активных боевых действий не предпринимали.

Командир роты партизан Фома Назарович Бокач был у своего командного пункта, возвращался с левого фланга оборонительных рубежей, как со стороны врага раздался усиленным рупором голос:

– Партизаны! Не стреляйте! К вам отправляем парламентёров! Не стрелять! Идут парламентёры!

– Огня не открывать! – передал по цепи команду Бокач.

Партизаны ждали немцев-парламентёров, в крайнем случае – полицаев. Как же удивились они, когда с белой тряпкой в руках к ним с той стороны широкой поляны на краю Казённого луга, что разделяла врагов, направилась женщина!

Она шла, опустив голову, еле переставляя ноги, то держала тряпку над головой, то вдруг опускала её. Рядом с ней вышагивал высокий, стройный немецкий офицер в начищенных до блеска сапогах. В руках он держал белый носовой платок. Пустая кобура была демонстративно расстёгнута.

Народные мстители замерли в ожидании: такого они ещё не видели.

Почти на средине поляны и женщина, и офицер остановились.

– Мы ждём ваш представитель! – на ломаном русском языке долетело до партизан. – Виходить ваш представитель! Ми не будем стреляйт! Nicht schiessen!

Партизаны замешкались: что делать в таких ситуациях – не знали. Вроде как с белой тряпкой. Без оружия. Да и женщина. Однако веры немцам не было. А вдруг какой подвох? Всё внимание перекинули на командира роты.

– Дядя Фома, – зашептал на ухо Бокачу Васька Кольцов. – Может, давай я скочу к ним? А вы прикроите, если что, а? Я быстренько, мухой.

– Остынь, хлопче.

Фома Назарович понимал, что раз со стороны противника вышел офицер, значит, ему навстречу такой же чин нужен. А командир роты чем не офицер?

– Вот что, Васёк, – Бокач уже принял решение, отдавал последние указания. – Если что, ты передашь командиру первого взвода Косте Козлову, что за меня он остаётся, пусть принимает командование ротой. Хотя он и без тебя это знает. Но всё равно напомни, если что. А я пошёл, прости господи. У тебя белой тряпки нет? – с надеждой спросил Ваську, и сам тут же ответил на свой вопрос:

– Откуда она у тебя может быть? Ты больше рукавом норовишь нос вытереть.

– А за рукав ты зря, дядя Фома, – обиженно заметил Васька. – И сдаваться я не собираюсь.

– Дурак ты, паря. Это дипломатия, а не плен. Понимать должен. Может, портянку, как думаешь? – и тут же отбросил эту мысль. – Грязная больно. Не так поймут.

Не найдя тряпки, Фома Назарович решительно поднялся из-за укрытия, сделал несколько шагов в сторону нейтральной полосы. Потом остановился вдруг, на виду у парламентёров снял с себя ремень с пистолетом, положил на землю автомат. Вытащил из кармана гранату, пристроил рядом. Повернулся к своим, перекрестился.

– Вы, это… если что, меня не жалейте, не промажьте. Только чтоб сразу, не мучиться что б. А не то вернусь, я вам, итить в корень. Охламоны!

Расстегнул телогрейку, давая понять, что на себе ничего не прячет, снял с головы шапку, замахал ею, направился на середину поляны.

Пока Бокач совершал замысловатый ритуал парламентёра, женщина опустилась на землю, сидела безучастная. Немец стоял рядом, ждал, то и дело помахивая белым платочком.

Офицер сделал шаг навстречу Бокачу, остановился.

– Партизаны! Сдавайтесь! Лишний кровь нихт, – видно было, что он волновался, сбивался, переходя с русского на немецкий язык. – Эта фрау, – он ткнул пальцем в сидящую на земле женщину, – есть жена ваш партизанский начальник Кулешов. Его zwei kinder, два дети у нас в комендатура. Мой командир предлагает вам сдаться. Если ви не сдаваться или её муж уведёт партизан по болото, то ми расстреляй zwei kinder ваш Кулешов. Ви меня понимать?

– Как тут не понять, холера тебя бери, – Фома Назарович почесал голову. – Немец правду говорит, молодица? – обратился уже к женщине, присел около неё. – Ты точно жена нашего Корнея Гавриловича?

Он никогда не видел жену начальника штаба, и потому сейчас немного сомневался, ждал ответа.

Женщина на мгновение вскинула на удивление бледное лицо, утвердительно кивнула головой и тут же уткнулась в тряпку, застыла опять.

– Да-а, дела, – Бокач поднялся, развёл руками. – Да-а, дела. Это ж до чего фрицы додумались? До какой подлости? Детишками прикрываться? Бабами? Где ж это видано? Вот же сволочи так сволочи, прости господи. Раньше, в ту первую войну, так совестливей воевали, по-солдатски, по-мужски. А теперь? Мне даже стыдно с такими вояками в бой вступать.

– Мой командир предлагает вам сдавайся без боя.

– Ну-у, мил человек, – Бокач немного нервничал, волновался, а потому тоже не сразу находил достойный ответ: не приходилось выступать в роли парламентёра, мирно беседовать с врагом. Всё больше сквозь прицел глядел на немцев, а тут…

– Не то время сейчас сдаваться без боя. Впору вам хенде хох делать и с поднятыми ручками к нам в плен идтить, – Фома зло плюнул.

– Что передать мой командир? – от нетерпения немец топтался на месте, нервничал.

– Передай твой командир, – Фома Назарович от негодования тоже начал сбиваться с русского языка, стал подстраиваться под немца, – передай, что вы плохие вояки. Вот что передай. За детишек прятаться? Э-эх вы! Вояки, итить вас в колено. За женские спины прятаться, гробину душу мать? Так солдаты не поступают.

– Это я не говорить, – перебил его офицер. Это – тактик. Ich bin Soldat! Ихь выполняйт приказ. Что сказать мой командир? – настойчивости немца можно было позавидовать.

Бокач помог женщине встать, снова обернулся к офицеру.

– Когда мы придём в вашу Германию, господин немец, – назидательно начал Фома Назарович, – мы детишек и женщин ваших трогать не будем, за их спинами прятаться не станем. А вот вас всех, кто наших детишек да жёнок наших убивал, размажем по стенке. Так и скажи своему командиру. Ну, это если кто из вас до этого времени и момента доживёт, – добавил чуть погодя. – Пошли, молодица, – подтолкнул вперёд женщину. Потом всё же обернулся к офицеру.

– Скажи, что мой командир думать будет. Потом передадим его думку вам. Ждите.

– Как передавать ваша думка есть?

– Как-как?! Голубиной почтой, вот как. Жди. Найдём способ.

– Что есть голубиный почта?

– Пуля – почта голубиная для вас, что б ты знал.

– Gut! Мой командир давай вам drei Stunde, три час на думать. Потом будем атака! Sturm! Auf Wiedersehen! – парламентёр попрощался, круто повернулся на каблуках, направился к немецким окопам.

– И тебе не хворать, чтоб ты сдох! Три часа он дал, – поддерживая женщину под руку, Бокач тоже двинулся к своим. – Это себе отмерь жизни на три часа, фриц проклятый. Он ещё условия ставить будет, погань.

Затаив дыхание, партизаны наблюдали за этой необычной сценой.

– Тётя Соня? Ты как здесь оказалась? – Васька Кольцов первым встретил командира роты с женщиной, сразу узнал её.

Соня смотрела невидящими глазами на окруживших её партизан и никого не видела, ничего не понимала. Что она могла сказать?

Ещё две недели назад была дома, в Борках, с детьми, потом немцы согнали все семьи партизан на площадь, загрузили в крытые машины, вывезли в концлагерь под Пинском. Поселили за колючей проволокой на болоте. А вчера приехал какой-то немец, забрал её, дочку Галинку десяти лет, сына Алёшку двенадцати годочков, привезли сначала в комендатуру в Слободе. Детей оставили там, заперли в камере, а ей приказали идти к мужу в партизанский отряд и уговорить его сдаться или отговорить проводить партизан по непроходимым болотам в соседний район. В противном случае расстреляют детишек. Видимо, немецкая разведка не бездействует, узнали каким-то образом, что только Корней Гаврилович Кулешов сможет вывести партизан из окружения. Поэтому её, жену начальника штаба, доставили в лес, дали в руки белую тряпку, и вот она уже здесь. А детишки остались там, в комендатуре, в заложниках.

– Давай, Васёк, бери с собой пару бойцов для охраны, ведите молодицу до командиров, – Бокач достал кисет, собрался закурить. – Тут такое дело, такое горе, что нам с тобой и не снилось. Вот как, паря. Пусть она с мужем своим, Корнеем Гавриловичем, думку думают. Она же сейчас как не в себе, прости господи, от горя материнского. Ой, и тяжкая же она, думка-то родительская будет. Боюсь даже себе в мыслях представить, об чём разговор у них пойдёт. Беда прямо, а не горе. Бе-да-а, парень. А мы уж тут… И не забудь: три часа, три часика нам осталось. Так и передай Леониду Михайловичу: три часа немцы ждать ответа будут. А потом… хоть святых выноси. Вот оно как, что потом будет. Но нам не привыкать. Командиры пускай думают, а мы уж тут не подведём, сделаем, как полагается.

В отряде спешно предпринимали шаги по спасению тяжелораненых. Нужны были добровольцы. Шансов выжить ничтожно мало.

Старшим назначили Кузьму Даниловича Кольцова: инвалид, не сможет пройти через болото. Будет только задерживать здоровых. Все понимали, что это жестоко, но другого выхода не было. Да он и сам вызвался остаться и уже вышел из строя, стоял, с нетерпением обводил взглядом сослуживцев, ждал.

– Кто ещё желает остаться защищать товарищей наших, что получили тяжёлое ранение в бою? – спросил на построении командир партизанского отряда. – Добровольцы есть? Скажу сразу, открыто: в случае, если фашисты обнаружат вас, добра не ждите. Фашисты они и есть фашисты, так что… Пощады не будет, сами должны понимать. Добровольцы нужны. Желательно из пожилых, в возрасте.

Сразу же из строя вышел Данила Никитич Кольцов, встал рядом с сыном. За ним тут же поспешил Ефим Егорович Гринь, встал рядом с Данилой. Тот только мельком взглянул на соседа, неопределённо хмыкнул, но промолчал и на этот раз. Потом выходили ещё мужики, вставали перед строем. Последним вышел дед Ермолай Бортков из Пустошки.

– Убёгнуть скрозь болото не смогу, а утопнуть в нём? Нет, я лучше тут схлестнусь с супостатом.

Откладывать в долгий ящик не стали, эвакуацией тяжелораненых тут же занялись Ефим Гринь, Данила Кольцов, Никита Кондратов и ещё трое партизан, которые вышли из строя, добровольно изъявили желание остаться с тяжелоранеными товарищами. Руководил ими Кузьма Данилович Кольцов.

Итого командиры отобрали семь человек.

Группа партизан во главе с Кузьмой Даниловичем в спешке делала укрытия для тяжелораненых бойцов, рыли на бугорке окопы. Правда, окопы получались мелкими, сырыми. На третьем штыке лопаты уже появлялась вода, рыть дальше не было смысла: земля обваливалась, в окопе стояла сплошная торфяная грязь.

– Ну, хоть лёжа можно будет укрыться, если вдруг гансы начнут с миномётов обстреливать, – Никита Иванович Кондратов с трудом разогнул спину, стоял, отдыхал. – От пули и за дерево спрятаться можно. А тут хоть в грязь, да чтобы целым остаться. Лучше грязным да живым, чем чистым да мёртвым, – зло пошутил мужчина.

– Ага, спрячешься от неё, – Кузьма тоже решил отдохнуть: сильно болела нога.

– Оно так, – согласился и Ефим Гринь. – Вот только как раненых спрятать, где укрыть? В воду не положишь. На голой землице лежать будут, бедолаги.

– Лапника настлать надо, – это были первые слова Данилы Кольцова за последние сутки. – Натаскать лапника, да и сделать постель из него.

Разделились на группки. Одни стали делать лежанки, устилать лапником, другие перетаскивали раненых. Кузьма Данилович пересчитал боеприпасы: хотелось бы большего, да взять неоткуда. Шесть винтовок, по горсти патронов на каждую. Один немецкий автомат и три магазина с патронами к нему. По гранате на человека. Не густо.

Прикрывать отход основных сил будет усиленная добровольцами из других подразделений рота Фомы Назаровича Бокача. А им, по сведениям разведчиков, противостоит пехотный немецкий батальон, комендантская рота, румынский батальон и рота полицаев района. Получается, на одного партизана из роты Бокача приходится почти восемь-десять врагов.

…Вася Кольцов доставил женщину в штаб, доложил командованию слово в слово, что приказал товарищ Бокач.

Начальник штаба побелел вдруг, рывком достал кисет из кармана, поискал глазами, куда бы сесть. Трясущимися руками стал крутить папиросу. Не клеилось: то кисет падал из рук, то бумага рвалась не так, как надо было, то табак рассыпался.

Илья Сёмкин смотрел за этим, потом сам свернул самокрутку, прикурил, подал начальнику штаба.

Лосев дал команду срочно собрать в штаб командиров.

– Ты вот что, Корней Гаврилович, – Леонид Михайлович подошёл к начальнику штаба, положил руку на плечо. – Ты, вот что. Я… мы… понимаем, всё понимаем, Корней Гаврилович, всё-о-о! Но вот тут я тебе и Соне помочь не могу, извини. Не-мо-гу! Не в моих силах. И детишкам вашим, Галинке и Алёшке. И-э-эх, твою гробину мать! – заскрежетал зубами командир партизанского отряда. – Вот она такая – жизнь, вон она какая – война, прости господи.

Потом немного успокоился, но продолжал расхаживать перед застывшими подчинёнными, рубил в бессилии рукой воздух.

– Я… мы… неволить не станем, клянусь, и не будем. Зла держать не будем, обиды… это… тем более. Это война, и каждый на ней выбирает и роет для себя свой окоп, оборудует свою огневую позицию. И сражается, как может, или отходит в сторону, предоставив другим право убивать и быть убитым. Я это к чему? – обвёл горящими глазами окружающих, прислушался к тишине: пока лес хранил молчание. Лишь ветер качал верхушки деревьев и гнал куда-то по одному ему ведомым маршрутам осенние тяжёлые облака.

– Принимайте решение вместе с женой, с Соней, Корней Гаврилович. Как решите, так и будет. Но помни: ни слова упрёка в ваш адрес не будет. Ни сейчас, ни после победы. Даст Бог, хоть кто-то из нас выживет, доживёт до победы, и не укорим, поймём, это право родителя. Да, право папки с мамкой. Это их право, вот. И с нами вы, это, не обязаны… не неволим. Решите с женой уйти – уходите, мы не держим и поймём. Дороже детей наших для нас нет ничего. Для них, детишек наших, за их будущее мы и сражаемся, бьёмся… это… насмерть, вот. А мы уж сами… Не будет тебя, не поведёшь нас, не дашь последний шанс спасти сотни людей, ну что ж, так тому и быть. Будем прорываться с боями. Даст Бог, хоть кто-то да спасётся. А если нет, значит, погибнем, как и подобает солдатам – с оружием в руках в бою с врагом. Всё теперь зависит только от тебя и Сони. Неволить не станем. Сами, только сами принимайте решение. Как решите, так тому и быть. Вот как. А теперь иди к жене, Корней Гаврилович, иди, иди, дорогой мой дружок, товарищ мой верный, надёжный. Дай вам Бог мужества, мудрости и силы, родные мои, – Лосев резко отвернулся, отошёл чуть в сторону, прижался к дереву, замер так. Потом справился с собой, отстранился, и уже от дерева напомнил Кулешову: