Текст книги "Огни над Деснянкой"

А немцы всё не уходили. Более того, несколько человек соскользнули под обрыв к воде умыться. Только густые камыши не позволяли им видеть двоих красноармейцев на противоположном берегу, что лежали в прибрежной грязи.

Солнце уже пошло на закат, пряталось за лесом, когда один из красноармейцев пошевелился, сделал попытку встать. Ни с первой, ни со второй, а лишь с третьей попытки ему это удалось. Долго, слишком долго стоял, привыкая к вертикальному положению, но снова рухнул в грязь. Полежал немного, отдохнул, опять встал и теперь уже более устойчиво стоял на коленях. Видимо, так ему было легче, в таком положении чувствовал себя уверенней.

Медленно наклонился, взял товарища за плечи, начал пятиться подальше от реки на сухое место.

Не сразу, но и это у него получилось. Наконец они смогли укрыться за густым кустом лозы. Солдат использовал его как укрытие. В последние дни этот двадцатилетний паренёк на все предметы и любой рельеф местности смотрел с точки зрения укрытия, убежища, огневой позиции. И этот одинокий куст лозы на берегу очередной реки в его военной биографии он оценил именно так и никак иначе: укрытие.

С трудом дошёл до небольшой полянки, которую увидел на косогоре. Долго ползал там и уже вернулся к товарищу с горстью сорванных листьев подорожника.

Сидя под кустом лозы, снял с себя гимнастёрку, исподнюю рубашку, принялся рвать из неё лоскуты. Перебинтовал товарищу ногу в колене, грудь, предварительно положив на раны листья подорожника, и только после этого принялся за себя. Тряпок хватило перевязать левую руку выше локтя. Ранение было в мышцы, в мякоть. А вот правая рука не поднималась вовсе. Раздробленная ключица, правое плечо омертвело, солдат почти не чувствовал его. Но пальцы немного двигались, шевелились, чуть-чуть помогали более здоровой левой руке. Зато очень сильно болела голова. Боль эта была резкой, пронизывающей, отдающей в мозгах. Провёл ладонью по голове: вся ладошка окрасилась кровью. Рана оказалась на правой стороне. Видно, пуля прошла по касательной.

Последним лоскутом рубашки кое-как перебинтовал себе голову, также подложив под тряпку лист подорожника.

Потом отдыхал, лежал рядом с командиром.

Отдохнув, сделал первую попытку поднять и взвалить на свои плечи раненого сослуживца.

– Ты только… дыши, Кузя, а я всё… равно встану, вот… увидишь, – шептал исступленно солдат и в очередной раз падал на землю.

– Я встану, встану, Кузьма, ты только… дыши, ты только… живи, не уходи, командир… это… руки что-то не держат… да голова… что-то кругом… взялась, а так я… сильный, я всё… смогу… сдюжу…

И снова отдыхал, смотрел на лежащего товарища, прикидывал, как бы взять его половчее.

– Говоришь, принять… надо левее места… переправы и через пять километров будет деревня… Пустошка. Да это… мы мигом, Кузьма… Данилович, да это мы… раз плюнуть… По нашим сибирским… меркам это рядом, шаг… шагнуть, как в деревню… твою упрёмся, Кузя… Ты только дыши, не умирай… а я одна нога… другая… там, – шептал Агафон. – Не уходи… командир, тогда… и я… дойду.

После третьей безуспешной попытки боец понял, что поднять товарища не сможет. Тогда он лёг рядом и стал подлазить под раненого.

Перед тем как сделать попытку подняться, солдат ещё раз отдохнул уже с ношей на плечах и, придерживая левой рукой командира, сначала встал на колени. Постоял так, привыкая, поправил движением плеча необычную ношу и медленно, очень медленно начал подниматься.

Земля закачалась, закружилась, ноги не хотели слушаться… подгибались…

Но он всё-таки встал на ноги, подождал, пока исчезнут перед глазами красные круги, перестанет кружиться, успокоится земля. Сделал первый шаг, второй, третий, а потом пошёл, пригибаясь к земле.

– Говоришь… Пустошка… а… потом… Вишенки, – даже не шептал, а только шевелил губами солдат, дыханием одним говорил. – Так мы мигом… командир. Свои своих… не… Ты… только… дыши… не уходи, а я дойду…

Глава шестая

Ефим Егорович Гринь по просьбе товарища Лосева съездил в Пустошку и сейчас возвращался верхом на лошади домой, в Вишенки. Очередная ночь была настолько напряжённой, тяжёлой, что лишь усилием воли заставлял себя держаться в седле, так клонило ко сну. Впрочем, и предыдущие пять ночей были не легче. Но, слава Богу, управились по сухой погоде. И вроде чужие глаза не видели, тайну удалось сохранить. Хотя кто его знает? И у леса уши и глаза есть, не то что…

Вначале решили картошку для партизан и семенную для посевной на будущий год схоронить там же, на картофельных полях. Выкопать вместительные ямки, да и спрятать. И проблем-то никаких: далеко ходить не надо, всё на этом же картофельном поле. Потом поняли, что грубее ошибки уже не сделать. Это же известно станет почти каждому жителю Вишенок. Хорошо, что одумались, так сейчас душа спокойна. Спасибо лесничему Корнею Гавриловичу Кулешову. Он организовал очень правильно. Ефим сейчас и сам знает, что всех схронов с картошкой десять штук. Разбросаны они по самым разным местам в округе, каждый из которых рыли по два человека. Они же принимали от Ефима возы с картошкой, засыпали в ямы, утепляли соломой, сверху засыпали толстым слоем земли, закрывали дёрном, маскировали, не забывая делать неприметные отдушины, чтобы картошка не задохнулась без воздуха, не загнила раньше времени. Гринь принимал у них работу. Вот и получилось, что рыли схроны и прятали картошку двадцать человек, но друг друга они не знают. Знакомы только двое. Эта же двойка знает только свой схрон. Корней Гаврилович каждого из двойки предупредил: если, ни дай боже, что-то случится, то спрос будет с двоих. А с двоих спрос легче, чем со всей деревни. Ну и ответственность по законам военного времени, так что… Молодец, Корней Гаврилович! Голова!

С поля картошку возами в коробах вывозили тоже два человека. Чаще всего возницами были детишки, которые постарше. Доезжали до того места, куда указывал Ефим Егорович, передавали ему загруженные телеги и терпеливо ждали, оставаясь на месте, пока Гринь сам отвезёт до схрона и выгрузит картошку, вернётся обратно.

Такой способ первым опробовал Данила Кольцов, когда прятали зерно, а уж потом перенял и Ефим Гринь. Впрочем, сосед действовал так же тайком. Как? Не знал и Ефим. Это Корней Гаврилович приказал заготавливать картошку именно так и никак иначе. Спасибо ему. Умный мужик. Недаром его единогласно избрали начальником штаба партизанского отряда. Ну, а командиром – Леонида Михайловича Лосева, сына сапожника с Борков Михал Михалыча Лосева. Даром что молодой, но хваткий, и дисциплину держать умеет, и рассудительный не по годам. Впрочем, иначе и быть не может! Всё-таки военное училище успел перед войной окончить. Людей знает хорошо в округе, леса. Правда, лучше лесничего Кулешова вряд ли кто знает, так думает Ефим. Этот человек и в людях разбирается, и лес для него – дом родной. В паре очень даже хорошо должны смотреться, дополнять друг дружку Лосев и Кулешов.

Практически каждый день проводятся учения, отрабатывают защиту Вишенок и Пустошки от немцев. Борки в зону своей ответственности включать пока отказались: слишком близко расположена немецкая комендатура с ротой солдат, с бронемашинами и мотоциклами. И Борки не так защищены природой, как те же Вишенки или Пустошка. Бросаться очертя голову в омут – себе дороже. Нет ни сил, ни опыта.

Вокруг деревни на самых опасных участках рыли окопы, укрепляли естественные природные преграды, намечали пути наступления и отхода в случае чего. Привлекалось почти всё взрослое население. Если мужики и парни готовились к схваткам с врагом, то женщины учились по первому звону била хватать самое необходимое, детей, стариков и укрываться в Медвежьем урочище. Там, в урочище, под руководством Акима Макаревича Козлова построили несколько хороших, утеплённых шалашей, где могут укрыться почти все жители Вишенок, которые не задействованы в партизанском отряде. На всякий случай ещё глубже в лесу начали строить семейный лагерь – несколько вместительных, сухих и тёплых землянок. По всем данным, быстрого наступления Красной армии не предвидится, и сколько ждать её прихода – неведомо. А впереди зима. Конечно, все верят в нашу победу, но надо готовиться к худшему.

Свои огороды убрали, сделали заготовки на зиму, кое-что припасли и на весну для посевной. Поскольку на трудодни теперь надежды нет, то поздними вечерами да ночами каждая семья в силу своих возможностей и способностей заготавливала хлебушко для себя. Не брезговали и картошкой с колхозных полей, но на это дело штаб партизанского отряда закрывал глаза: не оставлять же урожай врагу.

Ефим согнал рукой дрёму с лица, спрыгнул с коня, пробежался рядом, держась за стремена, пока опять не взбодрился. Запыхавшись, снова сел в седло, стал вспоминать события последних дней.

С отчётом в районную управу к Кондрату-примаку надо было отправлять ходока из числа арестованных полицаев вместе с Никитой Кондратовым. Кого из полицаев выбрать? Все незнакомы, чем дышат – не ведомо: чужие люди. Тот факт, что с первого дня войны они добровольно изъявили желание пойти на службу к немцу, говорил сам за себя. Однако без полицая в сопровождении Никиту Ивановича не отправишь: не поверит бургомистр. Не послать вообще – неведомо, что может быть, какие последствия. Вдруг нагрянут из района немцы с бургомистром? Проверят, почему это посмели ослушаться самого бургомистра? Надо было исключить все неожиданности, случайности. Как ни крути, а отправлять Никиту Ивановича в районную управу надо. Необходимо выгадать время. Вот поэтому срочно нужен был человек, которому доверял бы Щур. Кто? Охранявший полицаев Вовка Кольцов каким-то образом узнал, что среди пленных есть отец и сын Бокачи. А сам старший над ними Василий Никонорович Ласый доводится двоюродным братом Бокача-отца.

– С волками жить, по-волчьи выть, – сделал для себя вывод Корней Гаврилович, узнав такую новость. – Тебе, Никита Иванович, если память не изменяет, надо предстать пред ясные очи Кондрата-примака. То бишь, велено быть с отчётом у главы районной управы Кондрата Петровича Щура, пана бургомистра.

– Как ты это себе представляешь, Гаврилыч? – не понял Никита Кондратов. – На смерть отправляешь? Во-о-от спасибо, благодетель, – даже привстал и поклонился в пояс. – Это после всего, что случилось в Вишенках?

– Не до шуток, товарищи. Вы не считайте дураками немцев и бургомистра. Если у кого-то появились такие настроения, избавляйтесь от них. И чем быстрее, тем лучше. Они ни за что не позволят нам хозяйничать в Вишенках. Как только узнают о том, что у нас произошло с полицаями, с уборкой урожая, так сразу же явятся сюда. Нам важно выиграть время. Теперь тебе понятно? И если ещё они не объявились у нас, то это дело времени.

Разговор происходил в колхозной конторе. Впервые в должности командира партизанского отряда предстал Леонид Михайлович Лосев. Участия в разговоре пока не принимал, а больше слушал, вникал в курс дела.

Здесь же находились Ефим Гринь, Данила Кольцов, Никита Иванович Кондратов и его сын Пётр.

– Вот я и говорю, – Кулешов вышел из-за стола, принялся вышагивать по кабинету. – Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней, лучше недельки две, усыпить бдительность противника, а по-простому, по-нашему – обмануть его. Ещё не готов семейный лагерь, не до конца оборудованы землянки для партизан. Кое-что из продуктов заготовлено, но ещё далеко не всё. И с личным составом неразбериха: не решены многие организационные вопросы. Остро стоит вопрос и с оружием. Так что, Никита Иваныч, собирайся в дорогу. Сейчас ты у нас главная ударная сила, на тебя вся надежда, что успокоишь ты врага, усыпишь его бдительность, а дальше видно будет.

– О-хо-хо-хо, – тяжко вздохнул Никита. – И что это за жизнь у меня: если только меняется власть, все беды начинают сыпаться на мою голову? Будто нет других людей в Вишенках: всё я да я. В Гражданскую войну тот же Кондрат-примак был председателем сельсовета, сбежал, сукин сын, меня вместо него поставили. Сейчас опять все шишки на мою бедную голову. А если честно, то боюсь я, товарищи, бо-ю-у-усь! Они ж меня убьют к чёртовой матери и глазом не моргнут. Не поверите: я жить хочу! А вы меня в петлю…

– Правильно говоришь, Никита Иванович, – Кулешов не стал разубеждать товарища, успокаивать. – Всё правильно, страх за собственную жизнь должен присутствовать у нормального человека. Это только дурак ничего не боится, потому как не понимает, не может просчитать последствий. А нам бояться надо, у нас только по одной жизни, в запасе другой нет, и не будет. Вот поэтому мы сделаем следующим образом.

Пётр Кондратов сбегал на конюшню, привёл старшего Бокача.

– На расстрел? В расход или как? – спрашивал дрожащим голосом всю дорогу у Петра.

– Не-е-ет, там тебе будут вручать Сталинскую премию. Твоего согласия хотят спросить, сфотографировать. Корреспондентов понаехало уйма.

– Только не убивайте, гражданы, – прямо с порога упал на колени, смотрел умоляющим взглядом на сидящих в кабинете людей. – Не по доброй воле, это всё Ласый, брательник мой, сосватал в полицию, пропади она пропадом, а мы, дурачьё, с сыном клюнули на его посулы. Пощадите, братцы! – застыл на входе, не поднимая головы от пола.

В одном грязном исподнем белье без пуговиц, поникший, он резко выделялся среди присутствующих в конторе мужиков.

– Встань! – приказал Корней Гаврилович. – Отвечай на наши вопросы.

– А убивать не будете?

– Пока нет, – успокоил его Ефим Гринь. – От тебя зависит: как поведёшь себя, так и будет. Так что смотри, мужик…

– Где живёшь? Откуда ты? – спросил Кулешов, пододвинув к себе чистый лист бумаги, приготовился писать.

– Из района, из района я, братцы. Бокач Фома Назарович, вот кто я, – бледный, с дрожащими губами, мужчина то и дело обводил сидящих в кабинете людей преданным взглядом. – Семья живёт там же, в районе, на улице Народной, дом восемь, вот.

– Кто там живёт из семьи? Уточни, – потребовал Никита Кондратов.

– Жена, жёнка Пелагея Никифоровна да дочка Маша пятнадцати годочков. А это мы с сыном Васькой по глупости здесь оказались, простите нас, людцы добрые, – и снова упал на колени. – Только не убивайте, товарищи, братцы, прошу вас, не убивайте, – разрыдался, стоя на коленях, размазывая слёзы по небритому лицу.

Ефиму в тот момент вдруг стало жаль мужика, по-человечески жаль. И стыдно за него, что так унижается, пытаясь выторговать себе жизнь. И в то же время немного презирал.

– Встань! Ты же мужик или тряпка? И возраст уже далеко не детский, чтобы слёзы зазря лить, – не выдержал вдруг, накинулся на полицая. – Стыдно смотреть, как ты сопли тут пускаешь. Думать надо было раньше, твою мать!

– Ефим Егорович, – подал голос Лосев. – Не мешай. Пусть Корней Гаврилович доведёт дело до конца.

И тут вдруг мужчина преобразился! То ли задели за живое слова Ефима, то ли взыграло самолюбие, то ли ещё что, но он встал, почти подскочил и заговорил. Но заговорил резко, с надрывом, с такой болью в голосе, что все замолчали, поражённые.

– Стыдишь? Укоряешь? – обращался к одному Ефиму, выплёскивая только ему наболевшее. – А ты встань на моё место и не ошибись, как я ошибся, а потом и поучай. Семь бед – один ответ. Расстреляете, так хоть выговорюсь перед смертью. Да и ошибка ли это была, кто знает?

Одной рукой поддерживал сползающие кальсоны, другой взмахивал, рубил воздух в такт рассказу.

– С той германской войны пришёл травленый газами, выкарабкался, выжил. Спасибо жёнке моей Палашке, выходила, чуть ли не собственной грудью кормила, на ноги поставила. Вот я и ожил, трудиться стал. Я же шорник, и дед, и прадед, и отец мой тоже шорниками были. Вот и я шорничал, своё дело открыл, зажил как человек. Люди ко мне шли, потому как нужная моя профессия, самая мирная и нужная. Детей народил, одевал-обувал, учил в школах. А тут советская власть говорит, что враг я, враг народа! Каково, а?! Каково мне, простому трудовому человеку, русскому мужику, вышедшему из этого же народа, христианину, это слышать? Какой же я враг? Я же за Русь мою любому глотку перегрызу, на дыбу пойду, но Рассеюшку свою в обиду не дам, а меня по этапу повели на Север железные дороги к Мурманску прокладывать. Это как понимать? Объясни, твою мать, ну, чего скажешь? – снова накинулся на Ефима.

– Но-но! – только и смог произнести Ефим.

– Молчишь? Вот и молчи, праведник: вякать каждый сможет. Как я там выжил? Не знаю. Выжил и не верю в то, что живым вышел из того ада. Лучше бы там остался. Умирали – жуть! Потому как хоронить нашего брата уже негде было, да и некому было: спешили «железку» быстрее построить, не до мертвяков. О живых не всегда думали, а тут какие-то трупы, – рассказчик перевёл дыхание, продолжил:

– Никто не занимался умершими, так мертвецов в насыпь закапывали, штабелями. Веришь? Штабелями, так много нас умирало ежедневно. Вокруг же болота, какое кладбище? Вот и в насыпь… Землицей присыпят, а сверху щебёнкой утрамбуют, укатают, а потом уж и шпалы да рельсы прокладывали. Пачками хоронили, тут же им на смену гонят других горемык. Та железка на костях стоит, гражданы-товарищи! А вы говорите. А я выжил! Правда, доходягой уже был, ещё бы чуть-чуть – и в насыпь. Не падал только потому, что за тачку держался. И жить хотел! Выдержал! Потому как жить хотел, за неё, за жизнь эту, цеплялся всеми силочками. В двадцать седьмом взяли и только в тридцать пятом отпустили. А за что? Ответь! – и тыкал в Ефима рукой. – Что молчишь, умник? За что такие муки простому человеку?

– Но-но, я не посмотрю, – Гринь дёрнулся за столом. – Я тебе не поп грехи отпускать.

– А я и не нуждаюсь в твоих услугах! – мужчина, всё так же взмахивая рукой, продолжил: – И на попа не похож: больно злой ты для такой святой должности, понял? Я и не нуждаюсь в твоей жалости. Выговорюсь перед смертью, и мне легче станет. Может, перед смертью пойму, в чём мой грех перед родиной.

– Пусть говорит, – подал голос Лосев, с интересом уставившись на полицая.

– Вот я и говорю, – после слов Леонида Михайловича Бокач как ожил. – В тридцать пятом годе по весне вызывает меня начальник лагеря, суёт документы в руки, говорит: «Беги, сучий сын! И чтоб я тебя сей же момент не видел здесь! Живучим ты оказался…».

Стою, ушам своим не верю. Конвоир вывёл на проходную, коленкой под зад мой тощий пнул. Полетел я… Только тогда поверил, когда на вокзале оказался. А там нормальные люди от меня шарахаются, как от прокажённого, потому как на человека я уже не походил: доходяга в рубище.

Домой вернулся худшим, чем после германского фронта: кожа да кости. Скелет, а не человек. И кровью уже харкать начинал. Там, на германской войне, враги из меня душу и плоть мою выхолостили, а тут свои постарались. Обидно! Опять жёнка на ноги поставила, не дала загнуться. Где она для меня питание добывала? Не знаю, сама в скорлупу высохла, а меня в очередной раз с того света выдернула, не дала загнуться. И ни слова упрёка в мой адрес! И не единой жалобы! Вот кому я по гроб жизни обязан – жёнке своей, разлюбезной Пелагее Никифоровне! Если доведётся мне с ней ещё хоть раз повидаться, если Бог даст мне такое счастье, сразу же кинусь ей в ноги, с благодарностью за её терпение, за всё то, что она для меня сделала. Всё жизнь только одна она мне верила.

– О себе давай, – прервал Корней Гаврилович. – Про твою жёнку нам не интересно. У нас тоже жёнки не под забором найдены и тоже чего-то стоят, чего-то значат.

– Вот я и говорю. Устроился в заготконтору по специальности шорником, дышу через раз, боюсь прогневить советскую власть. А она меня опять в тридцать восьмом годе за штаны да и валить лес отправила. И снова говорит, что я враг её. Обозвала каким-то троцкистом и бухаринцем. Да я их в глаза отродясь не видывал, кто они – чёрт их знает, а я, честный человек, страдай за них? Да такими действиями и на самом деле из преданного друга врагом станешь. Правда, перед самой войной вроде как оправдали, отпустили домой. Весной дома появился, снова в заготконтору пошёл. А там уже смотрят на меня как на врага народа, на работу не берут. Так и сидел без дела, на жёнкиной шее сидел, дворником подвизался. Больше проедал, чем зарабатывал. А тут война. Вот брательник Василий Никонорович Ласый и сосватал. Говорит, жить-то надо, семью содержать. Да и если честно, то стыдно сидеть на жёнкиной шее, стыдно перед детишками, что батька их не работает. Видишь, как оно в жизни бывает, браток, – снова обратился к Ефиму, и снова продолжил:

– Честно говорю, мне скрывать незачем, всё равно помирать, так что принимайте таким как есть. Юлить не приучен. А что на колени вставал, простите. Хотя, если честно, жить хочу. Я же ещё и не жил-то. То война, то болезни, то революция, то тюрьмы, то ссылки, то каторги, а жизнь-то так и пробежала мимо. А я-то люблю жизнь, чего уж… Единственно, прошу, моего сына Васю пощадите, молод совсем, семнадцать годочков всего. За компанию с папкой пошёл в полицию. Он ведь почти что и вырос-то без отца, а сами знаете, как пацаны к отцам тянутся. Вот и он потянулся. В школе требовали отказаться от папки, от меня то есть. Но порода наша, Бокачей, не стал отрекаться. Так его в комсомол в отместку и не приняли. Даже в приёме в кружок ворошиловских стрелков отказали, не дали прыгнуть с парашютной вышки, что в парке до войны стояла. В первый день войны ходил в военкомат, просился добровольцем в Красную армию, и опять не взяли. Без объяснений не взяли. А парень хоте-е-ел, хотел в армию. Бредил ею. Вот оно как. А он всё равно не зачерствел душой-то, уши мне прожужжал, чтобы в партизаны податься. Просил уже и здесь, в Вишенках. Говорил, давай, мол, сиганём в леса, там обязательно с партизанами встретимся. Иль за линию фронта намеривался… Дойдё-о-ом, говорит, в Красную армию поступим, врагов бить будем. Я вроде как и соглашался с сыном, да всё тянул, откладывал. Мол, повремени, может, что изменится, и мы с тобой пригодимся здесь, где родились.

Так и получается, что я один во всём виноват, вот так вот, братцы-товарищи. А сейчас судите, я готов ко всему. А ты говоришь: думать надо было. Как тут думать? В какую сторону думать, кто даст совет? Ответь, что молчишь? – мужчина снова обратился к Ефиму Гриню. – Глотку драть многие горазды, а как до дела, так сразу в кусты. Ну, чего молчишь? Что скажешь, советчик, твою гробину мать?

– Да-а, сложная штука жизнь, – после небольшого молчания первым заговорил Кулешов. – Если конечно верить этому человеку, – добавил через мгновение.

– Нас тоже через колено жизнь ломала да не сломила: людьми мы остались, – Никита Кондратов достал кисет, протянул мужчине. – Бери, закуривай.

– Спасибо, браток, – Бокач взял протянутый кисет, принялся крутить папиросу. – Может, ты крепче в коленках оказался, а я слабее, кто это знает? Разве ж в этом моя вина? Иль, может, на мне Богом метка какая ставлена? А кто это знает, кто подскажет? – теперь уже обращался к Никите Кондратову.

Говорил доверительным тоном, признательно, вроде как советовался, делился наболевшим, искал понимания, сочувствия.

– Так неужели моя вина в том, что я сломался, силов во мне не хватило? И откуда они у меня были, откуда им взяться. Я многих повидал. Некоторые руки на себя накладывали, некоторые скурвились. А кое-кто душой переболел да и живёт дальше. А мы с сыном в полицию, чтоб она провалилась к чёртовой матери.

– Ну, вот что, – Лосев с трудом положил раненую руку на стол, поморщившись от боли. – После войны будем разбираться кто прав, кто виноват. А сейчас, Корней Гаврилович, продолжай. Время не ждёт. И чтобы решить общее дело, в душу каждому не всегда придётся заглядывать, иногда и больно сделаем, не по правилам. Но так надо. После победы разберёмся, извинимся, если что.

– В общем так, Фома Назарович, – обратился Кулешов уже к полицаю. – Мужик ты тёртый, судя по всему, юлить, крутить перед тобой не след. Слушай сюда внимательно. Положение твоё незавидное, я бы сказал – хуже некуда, как у кабанчика перед колядками: не прирежут, так заколют. Мы даём тебе шанс спастись самому и сына спасти не только вот сейчас, сегодня, но и потом, когда снова придёт советская власть и станет спрашивать с каждого из нас: «А что ты делал, сучий сын, когда твоей родине плохо было?». Понятно я говорю?

– Да уж куда понятней, – ответил Бокач.

– Сейчас мы тебя уберём от подельников. Завтра ты поедешь в районную управу. К господину бургомистру поедешь. С тобой вместе будет наш человек. Повезёте отчёт о проделанной работе. Твоя задача: успокоить районное начальство, рассказать, что всё в Вишенках идёт по плану, хорошо, спокойно, как и должно быть. Нам во как надо протянуть время, – Кулешов провёл ладонью по горлу. – Потому и поедете то время выгадывать. На вас вся надёжа. Вы теперь наш передний край, передовая деревенского фронта, так что глядите, не подведите нас, деревню всю. Но, гражданин хороший, товарищ Бокач! Если хоть одним словом, жестом, взглядом дашь понять немцам и бургомистру об истинном положении дел в Вишенках или упадёт хоть один волос с головы нашего человека, то… Другого случая у тебя не будет. Это твой шанс, последний шанс доказать, что ты – наш человек. И на тебя можно положиться в трудную для страны минуту. Я понятно объяснил, Фома?

– П-понятно, – дрогнувшим голосом произнёс полицай. – Значит, вы берёте меня в свою компанию? Вы мне верите? – и повеселел сразу, огонёк зажёгся в глазах, подобие улыбки появилось на небритом лице. – Значит, в одну стенку с вами встану? Я же не враг советской власти, не вра-а-аг, я докажу это, вот увидите, людцы добрые! – губы задрожали, задёргались, лицо исказилось, вдруг снова упал на колени, прижал руки к груди. – Спасибо вам, братцы! – слёзы ручьём побежали по щекам, и он не стеснялся их, не вытирал и уже просветлённым взглядом смотрел на суровых мужиков, что сидели в колхозной конторе. – Это не от страха, слёзы-то, – пытался что-то объяснить Бокач, то и дело вытирая глаза, шмыгая носом. – Это… это… от радости, вот… Человеком себя почувствовал, равным со всеми… вот… с вами… братцы…

Все, кто находился в тот момент в кабинете, опустили головы, стыдясь встретиться взглядом с мужчиной, искренне хотели верить ему, и Ефим не был исключением. Только Кулешов с Лосевым не стали слепо доверять, а Никита Кондратов так и вообще подверг сомнению всю эту операцию.

– Я, конечно, понимаю вас всех, но и вы меня поймите: где гарантии, что этот человек, так легко согласившийся работать на немцев, а сейчас на нас, завтра опять не перекинется к своим немецким хозяевам?

– Зря ты так, товарищ, – Фома встал с колен, вытер тыльной стороной ладони глаза, опередил пытавшегося было заговорить Корнея Гавриловича. – Зря ты так, браток. Если я правильно понял, то нам с тобой придётся ехать в район. Так вот слухай: с этого момента у тебя не было и не будет более преданного товарища, чем я. Вы мне поверили, а это дорогого стоит, когда человеку верят. Слово даю. Вот моя рука, – мужчина сделал несколько шагов, подошёл к Никите, протянул руку. – И не только потому, что мой сын остаётся у вас, а потому что я нашёл своё место среди родных мне людей, вы мне его предложили, вы мне поверили, считаете за своего. И я поверил в вас, в наше общее дело. Думаешь, у меня сердца нет? Думаешь, я рад, что немцы на нас войной пошли? Или я простил им газовую атаку в ту, первую германскую? Моих товарищей погибших простил? Вот эту женщину, что бургомистр расстрелял, я простил? Иль я душой не страдаю за Россию? Плохо ты меня знаешь, браток.

– Хм – неопределённо покрутил головой Никита. – Время покажет, и верить тебе хочется, по-человечески хочется, – и с чувством пожал протянутую руку. – Я ведь тоже газом травленый и раскулачивали меня, так что побратимы мы. Только сердцем, душой не зачерствел я, не озлился на всех и вся. А как дальше будет? Посмотрим. Дело покажет, что ты за фрукт, Фома.

– Инструктаж получите отдельно, когда останемся одни, – напомнил начальник штаба партизанского отряда. – Отчёт для бургомистра почти составлен, остались кое-какие мелочи, детали.

Ефим, вспоминая то совещание, пришёл к выводу, что Лосев с Кулешовым поступили очень мудро и правильно: до сих пор немцы не казали носа к ним, даст бог, и дальше не сунутся хотя бы в ближайшие дни.

Сегодняшним днём к вечеру должны будут вернуться посланцы из района. Данилы Кольцова тоже дома нет. Тогда же после совещания в конторе Корней Гаврилович забрал его с собой куда-то в лес. Обмолвился, что где-то оборудовали лесную больницу, партизанский лазарет, надо завести туда продукты и вещи. Вот этим и будет заниматься Данила Никитич.

«Странный мужик этот Данила, – хмыкнул Ефим, покачиваясь в седле. – Вон, какие беда-горе вокруг, они вместе, в паре многие дела делают, а всё ж таки держит марку свояк, итить его в бок! Так и не разговаривает, при каждом удобном случае всё норовит волком глянуть, гыркнуть. Пора бы и успокоиться, такое горе вокруг, а он всё как маленький. Ну и Бог с ним. Вот расскажу ему, где я был, кого видел, оттает, куда денется».

В тот день, как отправляли Никиту Кондратова с Фомой Бокачем в район в управу к бургомистру с отчётом, командир партизанского отряда товарищ Лосев попросил задержаться его, Ефима.

– Ты, Ефим Егорович, задержись-ка на минутку, дело есть.

Они зашли в соседний кабинет, где раньше сидел колхозный бухгалтер. Садиться не стали.

– Ты знаешь, Ефим Егорович, Ульяну Никифоровну Трофимову?

– Это которая в Пустошке на краю деревни живёт?

– Она самая, – Лосев несколько раз прошёл по кабинету туда и обратно, остановился напротив Ефима. – Данила Никитич уехал, скажу тебе, тем более, просили и тебе передать.

– Не томи, Леонид Михалыч, – взмолился Ефим. – Что ж ты всё вокруг да около?

– Подготавливаю тебя, чтобы ты глупостей не наделал.

Ефиму в голову лезли самые страшные мысли. С Ульянкой что-то? С Глашей? С детишками Кольцовых? Так вроде все на глазах, недавно видел, да и слышно было бы, если что…

– Не гадай, не догадаешься всё равно, – командир положил руку на плечо мужчине, повернул к себе лицом. – Съездить тебе надо в Пустошку, Ефим Егорович. Отвезёшь Ульяне Никифоровне продукты. Картошка у неё есть, а больше-то нет ничего. Раздала нашим отступающим солдатам-бегункам, что пробираются к своим за линию фронта. А они всё идут и идут. И всё на её домишко выходят, за помощью обращаются. Дом-то её первым на пути, почти в лесу. А старушка жалостливая, помогает всем, продуктов на дорогу даёт, лечит, если требуется. Это тоже наши люди, и им помощь наша нужна. Так что, подкинуть ей харчей надо для красноармейцев. Сала там, крупы, муки. На худой конец, хотя бы сухарей в избытке.