Текст книги "Когда поёт жаворонок"

Глава 5

Колеса телеги поскрипывали, прыгали на ухабах, по корням деревьев. Лошадь бежала, отмахиваясь хвостом от наседавших оводов и слепней. Накрытое рядном сено в телеге немного смягчало удары. Правил немолодой бородач с толстой самодельной папиросой в зубах.

Нет-нет, да и обдавали пассажиров тяжелый махорочный дым, терпкий запах лошадиного пота.

Гиля сидела сзади с ребенком на руках, Прошкин – спина к спине с возницей спереди, свесив ноги с телеги.

Почти десять дней они пробыли в деревне Пустошка, где усилиями Дрогунова и бабушки Надежды Марковны вылечили Хаю. А все это время жили в доме Ульяны Никифоровны Трофимовой – подруги и соседки Марковны.

В первый день они встретились с Павлом Петровичем Дрогуновым.

Лейтенант тогда отдохнул немного и хорошо помнит тот момент, когда в дом, где лежала больная Хая, вошел высокий, с легкой проседью мужчина с открытым, приятным, обветренным лицом. Именно таким и виделся когда-то в представлении Вани земский врач.

Гиля только наблюдала, как бабушка готовила какие-то отвары, а потом купала в ночёвах больного ребёнка. Иногда делала попытку помочь старушке, но та категорически отвергала помощь.

– Я сама, дева, всё сделаю. Ты отдыхай, милая моя, отдыхай. Умаялась, чай, за время скитаний, вот и отдыхай.

Сначала в окне промелькнул кто-то, следом раздался стук в дверь.

Увидев вошедшего мужчину, девушка с мгновение разглядывала его, потом вдруг вскочила, кинулась на шею.

– Подожди, подожди, дочка, что-то я не припомню тебя, – доктор пытался отстраниться, разглядеть её. – Хотя с первого взгляда мне показалось, что мы где-то встречались.

– Дядя Паша, Павел Петрови-и-ич, – рыдала девушка, не отпуская врача. – Это я… Гиля… Канторович, Якова Ароновича дочка. Помните, мы были у вас?

– Ах, вот оно что! А я-то думаю. Что случилось, дитя мое? Почему ты здесь? Где папа, мама? Ты седая?

– Дядя Паша-а-а, – Гиля разрыдалась, захлёбываясь слезами, не могла произнести и слова.

Когда все успокоились, лейтенант рассказал Дрогунову и про расстрел, и про ребенка, и как девушка выбралась из могилы. Затаив дыхание, слушали и Ульяна Марковна с Надеждой Никифоровной.

– Ой, что делается, что делается на белом свете, – запричитали старушки. – Есть ли родители у тех, кто стрелял?

– Мне кажется, таких извергов рожают не женщины, а волчицы, – врач расхаживал по избе, заложив руки за спину. – Нет. Я буду не прав, не справедлив, обижу волков. Этих уродов в человеческом обличии рожают бесформенные, склизкие, гадкие, омерзительные, ничтожные твари. Бедный Яков, бедная Ирэн, в голове не укладывается, что их уже нет на свете.

– А дальше-то им что делать, где жить? – Никифоровна с жалостью и сочувствием смотрела на несчастных гостей. – Дите-то, дите за что страдает? Ему-то за что такие мучения в самом начале жизни?

– В деревне оставаться опасно, это ясно как божий день, – Дрогунов замер у кровати, на которой спала Хая. – Надо вылечить ребенка: в лесу для нее – смерть. В то же время, если донесут немцам о еврейской семье, пощады никому не будет. Вот незадача так незадача. Пока оставайтесь здесь, а я что-нибудь придумаю. Ульяна Никифоровна, – обратился вдруг к старушке. – У меня к вам большая просьба: укройте на время семью моего друга, я буду вам очень благодарен. И еще. Постарайтесь не афишировать – это в целях безопасности. При первом удобном случае я обещаю освободить вас от этой рискованной миссии.

– Святое дело, Павел Петрович, – перекрестилась старушка. – Христиане мы, крест на мне есть, чего уж. Пусть живут.

В Пустошке задержались на десять дней. Отдохнули, отоспались, вымылись в баньке, отъелись, даже поправились. Но, самое главное, выздоровела Хая.

Однако, пора и честь знать.

Оказывается, здесь, в лесах, собираются вооруженные люди на борьбу с захватчиками. Вот на встречу с их командиром Лосевым Леонидом Михайловичем и ехали в деревню с поэтическим названием Вишенки. Павел Петрович обещал быть тоже. Предупредил заранее, что там, на совещании определится судьба Гили с ребёнком. А уж он, лейтенант Прошкин Иван Назарович, после этого волен будет поступить именно так, как велит ему офицерская совесть.

Колеса утопали в дорожном песке. Легкое облачко пыли висело в воздухе позади телеги, оседало на придорожные кусты. Одинокий аист парил в вышине. Дорога убаюкивала, тянула ко сну.

С винтовкой пришлось расстаться. Перед отъездом в дом к Никифоровне пришел молодой мужчина, сказал, что от Павла Петровича. Вот ему-то и отдал Прошкин свое оружие и последние патроны к нему, себе оставил немецкий автомат.

По обрывочным разговорам, по другим признакам Иван понял, что народ вооружается, уходит в лес, формируются партизанские отряды. И так и этак прикидывал, думал. С одной стороны, хотелось остаться, воевать вместе с местными жителями против оккупантов. По большому счёту, он, лейтенант Прошкин, не уклоняется от борьбы, а, напротив, не выходит из боя.

А с другой стороны – знамя полка. Куда его деть, что с ним, со знаменем, делать в тылу врага?

И Гиля с ребёнком…

Нет однозначного ответа.

С девушкой говорили не раз на эту тему. Вроде как и не против она, но Хая? Как быть с ней, с маленьким ребенком по лесам, в холоде? Какая ж это война? Так, только бы пересидеть, переждать лихую годину? Ну, это никуда не годится, товарищ лейтенант! Может, посоветует что-то Лосев? Слишком уж о нем хорошо отзывался Павел Петрович. И умница, и организатор, да и училище военное за плечами. Прямо живая легенда. Жаль, не спросил, сколько же лет этому герою?

– О чем ты, Ваня? – Гиля как будто прочитала его мысли, тронула за рукав. – Пришел к какому-то решению или нет?

– Да какое там решение? – парень пересел поближе. – И знамя полка со мной, и Хая у нас с тобой на руках. Вот как ни крути, а придется идти за линию фронта. Тяжело, но что поделаешь? Надо.

– Спасибо тебе, Ванюша! – девушка признательно прижалась к лейтенанту, положила голову на плечо. – Я тоже все думаю, что уходить нам придется. Здесь не сможем жить среди мирного населения. Не похожи мы с Хаей на белорусов.

– Ну, это ты зря! – с жаром заговорил Ваня. – Вы самые красивые девушки в мире! – и добавил с тоской: – Многие готовы приютить, только никто не дает гарантию, что немцы не обнаружат.

– Вот-вот! – поддержала Гиля. – И тогда нам смерть, и людей под расстрел подведем. Выход один – уходить за линию фронта.

– Вот мы и приняли решение, – подвел итог Прошкин. – Так что, мужайтесь, Гиля Яковлевна! – закончил шутливо.

– Есть, товарищ лейтенант! – в тон ему ответила девушка.

– А все-таки послушаем, что скажет Лосев.

Дорога с опушки завернула в лес. Высокие стройные сосны вперемежку с березами обступили ее, укрыли от посторонних глаз. Лошадь пошла шагом, а возница и не торопил. Опять достал кисет, пристроился крутить очередную папиросу. Ни единым словом не обмолвился с пассажирами за все время пути.

– Стой! Кто такие? – двое мужчин с винтовками наперевес преградили дорогу, остановили коня, взяв под уздцы.

– Куда путь держим, господа хорошие? – с подозрением уставились на вооруженного лейтенанта, но вид женщины с маленьким ребенком на руках успокоил, снял напряженность первых минут.

– Ты ослеп, что ли, Михей? – возница соскочил с телеги, подошел к мужикам. – Разуй глаза, потом пугать станешь. Здорово, Петро, – поприветствовал обоих крепким рукопожатием. – До Лосева мы, Павел Петрович направил.

– Тогда другой разговор, проезжайте. Только сначала махорочки отсыпь, Семен. Дюже твой табачок крепкий, затянешься – насквозь пробирает! – тот, кого назвал Михеем, достал пустой кисет, протянул вознице.

– А своего почему не имеешь? – видно было, что Семен не горел особым желанием делиться. – Так всю жизнь на дармовщинку и проживешь, Михей, так и не научишься табак выращивать. Лодырь ты, вот что я скажу, и халявщик. Жену попроси, пусть она твоим табаком заведует.

– Жёнку мою не трогай! Сам разберусь. Зато ты как был куркулем, так им и остался. Меня призвали в ополчение, подневольная личность, понимать должен. А ты вольный казак, сам себе голова, так что отсыпь, не скупись, уважь служивых людишек. Мы, ведь, за общества страдать поставлены.

– Куда от вас деться, страдальцы? – Семён нехотя отсыпал из кисета три щепоти махорки.

– Давай, лучше я поделю, – Михей выхватил чужой кисет, отсыпал больше половины содержимого.

– Вот, сейчас по-честному, – заулыбался, довольный, протягивая кисет обратно.

– Да… да… что ж ты делаешь, грабитель? – Семён чуть не поперхнулся от такой наглости.

– Восстанавливаю справедливость, – засмеялся Михей.

– Езжай-езжай, а то мы ещё чего у тебя отберём. Спички, к примеру, – напарник Михея хлопнул ладошкой по крупу лошади. – Но-о, Кабысдох! Езжайте!

– У-у-у, глаза бы мои вас не видели, – ругался возница. – Где искать командира, не в канторе, часом?

– Там скажут, ты езжай, – не очень любезно ответил Петро. – А то, может, еще чего захотелось спросить, так ты спрашивай, пока мы хорошие и говорливые.

– Да пошли вы! – Семен в сердцах хлестнул вожжами коня, телега резко дернулась и покатилась дальше. – Ишь, начальники! Слова не скажи, возомнили себя командирами, только бы чужую махорку им смолить да языки чесать, – бубнил себе под нос, поминутно оглядываясь назад.

Достал кисет, повертел, взвесил на руке, огорченно хмыкнул:

– Ополченцы, холера вас бери. Разбойники лесные, а не ополченцы, это ж столько табачку забрать, что б вам икнулось, грабители.

Дорога выбежала из леса, и взору открылась большая деревня, утопающая в садах. Соломенные крыши встречались редко, большинство домов стояли под дранкой, а кое-где были крыты досками внахлест.

– Крепкий колхоз был, – заговорил Семен, будто почувствовав мысли пассажиров. – А люди куркулистые. Все больше под себя гребут, зимой снега не выпросишь.

– Я вижу, что дома-то хорошие, да и надворные постройки под стать хатам, тоже крепкие, добротные, – поддержал разговор Прошкин.

– Лес кругом. Что ж ты хочешь: быть у криницы и не напиться водицы? Хозяйственный председатель у них в колхозе, вот что я тебе скажу.

– Богатый колхоз, судя по всему, – заметил снова Иван.

– Садами брали, да вишней. У них тут вишни не меряно. В город гнали обозами да машинами.

– Поэтому так и деревня называется – Вишенки? – спросила Гиля.

– Вроде так. Но люди говорят, что будто бы беглые муж с женой основали это место. И дочурка у них была, Вишенкой звали. Больно красивая, да заболела болезнью тяжкой и померла малюткой. Вот в ее-то честь и название. Хотя кто его знает? И так красиво, и этак еще лучше.

Гиля прислушивалась к разговору мужчин, стараясь понять атмосферу, какая витала над деревней Вишенки. Что за люди здесь живут? Как примут её – Гилю Канторович? Как отнесутся к ней? К Хае? Будут сопереживать, сочувствовать, помогать? Или отгородятся – «моя хата с краю». Иль, напротив, станут презирать? А то и обозлятся? Мол, накличешь ещё неприятностей…

Гиля не боялась, однако легкое волнение все же присутствовало. А ещё что скажет Лосев? Вроде с Иваном все обговорено, решено между собой, но чем черт не шутит? Вдруг этот народный герой уговорит Ваню поступить в партизаны, тогда как быть ей? Оставаться здесь, подвергать опасности себя и из-за себя других – нет, только не это! И, потом, свежи в памяти страшные события расстрела, и она в могиле. Так быстро это не забыть, не вычеркнуть. Нет, надо уходить за линию фронта, туда, где тебя будут считать человеком, оберегать, где ты сама будешь чувствовать себя в безопасности. Тем более, если остаться здесь, видеть перед глазами фашистов… Нет, это выше ее сил.

Она рада, что с Хаей все обошлось, вылечили, слава Богу. Встретился папин однокашник милейший Павел Петрович. Какой душевный человек! Сколько добра, тепла, участия в нем! Как хорошо, что такие люди есть на свете! А еще есть Ваня, ее Ваня! Сам Господь послал семье Канторовичей этого лейтенанта.

Глянула на Прошкина, и сердце обволокла мягкая теплая волна. Он держал на руках проснувшуюся Хаю, что-то увлеченно рассказывал ей, поминутно целуя ее розовенькие щечки. Та в ответ смеялась и все пыталась залезть своими ручками ему в рот. Перехватило дыхание, защипало в глазах, и девушка украдкой смахнула счастливую слезу.

А бабушки? Какие замечательные старушки встретились на их пути! Да, мир не так уж и плох.

…На въезде в деревню их снова остановили вооруженные люди, указали куда ехать.

Они только-только свернули на деревенскую улицу, как вдруг откуда-то из леса раздался звон била.

Тотчас его подхватили в нескольких местах в деревне. Ещё через минуту тревожный набат заполнил собой всю округу.

Семен тут же остановил коня, стал шарить руками на дне телеги. Иван с девушкой недоуменно озирались, прислушиваясь к тревожному звону, и ничего не понимали. Возница выхватил винтовку из-под сена, по-хозяйски протер ее рукавом.

– Немцы едут, ни дна им, ни покрышки, – произнес просто, без паники, как привычную информацию, закинув оружие на плечо.

– Я с тобой, – лейтенант соскочил на землю, встал рядом с Семеном, оправил обмундирование, потуже затянул ремень.

– А я куда? Нам что делать? – Гиля заволновалась, беспомощно крутила головой, крепко прижав ребенка.

– Семён! – Прошкин дёрнул за рукав возницу. – Как быть с девушкой, с ребёнком?

Мимо них в сторону леса уже пробежала группа мужчин с оружием в руках. Женщины, старики и дети выбегали из домов, вливаясь в общий поток, организованно уходили в противоположную сторону за деревню, туда, где так же высились могучие сосны.

– Марфа, Марфа, итить твою налево! – Семен не ответил лейтенанту, а кинулся наперерез немолодой уже женщине, что с двумя ребятишками бежала в проулок к лесу. – Стой, кума!

– Чего тебе? Не видишь, что творится? – на мгновение остановилась, окинула взглядом приезжих.

– Бери коня, сажай детишек, гоните к лесу. За девку с ребятенком отвечаешь лично! – прокричал уже на ходу. – Я проверю!

– Заполошный, как был заполошным, таким и остался, – Марфа по-мужски ухватилась за телегу, подпрыгнула, уселась, взяла вожжи. – Садитесь, окаянные! Сколько ждать можно? Это внуки мои, – пояснила Гиле.

Мальчик лет восьми помог забраться девочке помладше, и женщина тронула коня.

– Я найду вас! – Ваня еще сделал несколько шагов за ними, потом повернулся, пустился вслед Семену.

– О ком это вы? – спросила Гиля неожиданную попутчицу.

– Да кум мой Семен, – Марфа передала вожжи мальчику.

– Правь к Сухому логу, Антоша. Я и говорю, – опять повернулась к Гиле. – Кум то за день слова не скажет, то рот не закрывается. Я и говорю – заполошный.

– Что это, тетя Марфа? – девушка никак не могла прийти в себя. – Что происходит?

– А, ты про это? – небрежно махнула рукой в сторону деревни. – Ополченцы наши тренируются. А может и вправду германцы? Но ты не бойся, не впервой. Нас немцы несколько раз щупали, так наши мужики не пустили. По рогам настучали, так те и ушли, несолоно хлебавши. Даст Бог, и в этот раз обойдется.

Тем временем подъехали к реке, переправились вброд на другую сторону. Дорога проходила краем огромного луга и резко сворачивала в густой высокий лес.

– Тут нам сам черт не брат, – женщина велела внуку придержать коня, помогла забраться в телегу старушке с клюкой. – Садись, баба Нюра. За тобой специально коня направили.

– Вот спасибо, людцы добрые, – прошамкала бабушка. – Мне-то не угнаться за молодыми, а жить-то хочется.

Первые приглушенные выстрелы докатились до Гили, когда телега нагнала большую толпу женщин, стариков и детей, что направлялась вглубь леса.

– Знать, не понарошку, – баба Нюра закрутила головой, прислушиваясь к стрельбе. – Спаси и сохрани, Господи, защитников наших и дома наши, – сотворила крестное знамение в сторону деревни.

С тревожными лицами, угрюмые, люди покидали дома, свою родную деревню, чутко вслушивались в нарастающий бой. Для них это был не первый случай, когда приходилось спасаться от фашистов. Пока Бог миловал, всё обходилось, но как будет сейчас, сегодня? Там остались их родные – отцы, братья, сыновья и внуки. Вот и болело сердце каждого, волновалось. А хаты, а надворные постройки, а скотина? Их тоже не могут сбросить со счетов сельские жители.

Тревожно.

И страшно.

Глава 6

– Нам куда, Семен? – Прошкин догнал возницу.

– Согласно боевому расчету, – на ходу ответил тот. – Следуй за мной, там разберемся. С твоим ружьём место завсегда найдется. Ты где такую штуковину раздобыл? Не поделишься, часом?

– Потом расскажу, – лейтенант успел оценить хладнокровие напарника, его выдержку.

– Приходилось воевать, Семён?

– Мы ещё с гражданской войны привычны.

Присоединились к группе вооруженных мужиков уже на окраине деревни, когда раздались первые выстрелы.

Долго бежали по лесу навстречу стрельбе, а она все разгоралась и разгоралась. К одиночным винтовочным выстрелам добавились пулеметные очереди.

– Серьезно решили взяться, – рядом с Иваном бежал молодой парень с подвязанной левой рукой, в другой руке держал винтовку-трехлинейку с откинутым штыком. – Ты кто? – на ходу спросил у Прошкина.

– Со мной. Дрогунов направил, – за лейтенанта ответил Семен. – Наш.

Уже на окраине леса свалились в окопы. Только сейчас Прошкин стал понимать всю суть происходящего.

Наблюдатели оповестили ударами в било о приближении вражеской колонны из трех машин и пяти мотоциклов с пулеметами. Этот сигнал тут же разнесли по всей деревне таким же образом, продублировали ударами в било. Для этой цели использовали кусок рельса, подвешенный на проволоке к суку, рядом висел металлический шкворень. Прошкину только что попало на глаза такое приспособление. И жители, и защитники деревни уже знают, что надо делать в этом случае.

– Хитро придумано, – устраиваясь удобней в окопе рядом с парнем, заметил Иван.

Тем временем немцы растянулись цепью и наступали на защитные порядки партизан. К соседу лейтенанта то и дело прибегали мужики, докладывали обстановку.

– Вижу, пропустите дальше. Пускай втянутся. Семен! – окликнул возницу, распорядился:

– Беги к пулеметчикам. Надо перекрыть отход фрицам. Пускай наши мужики заходят с тыла по лесу, и встретят у гати, что за Гнилой балкой.

А бой усиливался. Уже и лейтенант стрелял короткими очередями, стараясь не подпустить атакующих врагов на своем участке. Особенно сильно донимали партизан мотоциклисты, что вихрем носились по пшеничному полю, поливая пулемётным огнём. До того обнаглели, что позволили себе проскочить почти у самых окопов, круто развернуться на одном колесе, не прекращая огонь.

– Дай-ка винтовку, – Прошкин протянул автомат соседу. – Сейчас я им покажу удаль молодецкую! Вишь, как выделываются! Как заговоренные!

Выскочил из окопа, встал за сосной, поймал в прицел водителя, когда тот закладывал очередной вираж, и выстрелил. Мотоцикл встал на переднее колесо, через него и перевернулся, пулеметчик вылетел из коляски. По нему тут же открыли огонь партизаны. Лейтенант выбрал следующую цель. Еще один мотоцикл вместе с пассажирами остался лежать на поле, остальные предпочли укрыться за машинами.

Немцы отступили. Было видно, как перебежками отходили назад на исходный рубеж, и тут им в спину заработали два партизанских пулемета. Противник начал уходить, смещаться вглубь поля, подальше от леса. Еще через полчаса бой затих.

– Куда ж ты с одной рукой и с винтовкой? – Прошкин вернул оружие соседу. – Из автомата и то неловко стрелять.

– А ты молодец! Где ж так научился?

– В пехотном училище на стрельбах первые места занимал, – похвастался лейтенант. – Да меня и готовили к этому. А ты, я понял, и есть Лосев Леонид Михайлович?

– Он самый, – просто ответил тот.

– Михалыч, что с убитыми солдатами делать? – к ним подошел немолодой мужчина с охотничьим ружьем за спиной. – Шесть штук и два мотоцикла с пулеметами.

– Оружие в штаб к Корнею Гавриловичу. Он распределит. Мотоциклы посмотрят специалисты – может, пригодятся. Трупы сложите на телеги и отвезите к Борковской развилке, пускай забирают своих воинов, нам не жалко. Какие наши потери?

– Семен шапку потерял, сейчас ходит, ищет. Говорит, жена без шапки домой не пустит. А так вроде все целы, слава Богу.

– Ну, тогда всем к штабу. Дозоры – на свои места. Пошли, – это уже к Ивану. – Кто ты, откуда? Как ведешь себя в бою, уже видел. Молодец. Я слушаю тебя.

Лейтенант вкратце рассказал и о помкомвзвода сержанте Сизове, и о ребенке с Гилей.

– Да ты что? – услышав, что девушка выбралась из могилы, опешил, остановился. – Да ты что? Не может быть? Я хочу на нее посмотреть. Где она? Это мужественный человек!

– Не знаю, где они сейчас. Семен передал Гилю с Хаей какой-то Матрене, вот они и уехали куда-то.

– А, это в семейный лагерь. У нас на всякий случай оборудован и семейный лагерь.

– Может, и девушку с ребенком в нем же оставить? – робко спросил лейтенант.

– Давай дождемся Павла Петровича, соберёмся все вместе и там решим, хорошо? – Лосев закинул винтовку за плечи, направился к деревне. – Вот так и живем.

– Да-а, весело живете. И часто наведываются гости?

– Были раза три, пока обходилось, но чую я, так долго длиться не будет. Соберут силенку и сотрут нас в порошок. Это вроде как разведка боем.

– А чего тогда ждете? Ушли бы в лес, схоронились, и оттуда делали бы набеги.

– Стреляешь ты хорошо, лейтенант. А вот мыслишь стратегически плохо. Вообще не мыслишь в стратегии, если быть более точным.

– Ну, ты прямо так… – обиделся Иван. – Хоть что-то в войне смыслю, не думай. Не пальцем делан, и этот бой для меня не первый, со счета уже сбился.

– Поясни, а то мне не понятна наша ошибка. Укажи по-дружески, а я послушаю.

– А что тут непонятного? – не сдавался Прошкин. – Укрылись в лесу, разведали хорошо, да и вдарили. И опять в чащу лесную. Ты, друг, из меня дурака не делай. Кое-что тоже знаю.

– Ух, ты! Обиделся! Советчик очередной нашелся! Много таких шляется по ночам, да только никто не хочет оставаться здесь, стараются быстрее к своим пробраться. А мы тогда чьи? Нас со счетов уже списали, вояки? – Лосев схватил Прошкина за грудки, встал поперек дороги, заговорил с жаром, негодуя:

– А их куда подеваешь? – указал кивком головы на идущих по улице женщин и детей. – За собой таскать на каждую операцию? А где мобильность с таким лагерем? А как прокормить их, ты думать будешь? И где жратву возьмешь? А жить где? Под сосной ребятишкам зимовать предлагаешь? А скотина? А хозяйство?

– Да успокойся, успокойся, на нас уже люди смотрят, – лейтенант оттолкнулся от Лосева, отошел в сторону. – Ты командир, вот и думай. А мои слова можешь не воспринимать, я не обижусь.

– Ты… ты… – Леонид Михайлович пытался что-то сказать, но не находил слов, и потому волновался.

– Ты чего такой нервный? Тебе по должности не положено срываться.

– А от того и нервный, что бежите вы за линию фронта, молодые, здоровые, обученные и вооруженные, – наконец, прорвало Лосева. – Здесь хоть трава не расти. Мы тут хоть погибай, хоть в могилу сразу… Со стариками, с детишками да с бабами воевать прикажешь? В рукопашную на врага с таким войском идти предлагаешь? Вон как хорошо ты сегодня срезал двоих пулеметчиков на мотоциклах, и сразу наша взяла. А ведь я тебя не учил и цель не указывал. Ты сам выбрал, нашел главную, сориентировался по-военному правильно и быстро. Потому как обучен, с боевым опытом. А кто обучил местных жителей, кто их обучит, чтобы они стали настоящей грозной силой для врага? И чтоб могли выжить в боях, и чтоб не струсили, не запаниковали?

Они стояли в центре деревни посреди улицы. Вокруг толпилось немало народа: вооруженные мужчины, женщины с детишками. Насупившись, молча наблюдали за своим командиром и незнакомым военным, жадно ловили каждое слово.

Прошкина заело. Он еще с минуту слушал, но в душе, в груди уже распирало, рвалось наружу. Вот как его, на виду у всех! Мордой в грязь? Нет уж, дудки! Не бывать этому!

– Подожди, командир, погодь! – ноздри побелели, сжатые губы и гневно блеснувшие глаза красноречиво говорили о тех страстях, что бушуют внутри.

Зрители плотнее сомкнулись, слушали.

– Погодь, командир, и мне дай слово сказать. Надеюсь, заслужил? – обвел присутствующих взглядом, остановился на Лосеве. А голос уже подрагивал:

– Это кого ты трусами назвал? Это кто бежит без оглядки?

– Да я такого и не говорил! – отпрянул в сторону командир. – Бежите – да, но что трусы – нет.

– Нет, говорил! Говорил, что бегут за линию фронта? А знаешь ли ты, лесная твоя душа, что полегла наша дивизия в страшных, тяжких боях? Не перебивай! – рыкнул на Лосева, когда увидел, что тот пытается что-то сказать. – Не перебивай, я тебе не мешал говорить, и ты не мешай.

– Да не мешаю я, только…

– Нет, мешаешь! От дивизии полк остался, и он полег, труса никто не праздновал, понятно?! – почти кричал в лицо. – Потом остатки в батальон свели, и он сложил голову в неравных боях, потом рота! И никто не бежал! Нас одиннадцать в последнем бою было, о-дин-над-цать! Понял, Исусик? Из целого полнокровного мотострелкового полка осталось одиннадцать человек! Никто не сдался в плен, не покинул поле боя, а полегли, жизни свои положили, но не дрогнули, приняли бой! Страшный бой! А я живой остался не потому, что сбежал, жить захотел, предал товарищей, а вот почему! – резко, рывком дернул гимнастерку, рванул вверх, судорожно стал снимать с себя знамя.

Сорвал, развернул в руках.

– За всех ответить не могу. А вот за свой полк, за роту, за себя могу и отвечу: стояли насмерть! А почему я живой? Потому что знамя полка! А сержант Сизов себя гранатой, чтобы я, я… а ты говоришь: «бегут», – голос сорвался, гримаса боли исказила лицо, и лейтенант еле-еле сдерживал себя, чтобы не заплакать на виду всей деревни.

Люди стояли, понурив головы, никто не смел сказать и слова, только Лосев сделал шаг вперед, пощупал рукой шелк, потер между пальцами, прикоснулся губами. Поднял глаза вверх, смотрел куда-то на вершины сосен, на облака, что зависли над деревней.

– Что, что здесь произошло? – Гиля с ребенком на руках вклинилась в толпу, протиснулась к Ивану. – Что, что произошло, Ванечка? Что с тобой?

– Прости, лейтенант, прости! – Лосев положил руку на плечо Прошкину, на мгновение прижал к себе. – Прости! Но и я прав тоже, – оттолкнувшись, молча зашагал по улице.

А люди как зачарованные смотрели на знамя, стиснув зубы, до боли сжав кулаки, на лицах застыла решимость, глаза горели. Робко подходили, касались руками полотнища и отходили, будто окрыленными.

– Ну, петухи, будет! Пора и честь знать, – высокий крепкий мужчина средних лет, расставив руки, отгородил лейтенанта от толпы. – Расходитесь, граждане дорогие, кино окончено. Всё, всё, по домам. Командиры – в штаб. А ты, офицерик, знамя-то побереги. Негоже махать им перед бабами: оно боевое, а не женское.

– Ох, и скажешь ты, Корней Гаврилович! – раздался восхищенный женский голос. – А знамя – это как праздник, ты зря так с солдатиком говоришь.

– А то и скажу, что нечего в мужские дела нос после борща совать. Идите, бабоньки, домой, готовьте обед, скоро мужики ваши придут, а они разговорами сыты не будут.

Толпа начала расходиться, рассасываться по домам и улочкам. Остались Иван с Гилей и ребенком да Корней Гаврилович.

– Тебя как кличут, лейтенант? – мужчина обратился к Ивану. – А спутницу твою?

– Прошкин. Лейтенант Прошкин Иван Назарович. А это Гиля, Гиля Яковлевна Канторович, – ответил Иван.

– Вот и ладненько, друзья. Вас-то как раз мы и ждем. Павел Петрович уже приехал, всё рассказал, ввёл в курс дела. Идёмте.

Штаб находился в конторе колхоза. Лосев сидел на председательском месте, вдоль стен расположились вооруженные мужчины.

Дрогунов встал, еще на входе поприветствовал Гилю, поздоровался с Прошкиным за руку.

– Рад, рад, Иван Назарович! Наслышан, молодца!

– Здравствуйте, доктор, – лейтенант засмущался, украдкой обвел глазами кабинет, отыскивая себе место. – Здравствуйте, кого не видел, – кивнул головой присутствующим.

После случившегося на улице чувствовал себя неуютно, неловко. Было немножко стыдно за свою минутную слабость.

– Добрый день, – поздоровалась и Гиля, оробев от непривычной обстановки. – Может, мы не ко времени?

– Отбросьте скромность, ради вас и собрались. Проходите, садитесь, – Леонид Михайлович жестом указал место справа от себя.

– Ну, что? Все в сборе, можно начинать. Павел Петрович, вам слово.

– Товарищи! Несколько дней назад на нас вышли лейтенант Прошкин и Гиля Канторович с маленькой племянницей. Не буду скрывать, что Гиля – дочь моего лучшего друга и сокурсника по медицинскому институту Якова Ароновича. Понятно, что Иван Назарович выходит из окружения, пробирается за линию фронта. Но то, что он рассказал, и подтвердила девушка, не укладывается в голове нормального человека, – доктор явно волновался, нервно теребил шляпу, голос подрагивал. – Массовые расстрелы ни в чем не повинных мирных людей – этому нет и не может быть оправдания. Но дело в том, что над всеми евреями нависло полное уничтожение, истребление как нации. Да, да! Я не оговорился, вы не ослышались. Полное уничтожение! В местечке, где жили Канторовичи, всех евреев согнали ко рву, раздели донага и расстреляли до единого. Гиле и маленькой девочке чудом удалось спастись благодаря товарищу лейтенанту. Если у кого-то появится интерес, то расскажу более подробно. Замечу лишь, что девушка выбралась из могилы. Этим все сказано.

Взоры присутствующих устремились к гостье: людям не верилось, что вот эта скромная хрупкая девушка способна на такое. А она вдруг разрыдалась, уткнув лицо в одежду племянницы, которую держала на руках. Настроение Гили передалось ребенку, и вот уже плач в два голоса заполнил штабную комнату.

– Простите, за ради Бога, простите, – девушка справилась с собой, стала успокаивать Хаю.

– Похожие истории есть и в нашем районе, – Лосев вышел из-за стола, встал, опираясь здоровой рукой на спинку стула. – И полиция, и немцы усиленно разыскивают семьи сапожника Каца и портного Малкина. С чего бы это? С каких таких соображений немецкое командование так заинтересовалось судьбой простых советских евреев? До нас доходят слухи, что их зверски уничтожают, расстреливают. Живое подтверждение тому перед нами, – командир указал на девушку. – Да и нам пришлось прятать наших евреев в семейном лагере при отряде, а это ни мало ни много – четырнадцать человек. Надо и накормить, и обогреть. Оставить их в деревнях среди местных жителей никак нельзя. Вдруг попадут под очередную облаву или выдаст кто-нибудь? А вы знаете, что фашисты уничтожат всю деревню, если обнаружат, что в ней скрываются евреи. Вот и находимся мы между молотом и наковальней, волей-неволей подставляя тех же евреев и всех местных жителей под смертельную опасность. Пока удается кое-как спасать бедолаг, но так долго длиться не может. В то же время иметь такую обузу, как семейный лагерь, не позволительно. Мы не сможем заниматься главным – уничтожать фашистов. Потеряем мобильность. Это свяжет нас по рукам и ногам. Да, пока мы слабы. Стыдно смотреть людям в глаза: они ждут от нас защиты, а мы… Эх, да что говорить! – Леонид Михайлович в отчаяние махнул рукой, опять сел на прежнее место за столом. – Прошу высказать свои мнения по этому поводу.