Текст книги "Когда поёт жаворонок"

Глава 9

Впереди шел Иван с палкой в руках, автоматом на шее и вещевым мешком за плечами. Саперная лопатка, фляжка с водой и подсумок с магазинами, котелок болтались на поясе.

За ним, вытянувшись цепью, брели женщины, старики и дети. Замыкала колонну Гиля. Помимо медикаментов, она тащила ещё и винтовку убитого проводника Ласого.

Вначале Прошкин готов был отдать оружие кому-то из мужчин. Однако дядя Ицхак в категорической форме заявил, что готов умереть в болоте от голода и холода, только чтобы не касаться винтовки.

– Сынок, я всю жизнь был портным, а ты из меня хочешь сделать солдата? Винтовка не зарабатывает на жизнь, она её укорачивает. Извини…

Подростки в качестве помощников были отвергнуты женщинами сразу и безоговорочно. Спорить с женщинами Иван не стал.

– Я понесу, – согласилась Гиля.

Не зная маршрута, Ивану ничего не оставалось, как грубо ориентироваться на восток.

…После случая с проводником почти сутки не смогли сделать и шага, пока Иван восстанавливал силы. Вроде и ранен-то был штыком в предплечье по касательной, но, по словам Гили, были разорваны мышечные ткани и задета кость.

Сож форсировали на плотах из камыша.

Лейтенант почти сутки обследовал реку, но найти мелкое место для переправы так и не смог. Спасибо, встретилась группа красноармейцев, помогли вязать плоты-поплавки из камыша-ситника, а потом и сопроводили беженцев на другой берег. В знак благодарности поделились с солдатами продуктами, хотя и самим было в обрез.

Тайком от дяди Ицхака матери подкармливали детей салом с печеной картошкой, что приходилось воровать на бывших колхозных полях. Хлеб давно закончился, сухари подходили к концу. Выручали грибы, которых было в изобилии. Их жарили на кострах, предварительно нанизав на прутики.

Поизносилась обувь, истрепалась одежда. На привалах женщины пытались чинить ее, но она снова и снова приходила в негодность.

Чтобы сохранить хотя бы подошвы, приходилось подвязывать их к ногам, а сами ноги укутывать разным тряпьем. У Ивана добротные трофейные сапоги тоже прохудились, не выдержали испытаний, но на ногах еще держались. Для сохранения обуви приходилось днями идти босиком, а к ночи обуваться. По ночам было уже холодно: роса, туманы, зачастившие дожди не прибавляли здоровья, многие кашляли, простудившись. У всех ноги посбились, кровоточили.

Кошмаром стали вши: они появились разом, из ниоткуда, но в таком количестве, что бороться с ними стало просто невозможно. Давили руками, соскребали горстями, вымачивали одежду в воде, прожаривали швы на костре – все равно эти паразиты выживали и появлялись у всех почти одновременно. В конце концов, махнули рукой.

Шоссе Гомель – Могилев перешли два дня назад, еще через день вышли к старой смоленской дороге и теперь двигались параллельно ей в сторону Рославля.

О линии фронта сведений не было.

Каждую ночь напрасно лейтенант напрягал слух, пытаясь уловить канонаду, но тщетно: лесная тишина, кроме привычных звуков, ничем другим не нарушалась.

Мысли одна тяжелее другой не выходили из головы. Неужели сдали Москву, и им придется идти еще несколько тысяч километров в ее обход? Листовки с такой информацией они уже находили в лесах, но в это не хотелось верить. Сдача немцам столицы приравнивалась лейтенантом к поражению, что душа его никак не хотела принимать и понимать.

Святая вера в незыблемость столицы и придавала сил, вела сквозь леса и болота небольшую колонну затерявшихся в них, но не потерянных людей.

Если по лесам идти ещё было можно, то переход открытых пространств становился сущим наказанием: надо было преодолеть открытое место, не обнаружив себя.

Случались непредвиденные заминки, приходилось прятаться на целый день в кустах или зарослях высокой травы. Мучительное бездействие в таких случаях угнетало еще больше, чем переходы по лесам: терялось самое главное – время. А уже сентябрь подходил к концу. Надо было спешить. Не дай бог морозы, люди попросту не выдержат холодов.

Потому и спешили, использовали малейшую возможность идти, продвигаться к линии фронта, туда, где будет безопасно, где будут свои люди.

И шли.

На этот раз Прошкин ходил в разведку, оставив людей в густом ельнике.

Его насторожило обилие следов на довольно широкой лесной дороге, что бежала в одном с ними направлении. Надо было узнать, как можно обойти очередной населенный пункт. Карты не было, приходилось идти чаще по наитию, а тут, как в этом случае, без разведки не обойтись.

Колонна из шести большегрузных крытых машин и пяти мотоциклов с пулеметами на колясках в сопровождении броневика проследовала навстречу лейтенанту, обдав его гарью выхлопных газов. Спрятавшись за кустом, наблюдал, как прошла она, ревя моторами, как оседала на лес пыль. В машинные запахи стал приплетаться запах горелой древесины вперемешку еще с чем-то, который тянулся вдоль дороги вслед ушедшей колонне. Еще через несколько сот метров Иван уже увидел столбы дыма, что поднимались в небо, закрывая полуденное солнце.

Прибавив шагу, вышел на околицу какого-то села, которое пылало из конца в конец. Странно, но людей нигде не было, никто не тушил пожар.

На улицу выходить не стал, а пошел огородами в надежде хоть кого-то увидеть.

Но нет, нигде и никого так и не нашел. Зато бросились в глаза несколько виселиц с жертвами, что застыли на веревках на небольшой площади перед чудом сохранившейся церковью с покосившимся крестом. На груди некоторых висели таблички: на черном фоне белые надписи «Партизаны» на русском и немецком языках. Ваня сосчитал: пятеро мужчин и две женщины. Одна, еще девочка со светлыми длинными волосами, висела совершенно голой, почти касаясь босыми ногами земли. Жуткая картина пожара, виселицы мутили разум.

Душила обида, хотелось выть, стонать, орать во все горло. Как такое могло случиться, что он, гражданин Советского Союза, советский офицер, должен скрываться по лесам у себя на Родине?! Как такое могло произойти, что чужие страшные твари пришли в его дом, вышвырнули хозяев, превратив их в изгнанников? Вешают, стреляют, сжигают. Как? Кто ответит за эти злодеяния? И почему он не защищает этих людей, эти города и деревни? Почему стоит вот здесь, а не идет в атаку на врага, не гонит его с родной земли?

Прислонившись к дереву, Прошкин смотрел на уничтоженную деревню, в бессилии скрипел зубами.

– Ты кто, мил человек? – как и откуда взялась эта старушка, Ваня не заметил, а теперь был искренне рад хоть одной живой душе.

– Человек я, бабушка, – тихо ответил он и добавил:

– Лейтенант. Иду к своим. Что здесь произошло? Впрочем, – сразу поправился, – и так все ясно.

Опустив голову, еще некоторое время молча стоял, не в силах произнести ни слова. Молчала и старушка.

– Немногие спаслись, всех уничтожили, – нарушила молчание бабушка. – Донесли супостату, что в деревне укрывали евреев и раненых красноармейцев, да еще половина жителей в партизанах. Вот и взбесились немцы. Человек сорок живьем сожгли в колхозном амбаре: все евреи и семьи тех, кто их прятал, в огне страшную муку приняли. Вот такие скорбные дела у нас.

Стояла, сложив руки на груди, горестно качала головой.

На площади перед виселицами стал собираться народ. На земле напротив повешенной девочки на коленях застыла женщина. Кто-то из мужчин уже снимал с веревок трупы, складывал вдоль обочины. Плач, причитания резали слух. Потом вдруг все побежали куда-то на другой край деревни, столпились у пепелища, стали разгребать головешки.

Прошкин тоже пришел сюда. То, что он увидел, заставило содрогнуться, сердце замерло от вида горы обгоревших человеческих тел. Мутило от запаха горелого человеческого мяса.

Повернувшись, тихо побрел обратно в лес, к своим. Уже на выходе из села снова повстречал ту же старушку.

– До свидания, бабушка, – попрощался машинально, из вежливости.

– Погоди, милок, – остановила его старая женщина. – Ты чего приходил-то? Или только на горе наше посмотреть?

– Нет, мать. У меня и своего горя хватает. Справиться бы, – ответит он.

Подумав, добавил:

– Хотя, кто определял, кто мерил – чьё горе горше?

– Небось от немца бежите?

– Да, бежим. Вынуждены, чего уж… За линию фронта веду евреев, да и сам заодно с ними к своим иду.

– Вижу, поизносились, – глядя на рваньё, надетое на Прошкине, произнесла бабушка.

– Есть маленько.

И вдруг пожалился старушке.

– Вши замучили нас, мать. Баньку бы нам да одежку какую-никакую.

– Одежды не обещаю, сам видишь, что от деревни осталось. А вот баньку можно, если воды сами наносите. Не жалко.

– Не боишься, мамаша, что опять евреи зайдут к вам?

– Чего бояться? Мы ведь свои люди, советские. Страшнее, чем сотворили фашисты проклятые, уже не будет, – просто ответила та, смахнув слезинку кончиком платка. – Наверное, удивляешься, что я не убиваюсь со всеми вместе?

– Как сказать? – пожал плечами лейтенант. – Каждый переживает по-своему.

– А ты и не удивляйся. Месяц назад всю мою семью немец проклятый порешил. Сама цела осталась потому, что в лес уходила в тот момент, травы собирала. Да вишь как получилось: травы меня и спасли. Вот после этого сердце застыло, окаменело, сил нет. Хотя боль за погибших встала где-то в груди, вздохнуть не дает. Ну, пошли. Разве можно к горю привыкнуть? – закончила горестно.

Банька стояла на той стороне села, за огородами, на берегу небольшой мелкой речушки.

– У многих баньки уцелели. Моя тоже, – бабушка открыла дверь, показала закопченную баньку с каменкой в углу, с вмонтированной в нее большой железной бочкой. Такая же бочка стояла напротив печки – для холодной воды.

– Хорошо, – лейтенант непроизвольно почесал подмышками. – Парку бы. А то вши это…

– У меня еще сараюшка сохранилась. У людей и этого нет. Как знала, целый кусок мыла сохранила. Вон, лежит на окошке.

– Я быстренько за своими, – Прошкин бегом кинулся к лесу.

…Первыми мылись женщины и дети. Потом – подростки вместе с дядей Ицхаком. Последним пошел Иван. Никакого пара ему не досталось, был рад хотя бы теплой воде, мылу. Мылся не спеша, коптилка в углу на полке уже догорала, а потом и совсем погасла. Ополаскивался в темноте, на ощупь оделся, вышел из бани.

Полная круглая луна висела над лесом, над селом. К удивлению, никого рядом Ваня не обнаружил. Не было людей и на берегу речки. Людские голоса доносились из сожженной деревни. Быстро направился туда, но все же старался соблюдать осторожность, вышел к ним не сразу, а чуть погодя, убедившись, что опасности нет.

На краю дороги у плетня сидели и стояли его попутчики-евреи. Вокруг них кружком столпились местные жители. Первой мыслью было: «Неужели месть за сожженных земляков? За сожженную деревню? Не может быть?».

– В чем дело? Что здесь происходит? – насупленные темные лица при свете луны, темные впадины вместо глаз – жутко вдруг стало лейтенанту.

– Все хорошо, Ваня, – Гиля кинулась навстречу, отвела парня в сторону. – Вот, пришли помочь нам, я даже не знаю, что говорить и что думать.

– Как помочь? – не сразу понял Прошкин. – Их же только что сожгли, все село, людей, что прятали евреев? О какой помощи ты говоришь?

– Однако это так, Иван Назарович, – официальным тоном сказала Гиля.

– Послушай, мил человек, не видно твоих знаков различия, – вперед выступил небольшого росточка мужик с окладистой бородой.

– Лейтенант я. Лейтенант Прошкин Иван Назарович, – представился по полной форме Иван.

– Вот я и говорю, – продолжил бородатый. – Уважение мы к тебе имеем за то, что и форму красного командира не снял, и знаки различия сохранил, документы, небось тоже целы, и оружие при тебе не только наше, но и вражеский автомат на шею повесил. Полагаю, добыл его в бою. По-моему мнению, не спужали тебя фашисты. Так я мыслю?

– Всякое было, – пожал плечами Прошкин. – Только штаны сухие оставались в любом случае.

Гул одобрения прокатился по толпе после ответа лейтенанта.

– И людей подвизался вести к своим за линию фронта не за награды, а по совести небось? – и опять замерли все, ожидая ответа гостя.

– Какие награды? Доведу живыми и здоровыми, вот и будет моя высшая награда.

И снова одобрительно загудела толпа: слышно было, как пересказывали слова Ивана тем, кто не расслышал его ответ.

– Нам тут девушка рассказала про тебя, как с проводником схлестнулись, как немца порешил, как от погони уходил, уводя от девчонки фашистов, – вперед вышел еще один мужчина, по голосу – моложе бородатого. – Выходит, ты – герой, а мы трусы?

– Это к чему вы так сказали? – насторожился Иван. – Я вас знать не знаю, как мне о вас судить?

– По-твоему получается, что раз фашисты наших людей сожгли за то, что прятали красноармейцев и евреев, так остальные и спужались, в штаны наложили, и совесть человеческую потеряли?

– И в мыслях не держал такого, – оправдывался Иван.

– Мы же русские люди, советские, неужто друг друга в беде бросим? – раздался женский голос из толпы.

– Вот-вот, – поддержал говорившую женщину бородатый мужик. – Немцы думают, что нас спужать можно. Хрен они угадали! Кол им в глотку, чтоб голова не шаталась! Правильно я говорю? – обратился к толпе мужчина.

– Всё верно, Кондрат Никитич, – одобрительно отозвались из толпы. – Нас на колене не сломить. Мы только согнемся, но выпрямимся обязательно. И тогда держись, вражья морда!

Легкий смешок прокатился среди людей и замер под лунным небом. Иван был растроган таким приемом местных жителей, которые не испугались карательной акции фашистов, а напротив, бросили вызов немецкой армии, твердо уверенные в своей победе, в победе добра над злом. Комок встал в груди от гордости за таких людей, защипало в глазах, запершило в горле. Значит, не всё потеряно, значит, не напрасно идет он к своим и ведет за собой других за линию фронта.

Беседу прервал скрип телеги со стороны леса. Все вмиг повернулись, застыли выжидающе.

Правил конем мужчина, рядом с ним, свесив ноги, сидела женщина.

– Помощь принимаете? – остановив коня, мужчина соскочил с телеги, помог слезть женщине. – Жители Бобровки собрали, что могли. Не обессудьте, соседушки дорогие.

Только теперь все заметили, что на возу горкой возвышается что-то, занимая почти всю телегу.

– Одежка какая-никакая, – приехавшая женщина скинула с вещей рядно, жестом указала на воз. – Тут обувь, кое-что из одежки. Не побрезгуйте, берите. Осень на носу, а вы…

В наступившей тишине слышно было как одна из беженок что-то говорила своему ребенку на еврейском языке, заплакала Хая на руках у бабушки Ривки, и та стала напевать ей, укачивая.

– Не об нас речь, соседи, – это заговорила хозяйка бани. – Вот, горемыки, завшивели, поизносились, а им идти еще да идти, – показала рукой в сторону притихших беженцев. – Вот им бы и не помешала ваша помощь, а мы дома – как-нибудь выживем.

Какое-то мгновение все молчали, напряженно уставившись на притихших евреев. Даже дети, почувствовав напряженный момент, затихли.

Гиля прижалась к Ивану, оба замерли, не решаясь произнести ни слова. Они понимали, что им нужны и одежда, и обувь, но как это взять у людей, у которых все имущество сгорело? Погибли, в муках сгорая в огне родственники, друзья, знакомые? Язык не поворачивался просить помощи. Молчали и без того притихшие беженцы.

Нарушил тишину, разрядил обстановку уверенный голос бородача Кондрата Никитича:

– Об чем речь, земляки? – прошелся внутри людского круга. – Не люди мы, что ли? Конечно, надо помочь, об чем речь!

Его сразу же поддержали, заговорили все разом:

– Конечно, пускай берут.

– Им нужнее, мы – дома, если что – и лапти сплетем, в землянках обогреемся.

– Это по-людски, по-человечески.

Лейтенант не смог дольше находиться здесь, слушать волнующие душу, вышибающие слезу разговоры, отошел к плетню, прижался спиной. Спазм перехватил дыхание, комок встал в горле, не прошеные слезы навернулись на глаза. Сжал до боли зубы, заскрежетал от нахлынувших чувств. Рядом стояла Гиля и, не стесняясь, плакала в голос. За ней зарыдали, заплакали почти все женщины-беженки. Даже дядя Ицхак захлюпал носом, отвернувшись к забору. Не остались в стороне и сельчанки: через минуту уже вся женская половина рыдала с причитаниями, выливая со слезами всю боль, все страдания, что выпали на долю этих людей.

Прошкин не смог выдержать такое, ушел к речке, сел на берегу, уставившись в отливающую серебром при лунном свете воду. Обида и злость за свое теперешнее положение, бессилие перед врагом, гордость за людей, что его окружали, твердая уверенность, что с таким народом точно победим, не даст он себя в обиду – все это смешалось в нем, заполнило сознание, бередило душу.

«Нет, сволочи, не угадали, нас не сломить! На это вы вряд ли рассчитывали, когда на нашу Родину нацелились. Ничего, после отступления сопли на кулак намотаем и вперед пойдем. Дайте время, и на нашей улице будет праздник».

– С кем это ты беседуешь? – Гиля присела, тронула Ивана за плечи. – Вроде рядом никого нет?

– Извини, наболело, это я так, – лейтенант не заметил, как стал разговаривать сам с собой. – На чем остановились? Что решили?

– Ой, Ваня! Мне так неудобно перед людьми. Представляешь, всю обувь и одежду нам отдали, не знаю, как и благодарить.

– Вот такие они, люди наши, – то ли ответил девушке, то ли продолжил свои мысли Прошкин.

Вышли из гостеприимного и сожженного села рано утром. Чистые, переодетые, отдохнувшие, беженцы с новыми силами двигались к своей цели. Помимо обуви и одежды сельчане снабдили и продуктами. Правда, в основе своей это были картошка, овощи, фрукты, немного сухарей. И все же это была неоценимая помощь, а главное, была твердая уверенность, что свои люди помогут, не оставят в беде. Это окрыляло, придавало сил.

О том, где в это время проходил фронт, точных сведений никто не знал, но то, что Москва оставалась нашей, сомнений ни у кого не вызывало.

Только через неделю пути в небе заметили наши самолеты, которые летели куда-то в стороне от маршрута колонны. Потом послышались сильные взрывы, и опять бомбардировщики прошли в вышине к своим аэродромам.

Эти первые советские самолеты, первые взрывы были для Ивана самой лучшей, самой приятной наградой за все время его отступления. Значит, фронт где-то рядом, но где? В селе никто точно сказать так и не смог, но предположительно, где-то у Ельни или немного дальше, потому что радиус полета самолетов ограничен.

Глава 10

Все ближе и ближе приближались к линии фронта: по ночам уже слышны были артиллерийские взрывы, все дороги заполнены немецкими войсками. Казалось, нет ни одной более-менее значимой дороги, по которой не шли бы фашистские войска. Стало большой проблемой перейти любую из них, особенно железнодорожные ветки, которые встречались на пути беженцев все чаще и чаще.

Оставив людей в густом ельнике на краю леса, лейтенант Прошкин долго вел наблюдение за движением по железной дороге, которую надо было перейти в темное время суток.

В перерывах между товарными составами и эшелонами с живой силой и техникой проходили патрульные дрезины с мощными прожекторами. Но «окна» все равно были, и можно перейти на ту сторону, правда, если бы Иван был один. А вот с таким количеством людей – вопрос спорный.

Во-первых, их негде спрятать вблизи насыпи, чтобы быстро перескочить через железную дорогу.

Во-вторых, люди устали, измучились. Какая уж тут скорость.

Пройдя вдоль насыпи еще с километр, Иван нашел подходящее место для перехода: густая высокая трава позволит подойти как можно ближе, затаиться и выжидать. Останется сделать рывок, бросок, и все будут на той стороне. Приняв такое решение, лейтенант вернулся к людям.

Начинало светать, мелкий нудный дождь прекратился, туман надежно спрятал притаившихся беженцев, глушил кашель, что нет-нет да вырывался у простуженных людей.

Прошкин до рези в глазах вглядывался в темноту, чутко вслушиваясь в каждый звук, каждый шорох начинающегося дня.

Прошла дрезина, луч прожектора скользнул над головами притихших беженцев, замелькал по деревьям, переметнулся на другую сторону, затерялся в тумане.

Тишина.

– Вперед! Быстро вперед! – лейтенант стоял на насыпи, торопил людей.

Помог взобраться бабушке Ривке с Хаей на руках, пропустил Гилю, поторопил дядю Ицхака.

– Быстрее, быстрее!

Первые уже скрылись в лесу на другой стороне, как вдруг справа по ним ударил немецкий пулемет. Пули рикошетили от рельс, высекая искры, свистели над головами убегающих людей.

«Засада или пеший патруль?» – мелькнуло в сознании.

Прошкин бросился под откос и уже оттуда добежал до леса.

– А-а-а-а! – раздалось от железной дороги. – Помоги-и-те!

Иван бросился на крик: под насыпью лежал и стонал, держась за правую ногу, шестнадцатилетний внук дяди Ицхака Натан Кац.

Времени на раздумье не было: перекинув раненого через плечо, Прошкин поспешил в лесную чащу подальше от места перехода, за ним еле успевала Гиля.

Стрельба за спиной стихла, беженцы смогли укрыться в лесу.

Только здесь Иван снял раненого мальчишку, а Гиля приступила к осмотру раны Натана.

Пуля прошла чуть выше щиколотки, раздробив кость.

Как могла, Гиля обработала рану, наложила повязку из остатков бинта, соорудив шину из подручных палочек, жгутом перетянула ногу.

Мальчик стонал, то впадал в беспамятство, то вдруг приходил в себя. Идти самостоятельно не сможет, это было ясно и Прошкину с Гилей, и всем остальным беженцам. Его мама Илана Кац не отходила от ребенка, стараясь хоть как-то облегчить боль, помочь. Двое других ее детей – мальчик шести лет и девочка десяти, – стояли рядом, безмолвные, не до конца понимая трагизм положения их брата. Дедушка Ицхак молился чуть в стороне, все остальные беженцы столпились вокруг, с надеждой взирая на лейтенанта с Гилей, ожидая от них главного решения – как быть дальше? Все прекрасно понимали, что с этого мгновения раненый мальчик становится обузой.

Это прекрасно понимал и Прошкин. Хотя где-то глубоко в душе уже был готов к такому развитию событий. За время следования не раз и не два к нему приходила мысль, что вдруг кто-то заболеет или кого-то ранят. Как быть в таких случаях ему, лейтенанту, старшему над этими беззащитными людьми? Как повести себя, что делать, чтобы доставить всех до конечной цели? Как не посеять панику, не давать повода потерять надежду?

– Что думаешь, Гиля? Как быть? – Иван отвел девушку чуть в сторону, прислонился к дереву. – Хочу услышать твое мнение. Во-первых, по ранению, а во-вторых, как быть нам дальше?

У него уже было свое решение, но ему хотелось перепроверить его, еще раз убедиться, что поступает единственно правильно.

– Насколько я разбираюсь, мальчику нужна хирургическая помощь. У меня, кроме бинтов, нет ничего, ты же знаешь.

– Это я и без тебя знаю.

– А если так, то чего у меня спрашивать? – обиделась девушка. – Ты командир, как решишь, так оно и будет. Ясно одно, что бросать ребенка никак нельзя.

– Само собой разумеется. Как будет протекать ранение без медицинской помощи, вот что меня интересует. Насколько его хватит?

– Самое страшное – гангрена, – ответила Гиля. – Все будет решать время: чем раньше окажут помощь, тем лучше.

– Да, это уже зависит от того, как быстро выберемся к своим, – подытожил разговор Иван. – Ладно, пошли к людям, они заждались.

…Пятые сутки беженцы мотались между фронтовых дорог, но пройти вперед смогли немного: всюду фашистские войска, патрули. Если раньше могли за день или за ночь сделать километров тридцать, а то и все пятьдесят, то сейчас, если и продвигались, то на пять-шесть километров в лучшем случае. Стало небезопасным разводить костер, готовить что-то горячее, приходилось питаться впроголодь. Даже отдыхали где-нибудь в укромном месте урывками, готовые в любой момент подскочить, спрятаться, убежать, если потребует обстановка.

Раненого уложили на самодельных носилках, сделанных из плащ-палатки, привязанной к двум палкам. Несли по очереди, перекинув лямки из тряпок через шею носильщика. Так было немного легче, да и руки были хоть чуточку свободными. Сзади бессменно находился дедушка мальчика Ицхак Кац, а спереди, меняясь по очереди, почти все взрослые.

Опять появились вши, на телах высыпала сыпь, у многих открылись кровоточащие гнойники. Люди кашляли, простудившись. Несколько маленьких ребятишек постоянно температурили. Одежда снова поистрепалась, поизносилась обувь.

А Натану становилось все хуже и хуже: раненая нога распухла, появилась синева, и с каждым днем она поднималась все выше и выше по ноге, подбиралась к колену. У больного уже который день не спадала высокая температура, он бредил, не приходя в сознание. Худющий, одни кости, он напоминал обтянутый кожей труп. О том, чтобы его накормить, речи даже не шло. Гиля через силу ежедневно заливала ему в рот воду, поила, вот и всё питание. Правда, если удавалось развести костер и приготовить что-то горячее, то поила и теплым бульоном.

Все понимали, что темп передвижения снизился не только из-за обилия немецких войск, но и из-за раненого подростка. Слишком трудно быстро и незаметно проскользнуть под носом у врага, имея на руках такой груз, такую обузу.

В очередной раз вернувшись из разведки, лейтенант застал всех евреев сидящими вокруг носилок с раненым Натаном. Мать Илана беззвучно голосила, заламывая руки, дедушка Ицхак молча стоял на коленях у изголовья подростка, гладил волосы внука дрожащими руками, задрав к небу жиденькую бороденку, молился, остальные – насупившись, безучастно уставились глазами куда-то в землю, себе по ноги, ждали.

– Умер? – Прошкин кинулся к раненому, взял руку мальчишки, нащупал пульс, почувствовал слабое биение сердца.

– Умирает? – с тревогой обратился к Гиле, которая, закусив рукав кофты, полными слез глазами, наблюдала за Иваном.

– Н-нет, – еле выдохнула она, разрыдалась, не в силах сказать правду, убежала в лес.

– Они… они… – и уже здесь прижалась к Ване, дала волю чувствам, плакала в голос, навзрыд. – Они хотят оставить Натана под деревом в лесу одного, – наконец, сквозь плач поделилась страшной новостью. – Умирать. Живого.

– Как это произошло?

– Уже несколько дней все только и шептались о том, что раненый мешает, что из-за него могут погибнуть остальные, когда до цели осталось совсем ничего. Это выговаривали его маме Илане, но пока терпели, ждали слова старого Ицхака. А сегодня, как только ты ушел, всё началось снова, и дедушка сдался.

Закончив рассказ, она с надеждой смотрела на лейтенанта, ждала его решения, верила ему, надеялась на него.

Умом понимала, что это бесчеловечно, что так нельзя, но поделать ничего не смогла: к ее голосу не прислушались, хотя она и пыталась отстоять раненого, взывала к человеческим чувствам, к совести. В то же время не смогла сбросить со счетов и жестокую реальность. А она такова, что существование шестнадцати человек, их жизни, судьбы прошедших такое расстояние, вынесших такие трудности поставлены под угрозу именно вот этим ранением мальчика. Всё естество девушки противилось, восстало против, обида глушила, перехватывало дыхание от несправедливости. Ее небольшой жизненный опыт подсказывал, что за жизнь надо бороться, бороться до конца, когда, казалось, уже нет ни сил, ни желания, а надо бороться, верить и, главное, делать для этого всё, не опускать руки.

Приблизительно так и говорила она своим попутчикам. Но…

И вот теперь надежда только на лейтенанта Прошкина как на старшего. Она знала обычаи своего народа, знала, что он милосерден, добр. Но в этой ситуации отчаявшимся, теряющим веру в спасение людям нужен толчок, нужна твердая рука, что отведет, отодвинет в сторону минутную слабость, заставит перешагнуть через себя, даст надежду на спасение. И это должен сделать Иван.

Гиля взирала на лейтенанта с надеждой обреченного человека, он чувствовал это. Какое-то мгновение еще стоял, прислонившись к дереву, потом вдруг резко оттолкнулся и решительно направился к людям.

Он уже знал, что надо делать, когда теряется вера, надежда на победу, когда сознание находится на грани паники. Но и еще твёрже знал, что в беде товарища бросать нельзя, даже если тебе самому грозит самое страшное – смерть. Суворовский завет «Сам погибай, а товарища выручай» был для него не пустой фразой, лозунгом, а смыслом жизни, вошедшим в его плоть и кровь за время боев. Именно так поступали его сослуживцы, так сделал дядя Толик, сержант Сизов в то летнее утро.

– Встать! – глаза гневно блестели, плотно сжатые губы побелели, подрагивая от негодования. – Встать! – выхватил из-за пояса пистолет, обвел всех, остановился на дяде Ицхаке, уперев в него ствол пистолета, интуитивно почувствовав в нем тот, последний оплот, который сдался, проявил слабость.

– Застрелю любого, кто сделает попытку бросить мальчишку, понятно? Убью, как последнюю собаку, и рука не дрогнет, даже за одну мысль оставить раненого! Свои своих в беде не бросают! – ухватил носилки у изголовья. – Ну? – требовательно произнес Иван, дожидаясь, пока дядя Ицхак возьмет носилки сзади.

– Вперед!

Все последующие дни Прошкин никого не допускал вместо себя к носилкам, позволяя только редкие передышки, когда все останавливались, отдыхали. Чувствуя свою вину, дядя Ицхак тоже под стать лейтенанту не выпускал из рук носилки со внуком. Видно было, каким трудом, какими усилиями давался ему каждый шаг, каждый метр пути, но он не роптал, не жаловался и не просил замены.

Иван вторые сутки пытался найти брешь в позициях немцев, но никак не удавалось обнаружить даже малейшую щель. Казалось, всё заполнено вражескими войсками, каждый клочок земли изрыт их траншеями, ходами сообщения, окопами. А линия фронта вот она! По ночам над нею висят ракеты, освещая позиции и наших войск, и фашистские огневые точки. Между ними только река Угра – и всё. Именно она отделяет беженцев от заветной цели, к которой они стремились почти полтора месяца по лесам и болотам.

Лейтенант лежал в траве, наблюдал, как меняется в ста метрах от него боевое охранение врага. Надо было вычислить время, через которое проходит смена.

Ближе к полуночи Иван уже знал, что через два часа на смену одним приходят другие и дежурят на этой высотке, что нависла прямо над рекой. Возможно, такое господствующее положение было очень выгодно врагу: используя прекрасный сектор обстрела, они периодически обстреливали из пулемёта наши позиции, каждые десять минут зависали сигнальные ракеты, которые пускали немцы, подбадривая себя, освещая подступы к высоте. Смена приходила по ходам сообщения, что были прорыты вдоль русла реки.

Это место наиболее подходило к переходу беженцев хотя бы по той причине, что было почти у самой речки. Все остальные не годились из-за отдаленности: пока добегут под обрывистый берег, в живых вряд ли кто останется. Это прекрасно понимал лейтенант. А здесь можно хотя бы на время захватить позиции у реки, уничтожив боевое охранение, и беженцы успеют переправиться к нашим. Только на это и рассчитывал лейтенант Прошкин.