Текст книги "Когда поёт жаворонок"

Глава 8

– Я так понимаю, командир, что мы с тобой ведем евреев за линию фронта, жидов, если по-нашему, – Прокоп шел рядом с Иваном, стараясь подстроиться под его шаг.

– И что? Что ты хотел этим сказать? – Лейтенант вспомнил вдруг намеки возницы при расставании. – С чего это ты заговорил об этом, Прокоп Кузьмич?

– Понимаешь, мне как человеку интересно – зачем тебе это?

– Что это? – Иван сделал вид, что не понял вопроса.

– Ну, евреи зачем? Шел бы себе спокойно один, голова бы не болела за эту толпу, а ты ввязался. Вон сколько из окружения вояк идут, за компанию пристал бы к ним – и любо-дорого! А так влип в эту канитель и теперь, небось, не знаешь, как из нее выпутаться.

– Это же наши советские люди, а я человек военный, должен защищать их, помогать, – Прошкин говорил, а в душе уже зарождалось некое беспокойство, тревога, что неспроста затеял разговор Прокоп. Однако вида не подавал, поддерживал беседу.

– Я вот думаю: может, награду какую тебе пообещали, так ты и подвизался по простоте душевной? – проводник все пытался заглянуть в глаза собеседнику, наклонял голову, смотрел снизу вверх. – Ну, не может человек за ради другого просто так все делать. Выгода должна быть.

– А тебе какая выгода идти с нами? – вопросом на вопрос ответил Прошкин. – Сидел бы дома, гладил жену, а тебя понесло чёрт те куда.

– Мне-то, говоришь? – Ласый почесал затылок, смачно плюнул на траву. – Какая выгода, говоришь? Не буду скрывать: выгода есть. Как же без неё, родимой? Без причины и прыщ это… не вскочит, а уж без выгоды он и не слезет, вот как. А ты говоришь…

Проводник огляделся по сторонам, обернулся назад: люди шли друг за дружкой, разговоров слышно не было. Лес, край болота хранили привычную тишину, ничего не настораживало в округе.

– Думаешь, лейтенант, я с радостью побежал выполнять просьбу вести жидов к чёрту на кулички и за здорово живёшь? Как бы ни так! Ни с радостью, а с выгодой согласился, понятно тебе? С вы-го-дой! Это чтоб ты знал, что не просточок-дурачок я, а человек расчетливый, голову на плечах имею, а не котелок с трухой.

Ласый в очередной раз вытащил кисет, снова принялся на ходу делать папиросу. Прошкин молчал, ждал продолжения разговора.

Наконец, затянувшись, Прокоп Кузьмич заговорил опять:

– Шесть пудов пшенички с колхозного амбара посулил Корней Гаврилович Кулешов. Он человек серьезный: сказал – сделает. Не зря его назначили начальником штаба к партизанам. Мы с ним давно знакомы, в соседних лесничествах работали до войны. И начальство его уважало. Если бы мне кто-то другой предложил, нет, не пошел бы! А Гаврилыч сказал – пошел! Он слово держит. А что такое в военное время шесть пудов пшеницы, знаешь? Это, лейтенант, хлеб! А хлеб – это жизнь! Понял теперь, голова садовая? Жизнь! С голоду ни я, ни моя семья не помрём, коль хлебушком в избе пахнуть будет. Зиму перезимуем с гарантией.

Лейтенант лишь неопределённо пожал плечами, промолчал.

– Правда, не одним хлебом жив человек в лесу, а ещё и приварок к нему есть. И не маленький. У меня на кордоне в лесу есть кабанчик, коровка, куры-гуси, то да сё… огородишко, слава богу, имеется. Картошка, огурчики-помидорчики всякие, капуста, яблочки. Само собой грибочки-ягодки лес дарует. Бери – не хочу! Только успевай крутиться. Не помрё-о-ом, лейтенант, не помрём!

– Хорошо устроился, – не преминул заметить Иван.

– А как же! Вот только в военное время начальство зарплату не выдаст, потому-то собственной головой соображать надо. Вот поэтому я и согласился провести людишек еврейских по нашим лесам. Дело-то привычное. И выгодное.

– Правду говоришь, дружок, выгодное дело, – поддержал разговор лейтенант. – Прямо завидно.

– А то! – хохотнул мужик. – Жернова у меня в сенках стоят, мукой на зиму будет семья обеспечена. Зачем зря голову подставлять? Вон прошлый случай: гоняют нас как зайцев, ты бегаешь, головой рискуешь, а кому это нужно за здорово живёшь? За просто так?

– Красиво говоришь, и, главное, убедительно.

«Не даром ведь проводник затеял такой скользкий разговор. Для чего? Ради чего? Какую цель преследует?», – мысли крутились в голове, но ответа пока не находил. И снова всплыли в памяти слова пожилого возницы при расставании.

– Продуманный ты мужик! – Прошкин доверительно обнял Ласого. – С тобой, судя по всему, не пропадём.

– Так вот: я тебе обрисовал картину. Теперь твой черёд: разъясни мне, сирому, тебе какой резон по лесам шастать с жидами пархатыми?

– Не знаю, может и мне орденок на грудь кинут или, на худой конец, медальку нацепят, – немного подумав, ответил Прошкин. – Все-таки дело-то не простое у нас с тобой.

– Дались тебе ордена и медали, – Прокоп почувствовал в ответе лейтенанта поддержку, намек, что и он не за просто так таскается по лесам. – Ты их что, в суп положишь, кашу сваришь со своих орденов да медалей? Человек на земле живет один раз и о земном думать должен, вот так-то вот, дорогой товарищ лейтенант.

– Ну, положим, кашу не сваришь, а почет и уважение будет, – поддержал разговор Иван. – Как же – орденоносец! Вспомни, перед войной как чествовали их, какой почёт, какое уважение?! На руках носили, вот как. А это немаловажно, дорогой товарищ лесничий. А будут почет и уважение, будут и должности хорошие, и деньги, не так ли?

– Оно, конечно, так, только война идет сейчас, ты это не забывай. Сегодня жив, а завтра – кто знает?

– Ты на что намекаешь? Все мы под Богом ходим.

– Я? Намекаю? – деланно удивился Прокоп. – Я правду говорю, что жить надо днем сегодняшним, но в расчете на день завтрашний. Дойдешь ты или нет до той линии фронта, получишь медальки или нет – бабка надвое гадала. А сегодня шанс свой упускаешь, вот что я говорю.

Замолчали, некоторое время шли молча, каждый погруженный в свои мысли.

– Побегу вперед, там должны быть просеки. Не заблудиться бы, – проводник многозначительно посмотрел на лейтенанта, улыбнулся и пустился бегом во главу колонны.

Вчера в лесу его привлек листок бумаги, что застрял каким-то чудом на молоденькой березке. Он уже знал, что это немецкие листовки. В первые дни войны много их было разбросано над лесным массивом. Однако он, лесничий Ласый, их не касался. Не о нём там было написано. Зачем забивать собственную голову чужими проблемами? Сладить бы со своими.

А вот вчера как будто кто надоумил, подобрал листовку, зачем-то сунул в карман. Они к тому времени уходили от облавы, где-то слышны были выстрелы, зачем-то бегал лейтенант, а он, Прокоп, вел людей по одному ему ведомым путям к северной околице Озерок. Ушли благополучно.

Ласый знал свое дело. Любил, когда у него получалось хорошо любое дело, да по-другому и не умел. Ко всему подходил основательно, неспешно, тщательно обдумав и выверив заранее каждый шаг, каждое слово. Вот и сейчас не до конца рассказал лейтенанту свои думки, не открылся полностью, дал тому время на раздумье. Полагал, что если парень умный, то догадается, что от него требуется, поймет выгоду. Ну, а если дурак, тогда и спроса нет. Какой разговор может быть с придурком?

Да и лес знал, как самого себя.

Это посторонним кажется лес загадкой, страшатся его, пугаются, а для него лесная чаща будто книга, которую уже читал-перечитал сотни раз. В семье у них несколько поколений связаны с лесом: прадед, дед и отец были лесничими. И Прокоп пошёл по их стопам. Потому как другой жизни и не знал. Город увидел впервые, когда в армию призвали.

А тут листовка…

Вчерашнюю ночь так и не смог познакомиться с той бумажкой, вроде даже забыл про неё. А вот утром сунул руку в карман, нащупал бумагу, и прочитал. Хотя, если быть честным, и не хотел читать. Думал использовать по другому назначению. А тут вдруг прочитал. Прочитал и задумался. Хорошая бумага попалась на пути Прокопа Кузьмича.

«Вот только жаль, что поздно прочитал, – корил он себя. – И за что так ценят немцы жидов, непонятно. Но какой упущен шанс?! Эх, поздно прочитал, поздно. Мог ведь остановиться, взглянуть тайком, и всё – ваши не пляшут, а у самого бы нос в табаке!».

А сейчас ему мешает лейтенант.

«Надо что-то с ним решать: или он будет заодно, или… Винтовка за плечами, штык примкнут, стреляю я хорошо, – снова и снова лесничий прокручивал разные варианты. – В случае чего и штыком можно, меньше шума. А рука у меня твердая – не дрогнет. Спасибо, в армии хорошо научили владеть штыком и прикладом. Да и вообще… Вон, кабана годовалого или быка-двухлетка на своём подворье прошлой зимой завалил без помощников, один. А тут какой-то лейтенантишка… и не пикнет. Лес – дело темное: кто там будет спрашивать, куда девались жиды или офицерик?».

Колонна шла по кромке болота, потом проводник скомандовал резко свернуть вправо, в лес.

– Лесом пойдём, – на всякий случай пояснил Гиле, которая оказалась в тот момент рядом. – Сейчас должны быть сенокосные луга, а вдруг там люди?

«Небось, в Вишенках партизаны сплавили их с рук и забыли – с глаз долой, из сердца вон. Пойди, докажи – дошли они до своего фронта или нет? Может, сгинули в лесах да болотах по незнанию, а может, немец прищучил, перебил. Справку никто не даст, а шанс упускать нельзя», – в который уж раз убеждал себя Ласый.

Хотел, было, дождаться лейтенанта, потом передумал.

«Такие шансы на дороге не валяются, а висят на деревьях, – хмыкнул, усмешка коснулась губ лесничего. – Важно не упустить этот шанс, обдумать до мелочей».

Обогнав колонну людей, Ласый снова встал во главе, внимательно осматривал окрестности, стараясь точно определить своё местонахождение. Однако мысль уже держал в голове.

Для него сейчас было главным склонить на свою сторону лейтенанта.

По результатам первых разговоров с офицером Прокоп сделал вывод, что Иван колеблется. Что для молодого человека вполне допускал лесничий. Надо только ещё «дожать», быть более убедительным в последующем. Ведь, как не крути, а вдвоем сподручней будет привести евреев прямо немцам в руки. «Нате, мол, граждане дорогие, не утруждайтесь, не бегайте за ними. Коль они вам нужны, то мы их с удовольствием, только и о нас не забудьте: все, что обещали в своих листовках, отдайте!».

Конечно, немцы – народ серьезный, не должны обмануть, считал Ласый.

Какой резон им врать-то? Столько бумаги истратили, самолеты отправляли разбрасывать, нет, не должны обвести вокруг пальца.

Важно, чтобы себя не обидеть, не просчитаться.

В то же время, если лейтенанта взять в долю, то и делиться придется, а вот это уже не входит в планы Прокопа Кузьмича. «Зачем иметь половину, если можно всё?» – мыслишка занозой засела в сознании, и, судя по всему, была решающей в данный момент.

Если не делиться, то и конь, и пять десятин земли, немецкие марки – все это достанется ему.

Надо будет просить немцев, чтобы вместо земли дали лес в собственность. Вот это уже будет то, что надо! В семье Ласых давно вынашивают планы стать собственниками участка леса, а то всё работали то на панов, то на советскую власть. А тут – свое! Хозяин! Да за такое дело хоть кого хочешь приведешь к немцам. На чердаке и сбруя для коня лежит уже не один год. И сани еще дед хорошие смастерил, а всё стоят без дела, гниют без толку. Правда, телеги пока нет, но будет конь, будет и телега. Так что важно не упустить шанс. Когда еще так подфартит?

Окрыленный, Прокоп Кузьмич в прекрасном настроении вышагивал впереди колонны беженцев, строил радужные планы на собственную жизнь. Он уже знал, что к концу дня они должны выйти к большому селу Аношкино, в котором стоит немецкий гарнизон. Вот там и все решится, но поговорить с лейтенантом еще придется. Может, и не стоит брать грех на душу с этим пареньком? Пусть живет? Ну, это в его руках.

«И в моих тоже», – мысленно добавил Прокоп.

…Гиля шла в средине колонны, видела, как о чем-то разговаривали Ваня с проводником, а чувство тревоги все росло и росло в груди, беспокоило что-то. Этот человек с первой минуты не понравился девушке.

Когда отправлялись с Вишенок, она обратила внимание, каким похотливым взглядом окидывал ее этот мужик, как масляно блестели его глаза при виде девушки. А вот недавно, обгоняя колонну, даже ущипнул ее за бок. Он напомнил ей тех полицаев, что задержали Гилю с Басей еще в той жизни, до расстрела. О чем можно говорить с таким человеком? Но она успокаивала себя, убеждала, что Ване положено общаться с проводником и никуда от этого не деться. А свои эмоции, чувства она должна держать при себе. Никому они не интересны. Тем более, когда уходили от облавы, проводник вел их по лесу в ночи настолько хорошо, насколько это слово может подходить к той ситуации. Нигде не плутали, все время бегал, интересовался, чтобы никто не отстал, не заблудился, успокаивал растерявшихся. И вывел точно в заданное место.

Да, скрывать нечего: она сильно переживала за Ивана там, на берегу Днепра, но, слава Богу, всё обошлось. А то, что ей не нравится этот товарищ, пускай будет только ее проблемой.

За Днепром отдохнули, даже поспали, смогли приготовить горячую пищу. Больных пока нет. Но люди устают, и это в первые дни. Что будет потом с ними, когда прошагаем по лесам и болотам не одну сотню километров, трудно даже представить.

…Лейтенант замыкал колонну, анализировал прошедшие сутки и сделал вывод, что надо в корне менять тактику движения. Без разведки идти нельзя. Хорошо, что на той стороне Днепра в лесу все обошлось, но могло быть и иначе, если бы не услышали заранее лай собак. Просто помог случай, а так не должно быть.

Конечно, можно было бы отправлять Прокопа вперед, как авангард, как разведчика, но после сегодняшнего разговора за ним самим нужен глаз да глаз. Что-то удумал, леший, а вот что – пока неизвестно. Нужны помощники, вот только – кто? На кого можно положиться из числа самих беженцев? Одному ему не под силу решить все вопросы, нужна помощь.

Гиля? Да, это вариант. Но этого мало. Тем более, нагружать ее чересчур нельзя. Нужны еще человека три-четыре. Надо будет меняться, страховать друг друга. Разве что трое пареньков четырнадцати-пятнадцати лет, которые идут среди стариков и женщин. Но имеет ли право лейтенант Прошкин рисковать жизнями малолеток? Нет, не имеет. Старый Кац, дядя Ицхак? Кто его знает, способен он на что-то или нет? Но попытаться нужно. На привале не забыть поговорить с ним. Идет пока он хорошо, значит, силы есть, не такой уж и старый. Остальные женщины и дети, на них надежд никаких. Хорошо, чтобы шли самостоятельно, никого нести не пришлось бы.

Лейтенант рассуждал, не забывая следить за колонной и, самое главное, не упускал из виду проводника Прокопа Кузьмича. А он ведет людей уверенно, как будто всю жизнь по этим местам хаживал. Изредка оглядывается назад, и снова идет вперед. Интересно, что у него в голове? За шесть пудов пшеницы согласился вести людей за сотни километров. Видно, уверен в себе мужичок. Но и сам себе на уме. А за сколько сможет предать нас, завести прямо к немцам?

Эта мысль ошеломила Ивана.

И чего это он раньше не додумался до этого? Возможно потому, что ему, лейтенанту Прошкину и в страшном сне не пришла бы в голову такая мысль.

«Да-а, век живи, а в душу каждому не заглянешь. Однако, хорошо, что пришла такая мысль. Может, она и ошибочна, а Ласый – наш человек, надёжный, но лучше всё-таки предусмотреть и самые страшные варианты», – успокоил себя лейтенант.

Значит, это предположение стоит считать основным, и отсюда надо плясать.

Прошкин нагнал колонну, взял из рук Гили медицинский саквояж, пошёл рядом.

– Устала? – спросил участливо. – Может, скомандовать привал?

– Пока терпимо, Ваня. Видишь, люди еще не растягиваются, не отстают. Я ориентируюсь на старых и малых: как только кто-то из них начинает отставать, значит, пора делать отдых.

– Ишь, какая ты наблюдательная, – похвалил Иван. – У меня к тебе дело. Не смогла бы ты идти впереди сразу за проводником?

– Что-то случилось, Ваня? – с тревогой спросила девушка. – Ты что-то заподозрил?

– Не волнуйся, все нормально. Но так надо, – лейтенант не стал рассказывать о своих сомнениях, чтобы лишний раз не волновать Гилю.

– Держи его все время в поле зрения. Как только увидишь, что отрывается от колонны, сразу ставь меня в известность. И ещё… Если вдруг заметишь признаки какого-либо населённого пункта, немедленно беги ко мне, останови людей. Но смотри, чтобы не было паники. Никто не должен ничего заметить, понятно? И не задавай мне никаких вопросов. Все потом, при случае.

Солнце перевалило за вторую половину дня, движение колонны замедлилось, стали появляться отстающие.

Иван обогнал их скорым шагом, окликнул проводника:

– Прокоп Кузьмич! Может, привал? – не приказал, а спросил, посоветовался.

Этот сразу по достоинству оценил проводник.

– Оно не помешает, только давай, лейтенант, уйдем с просеки в сторонку. Судя по всему, где-то недалеко должен быть ручей. Вода нам, ой, как нужна!

И, правда, не прошли и метров двести вглубь леса, как проводник вывел к неширокому говорливому ручью с удивительно чистой водой, что петлял меж деревьев и зарослей березняка, лещины.

– Ну, ты и молодец, Прокоп Кузьмич! – с неподдельным восхищением произнес Прошкин, ополаскивая лицо студеной водой. – Откуда узнал, что ручей протекает? Или бывал здесь раньше?

– Нет, с тобой впервые, – самодовольная улыбка расползлась по небритому лицу мужика. – Просто знал, и всё.

– Не может быть? Темнишь что-то, так не бывает.

– Бывает, бывает, – проводник разулся, а теперь мыл ноги, но не в ручье, а набирал воду в горсть и поливал натруженные стопы.

– Пачкать воду грех, – пояснил Ивану.

Люди тем временем, располагались на отдых: сооружали костерок, пристраивали котелки, готовили пищу.

Гиля не стала подходить к Ване, а присела рядом с бабушкой Ривкой, гуляла с Хаей. Но глаз не спускала с мужиков.

– И все-таки как ты узнал про ручей? – Ивану на самом деле было интересно, как это можно определить в глухом лесу, что где-то рядом есть источник воды.

– Ладно, лейтенант, расскажу, только ты не обижайся, хорошо? – разбросав руки, Прокоп лежал на траве, с ленцой наблюдая за людской суетой. – Помнишь, часа два назад мы переходили ручеек?

– Да, помню. Я еще попил воды в нем.

– Так это он, тот самый.

– Как это? Не может быть?

– Эх ты, лейтенант! Я и говорю, не обижайся. Только нет у тебя никакой наблюдательности, дорогой товарищ, вот что я тебе скажу, не-ету! Впереди какая река?

– Сож.

– Правильно. А ручей куда тек? По ходу нашего движения или как? – и сам себе ответил. – По ходу. Значит, в сторону реки вместе с нами бежит в одном направлении. Вверх обратно к Днепру он мог течь? Нет, значит, бежал параллельно нашей дороге, но мы его не видели. Значит, он чуть в стороне должен быть. Сильно уйти вправо мог или нет? Нет, потому как мы с тобой наблюдали в той стороне возвышенности или гривы, как говорят у нас. Значит, бежит ручеёк где-то рядом с нами. Вот и все, следопыт!

– Да-а, Прокоп Кузьмич, уделал ты меня! А я-то и не догадался.

– Не расстраивайся, чтобы все это замечать, надо родиться и жить в лесу, – развязав вещевой мешок, проводник собирался обедать. – Дело у меня к тебе есть, Иван Назарович, – протянул напарнику кусок хлеба с салом. – Угощайся, сам солил.

– Спасибо, – Прошкин не стал отказываться: за сегодняшний день изрядно проголодался, да и экономия своих продуктов не помешает.

– Что за дело ко мне?

– Поешь, потом узнаешь.

Прокоп расстелил чистую тряпицу, разложил на ней каравай хлеба, шмат сала, несколько луковиц. Сало резал небольшими кусками, накладывал их поочередно на кусок хлеба и отправлял в рот. Луковицу не резал, а откусывал с хрустом, жевал все это так аппетитно, что Иван только завидовал.

– Бабушка моя говорила: «Кто как ест, так тот и работает», – видя, что лейтенант с интересом наблюдает за ним, поведал проводник. – Ты, я смотрю, жуёшь обстоятельно, долго, как будто у тебя еще минимум несколько жизней впереди.

– По-другому не умею. А куда спешить? Не тот случай.

– Эй, уберите с костра толстую палку, дымит сильно, – Прокоп повернулся в сторону костра, где готовили обед беженцы. – Я же говорил вам, что сухой лапник бросать в костер надо, иголки, маленькие сухие ветки.

Убедившись, что его требование выполнено и дым от костра незаметен, подсел поближе к Ивану.

– Может, отойдем в сторонку да потолкуем?

Отошли за куст шиповника, первым сел на траву проводник, притом сел так, чтобы видеть весь лагерь. Прошкину пришлось прижиматься спиной к березе напротив. Некоторое время сидели молча, Иван ждал, пока собеседник смастерит себе толстую самокрутку, сходит к костру, прикурит.

Вернувшись на место и выпуская струю дыма, заговорил:

– Ты сам откуда будешь? По разговору видно – не местный.

– С Алтайского края. Есть там главный город Барнаул. Вот я оттуда, – предчувствуя серьезность и значимость разговора, Иван старался держать себя в руках, потому и отвечал с некоторой ленцой, небрежно, как бы нехотя, заранее выигрывая время на обдумывание ответа.

– Далековато тебя занесло, товарищ лейтенант, – Прокоп еще раз окинул взглядом напарника, приценивался: можно говорить с ним о серьезных делах или нет. Решил, что можно.

– Наш разговор не забыл?

– Это который? – лейтенант зевнул, прикрывая рот ладошкой. – Что-то спать хочется.

– Не юли, про выгоду. Что жизнью надо пользоваться теперь, не откладывая на потом, – Ласый говорил, а винтовку вроде случайно, непроизвольно положил себе на колени, направив стволом прямо в живот Ивана.

Тот сделал вид, что ничего не заметил или не понял, продолжал зевать, пытаясь удобней устроиться под деревом, но автомат переложил под руку. Это не осталось незамеченным Ласым: почувствовал, что лейтенант не так уж и прост, как пытается казаться, однако продолжал гнуть свою линию. Ему нужна была ясность, вот и все. Еще километров пять – и село Аношкино. Он уже определил себе, что в любом случае для него дальше хода нет. И вот теперь надо решить – этот военный будет помощником или преградой? Тянуть больше некуда.

– На, читай, – проводник достал из-за пазухи сложенную вчетверо листовку, протянул Ивану. – Там для нас с тобой написано, – выжидательное выражение застыло на небритом лице мужчины.

Прошкин неспешно развернул, пробежал глазами. Таких бумажек за время своего странствия по лесам Белоруссии он повидал уже не одну сотню. Но тут был другой случай.

– Мне-то что с этого? – отбросил листок в сторону Прокопа.

Потянулся сам, оглядываясь вокруг, нашел место, где можно лечь отдохнуть, вытянулся во весь рост.

– Это для тебя подходит. А я что, на Алтае ждать земли буду? Мне ее там выделят? Так что, дорогой товарищ лесничий, мне нет никакого резона.

– Дурак ты, Ваня! – почувствовав негласную солидарность, проводник придвинулся поближе к Ивану, зашептал с жаром:

– Дурачок, Иванушка-дурачок, вот ты кто, дорогой товарищ лейтенантик! Счастье-то вот оно, рядом, а ты уразуметь не можешь, ухватить не желаешь! Я подскажу, надоумлю, Ванюша. Ты меня слушай, я жизнью тертый.

– Тише, тише, не ори, – Прошкин снова сел. – Люди услышат, не понимаешь, что ли?

– Ага, давай отойдем ещё дальше, сядем рядком, обсудим ладком. Ага, ага, пошли, – Прокоп уже загорелся, заегозил в предчувствии успеха.

– Я тут что подумал? – ухватив лейтенанта за рукав, увлекая в лес. – Как только листовку нашел, сразу решил, что сдам их, жидов пархатых, немцам. Вот скажу честно: тебя немножко опасался. Думал, ты не поймешь меня, против будешь. Но и на этот случай выход был, – гаденький смешок на мгновение прервал речь мужчины. – Ага, нашел бы выход. Но все равно отвел бы их прямо под белы рученьки. Тут село рядом, Аношкино называется. Там гарнизон, комендантская рота, то да сё. Вот к ним и отведем, и сдадим.

Иван оглянулся: лагеря видно не было.

– Мне-то что, моя выгода какая? – напористо заговорил лейтенант. – Ждать, пока немцы в Сибирь придут и там мне земельку выделят? Ты в это веришь, лесная твоя душа?

– Живи, живи здесь, кто тебя гонит, – Прокопа даже передернуло от такой глупости, замахал руками. – Мало хат пустует? Выбирай любую, женись, плоди детей, живи, Ваня! Живи и радуйся жизни!

– Здесь, говоришь? А если душа не лежит к этим местам, климат не подходит, тут я чихаю, тело зудит от вашей сырости, тогда как быть?

– Ну, тогда не знаю, – несколько опешил Прокоп. – Тогда думать надо.

– А может, на группы разбить людишек? – подал идею Иван. – Ты одну сдашь, получишь премию, я – другую, и мне тоже причитается?

– О! Как же я об этом не подумал? – проводник забегал вокруг Ивана, потирая руки. – Ах, Ваня! Ну, молодец! – подбежал, похлопал по плечу, даже прижался чуть-чуть.

– Рассудил – лучше не придумаешь! Ну, молодец! – тараторил восхищенно.

– Так как, принимаешь мой план?

– Конечно, дорогой товарищ лейтенант! Только у меня к тебе еще одно предложение. Ты его выслушай, обдумай, с ответом не торопись – потом скажешь. Спешка в этом деле только помеха. Мне эта мысль пришла только что. Вот слушай. Получается, что и тебе, и мне причитается по пять десятин земельки, по коню да деньги в придачу. Так? Так. Но, – Прокоп поднял кверху палец, – но ты отказываешься от своей доли. Не перебивай, – видя, что Иван собрался, было, что-то возразить, опередил его. – Не перебивай, я и сам собьюсь. Ага. О чем это я? Ага. Ты отказываешься, нет, ты не отказываешься, берешь свою долю и отдаешь ее мне. Вот!

– С каких таких радостей я тебе должен отдавать или отказаться? – Прошкин прервал напарника. – Я что – рыжий? Чем ты лучше меня?

– Вот, я и говорю, – довольный Прокоп потирал руки. – Ни хрена ты в жизни не смыслишь, Ваня, – произнес свысока, покровительственно. – Я у тебя это куплю!

– И марки немецкие, что ли, купишь у меня?

– Нет, глупыш! Землю и коня я у тебя выкуплю. Вот! Марки оставь себе.

– А денег у тебя хватит? Все-таки – пять десятин земли да конь.

– И это я подумал – Прокоп достал кисет, бумагу, принялся неспешно крутить очередную цигарку. – Заранее подумал, Ванюша, – говорил, а голос срывался, руки слегка подрагивали.

Чтобы не выдать себя, Иван отломил веточку, вертел, дёргал листочки, стараясь унять дрожь в руках.

Ждал.

– Вот о чем я подумал, Иван Назарыч, – сильно затянулся, выпустил дым через ноздри, проводник продолжил:

– Когда товарищи евреи собирались бежать, всё золотишко, камушки разные взяли с собой и несут их, драгоценности значит, под сиськами да в трусах. Всю дорогу об этом думал, всё не знал, как добраться до такого богатства. Хотел, было, попросить, чтобы за работу заплатили, да постеснялся. Но оно-то, богатство это, с ними, при них, я правильно говорю? – повернулся к Ивану за ответом.

Тот кивнул, соглашаясь.

– Правильно! Взяли и несут. Но не отдавать же нам немцам жидов с их золотишком, а? Не жирно ли будет для немцев? – опять обратился к Ивану, но не дождался ответа, продолжил:

– Грешно такой куш не сорвать. Поэтому, сейчас идем в лагерь, и делаем обыск. Тряханем жидовское отродье напоследок! Все золото забираешь себе. Мне не надо. Это будет моя плата за твой пай земли и коня, идет?

Повернулся лицом к лейтенанту и встретился с ним взглядом.

В тот же миг сорвал с плеч винтовку, сделал резкий сильный выпад вперед, целясь штыком в грудь.

Иван еле успел отбить штык в сторону, однако кончик его все же задел за предплечье. Он отшатнулся и сильно, снизу нанес удар Прокопу в подбородок. Тот выронил винтовку, но все-таки успел подмять под себя Ивана.

Они катались по земле, кряхтели, пытаясь ухватить друг друга за горло. Более сильный Прокоп навалился всем телом на Ивана, дотянулся-таки руками до шеи, сцепил их, с силой сдавливая. Еще какое-то мгновение Прошкин сопротивлялся, левой рукой пытаясь сорвать пальцы с шеи, ослабить хватку противника, а правой отталкивая за подбородок голову лесничего, задирая ее кверху. Но левая, раненая в предплечье рука с каждой секундой ослабевала, а хватка Прокопа, напротив, только усиливалась и усиливалась. Иван захрипел, язык выпал изо рта, пеной пошла слюна. Дыхания не хватало, красные круги замельтешили, закружились перед глазами, но в последний момент правой рукой успел дотянуться до голенища, вытащить нож.

…Постепенно сознание возвращалось. Лейтенант ощущал себя лежащим под деревом. Болело всё тело. Особенно сильной была боль в горле. Не мог сделать глотательного движения, будто где-то в глотке застрял какой-то рваный большой предмет. И левая рука словно отсутствовала, или была инородным телом на теле Прошкина.

Иван провел здоровой рукой по лицу: слипшиеся от крови пальцы, кровь на губах.

Повернул голову: рядом неподвижно лежал проводник.

Изрезанная ножом шея на трупе уже не кровоточила, несколько черных здоровых мух кружили над раной.

В памяти тут же всплыли недавние события.

Поискал глазами нож – его нигде не было.

Пришлось сесть, повернуть труп набок. Так и есть: из груди противника торчала рукоятка ножа.

Кое-как выдернул, вытер лезвие о траву.

А вот подняться и идти сил уже не было. Раскинув руки, застыл на земле, устремив бессмысленный взгляд куда-то вверх, к вершинам деревьев, к сороке, что прилетела невесть откуда и пристроилась стрекотать на ветке березы.

То ли уснул, то ли опять терял сознание, но чувствовал себя между сном и явью: то видел сороку, слышал ее крики, то вдруг это видение исчезало, и уже видел рядом с собой маму.

– Ваня, Ванечка! – очнулся от женского голоса. – Ва-а-н-я-а!

Почему плохо открываются глаза? Почему не видят?

– Гиля? – слабая улыбка тронула окровавленное лицо Прошкина. – Гиля, это ты? Нет, ма-а-ама?

Расплывчатый женский силуэт застыл сверху, закрыв собой небо.