Текст книги "Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути"

22

Одним из важнейших свойств людей является привычка. Не та привычка, что «замена счастия», а свойство привыкать к чему или кому либо. Целые страны, народы привыкали к какому-нибудь культу, например Сталина, Мао, Тито, Франко… КПСС. Но разве такая привычка возможна только в глобальных масштабах? Точно так же всегда существовали более локальные культы на уровне каких-нибудь губернаторов, бар-помещиков, владельцев фабрик и заводов, в советские времена, секретарей обкомов и райкомов, председателей колхозов… На дивизионе уже десять лет царил культ Ратникова, вернее Ратниковых, и офицеры со своими семьями волей-неволей с ним мирились. Культ был, но далеко не такой уж зверский, как о нем распускали слухи. На подобных точках случались и похлеще, когда, например, всех терроризировал командир пьяница и дебошир, или всех «доставала» командирша-дурища. Нередко имел место культ командиров-воров, сколачивающих себе за годы командования немалые деньги. Случались и командиры-ходоки, любители приударить за женами своих подчиненных, используя свое служебное положение.

В данном, конкретном случае имел место семейный культ, к тому же далеко не самой плохой семьи. Жить под таким «гнетом» было не так уж тяжко, и в конце концов все население «точки» приспосабливалось и к Ратникову, и к Анне. Так же приспособились и холостяки. На них даже распространялась особая «милость» командирши – она никогда не отказывала продавать им товары в кредит, если они оказывались «на мели», в отличие от, в чем либо перед ней провинившихся, офицерш. Правда иногда и холостякам перепадало от тяжелой «командорской длани», и они могли полностью прочувствовать кто на «точке» хозяин… и хозяйка. Так командир если попасть ему под горячую руку в недобрый час, мог со зла законопатить молодого офицера во внеочередное дежурство по дивизиону, или не отпустить с «точки» в выходной день. Со стороны командирши тоже время от времени холостяки чувствовали отношение типа барыни к своим слугам.

Малышева, особенно на первом году его службы, очень нервировали поручения, что давала ему командирша, когда он назначался старшим школьной машины. Обычно эти поручения давались в следующей последовательности: Ратникова останавливалась за несколько метров от машины, и жестами «подзывала к себе» старшего. У Николая это вызывало немой протест и возмущения, когда он был вынужден вылезать из машины, с готовностью подходить к командирше и почтительно изрекать:

– Слушаю вас Анна Демьяновна…

А командирша очень любила эту процедура и довольно часто поручала старшему машины, либо чего-нибудь купить в поселке, либо отправить телеграмму, либо еще что-то. Потом, отвезя школьников и вернувшись из поселка, Малышев не раз жаловался Гусятникову, именуя командиршу не иначе как в конец оборзевшей бабой, разыгрывающей из себя королеву местного масштаба. На что поживший больше его на точке Гусятников резонно замечал:

– Думаешь, что разыгрывает? А я вот уже так не думаю. В ней ведь и в самом деле есть что-то эдакое… Вот представь если бы командиром был Колодин, его бы жена смогла себя здесь так вести? Да ты бы сразу послал ее куда подальше. А тут, чуть не на полусогнутых к ней бежишь, что изволите…

– Кто бежит, я!? – возмущался Малышев.

– Да ладно, не кипятись, не ты первый, не ты последний, – урезонивал друга Владимир. – Этой, как ты выразился, оборзевшей бабе на «точке» никто перечить не посмеет. Мне кажется, её и сам Ратников побаивается. Говорят, они дома часто цапаются, но сор из избы никогда не выносят. Нет она… как бы тебе это… В общем, есть такая порода баб, которым всегда возникает желание услужить. Вот, она именно из той породы…

Да, холостяки тоже подчас были недовольны Ратнковыми. Но чтобы на их месте оказался кто-то другой, они себе такого и представить не могли, и не только они. К Ратниковым на дивизионе привыкли, неосознанно как бы уверовав, что они здесь были до них, останутся и после них. Потому нацеленность Харченко на должность командира и произвела на холостяков такое сильное негативное действие. Их крайне раздражала эта перспектива видеть почти своего ровесника, ничем их не превосходящего, скорее наоборот, на месте Ратникова, как и его сухопарую полулатышку полуфинку на месте Анны.

В тот ноябрьский вечер, внимательно выслушав признания холостяков, Ратников невозмутимо улыбнулся и спросил:

– Ну, а вам-то за этот ударный труд в личное время чего-нибудь Петюня пообещал?

Холостяки явно замялись и переглянулись. Потом Гусятников набрался-таки решимости поведать и это:

– Пообещал… Меня вместо себя комбатом сделать и через год в академию отпустить. Кольку, НШ вместо Колодина поставить. Даже студенту приз придумал: если хорошо вкалывать на него будет, кандидатом в партию принять. Он ведь уверен, что каждый двухгодичник только и думает, как бы карточку кандидатскую заполучить, чтобы потом на гражданке получше устроиться. По себе, гад, судит.

Ратников по-прежнему внешне оставался невозмутим, хотя полученная информация оказалась из ряда вон выходящей. Вот и считай после этого, что разбираешься в людях. Пять лет служил бок о бок с человеком и не подозревал, что в нем заложено такое.

– И вы что же верите в реальность этих наполеоновских планов, что и меня, и Колодина уберут, а вас молодых и рьяных на наши места поставят? – насмешливо спросил подполковник.

– Нет, конечно. Он, сука нас за быдло держит! – возмущенно воскликнул Малышев. – Ему-то со всего этого шухера, может, что и обломится, а нам вряд ли. Ведь это у него, а не у нас покровитель объявился. Как дурней последних хотел нас использовать. Чуть пятак ему не начистил. Слинял вовремя, а то бы точно схлопотал, – Николай до хруста сжал кулаки.

– И вы думаете, что у него что-то выйдет? Неужто, я позволю проводить занятия в личное время, вечерами, после нарядов, караула и в выходные дни? – Ратников покачал головой.

– Товарищ подполковник. Здесь он как раз все верно рассчитал. Если вы запретите, то сами же и пострадаете. Там наверху начальству наплевать, что бойцы устают. Они скажут, что вы полезную инициативу молодого комбата зажимаете, тем более сейчас, когда за него есть кому вступиться.

Этот аргумент, высказанный Гусятниковым, имел основания. Никогда еще «верхние» начальники не ругали за работу во внеурочное и личное время. Более того, слова в характеристиках офицеров: «выполняет свои служебные обязанности, не считаясь с личным временем», считались высшей похвалой.

– Его покровитель не так уж и всесилен, и на него управа найдется, – недовольно поморщил лоб Ратников.

– Может и так, но то, что он смог его через звание на комбата пихнуть, о многом говорит. Так, что Харч вполне может осуществить задуманное с нашей помощью или без. Во как родители постарались, и жену, и дядю доброго Харчу нашли, – зло почти прошипел Гусятников.

– Ты что завидуешь? – ехидно поинтересовался Малышев, и, не ожидая ответа, высказал свое мнение. – По мне лучше всю жизнь холостяковать, чем с такой ведьмой жить.

– У тебя и без этого все шансы вообще не жениться, как и у меня. За месяц отпуска жениться можно только как Харч тогда, в первый раз…

Между «делом» холостяки попробовали диалогом меж собой обратить внимание командира на их «бедственное» положение. Речь шла о старой и никем всерьез не решаемой проблеме – дефицита свободного времени у холостых офицеров служащих на «точках». Это самым непосредственным образом сказывалось на поисках ими «подруг жизни», а если говорить откровенно, делало ненормальной жизнь молодых людей. А в редкие выезды с «точки», на скорую руку с подходящей девушкой познакомиться было крайне сложно. Тут сказывалась и специфика окружающей местности. Испокон, молодые офицеры, как правило, ищут невест среди студенток или выпускниц ВУЗов и техникумов. Девушка рабочей профессии, без образования, молодому лейтенанту вряд ли глянется. Ну, а таковых, в значительном количестве можно было найти только в ближайшем крупном городе, то есть областном центре Усть-Каменогорске. Но до него аж сто пятьдесят километров, более того зимой, когда заметало перевалы и кончалась навигация по Иртышу, добраться можно только на поезде, который ходил раз в сутки. И спустя семьдесят советских лет Бухтарминский край так же в зимнее время был хоть и не в такой степени но отрезан от остального мира. Так, что познакомиться там с девушкой и встречаться с ней лейтенанту с «точки» было нереально. Ближе? До того же Зыряновска сто километров и туда ходят автобусы, но это маленький рабочий городок, в котором нет никаких учебных заведений кроме школ и ПТУ. Серебрянск, местоположение штаба полка – еще более убогий городишко. Самое близкая и доступная – Новая Бухтарма, поселок с населением в восемь тысяч человек, но то население состоит в основном из рабочих и работниц цемзавода, рыбзавода, совхоза… По мнению тех же холостяков искать воспитанных, образованных девушек было просто негде… почти. Этим «почти» смог в какой-то степени воспользоваться Малышев, он совсем недавно познакомился с молодой учительницей новобухтарминской школы, приехавшей по распределению после окончания усть-каменогорского пединститута.

Таким образом, действительно остро эта проблема стояла только перед Гусятниковым. Он, будучи старшим среди холостяков до сих пор так и не обзавелся постоянной стабильной девушкой. Причина была, возможно, в излишне высоких требованиях Владимира, и, в не меньшей степени, в его внешней неопрятности и непривлекательности. А вот у Малышева, хоть он об этом и не очень распространялся, в Ростове имелась еще одна пассия, которую он вроде бы рассматривал как будущую невесту и только ждал, когда она окончит институт. Гусятников, рискуя физиономией, иногда издевался над другом, уверяя, что любая современная студентка к окончанию ВУЗа никак не может остаться «девочкой». Примерно также он подтрунивал над Рябининым. У «студента» тоже в Москве осталась девушка, его бывшая сокурсница, и вроде бы согласившаяся его ждать. Во всяком случае, он копил деньги, явно собираясь вернуться со службы «богатым» и сразу жениться. Насколько нравственно вели себя там за тысячи километров отсюда их невесты или почти невесты, ни Николай, ни Михаил точно знать не могли. Но сами, тем не менее, несмотря на трудности выезда с «точки», не упускали редкие возможности «прошвырнуться» либо в Новую Бухтарму, либо в Серебрянск.

Ратников же думал о «дьявольском» плане Харченко и потому не отреагировал на имевший целевое назначение диалог холостяков. Он держал в уме предыдущее высказывание Гусятникова о неизбежности успеха дальнейшей карьеры Харченко, и все последующие как-то прошли мимо него. В этой связи он и попытался как-то успокоить ребят:

– Не принимайте вы это особо близко к сердцу. Даже если и сделает Петюня карьеру, а вы нет. Ну и черт с ним. Я в ваши годы тоже мечтал о погонах с зигзагами, а сейчас… идет оно все. Я подполковник, кто-то генерал. Ну и что? Ну, не повезло мне, а кому-то повезло. Надо свое дело делать, а чины и награды – это как судьбе будет угодно и от нас мало что зависит.

Подполковник бросил взгляд на часы, он слишком задерживался, и дома его наверняка ждала взбучка от жены. Он уже собирался уходить, но не удержался, высказал еще один, упрек не упрек, но свое мнение о молодежи, которое уже давно зрело в его сознании:

– Вот гляжу я на вас и думаю: совсем вы другие, не такие как мы были в ваши годы. Мне-то тогда казалось, все что начальство делает, это непреложная истина, а вы вот уже не верите, во всем сомневаетесь, себя умнее всех считаете.

– Вот и наворотили дел эти начальники от этой вашей веры в них, а до вас еще больше, – вновь обрел агрессивность Гусятников.

– Это ты про что? – насторожился Ратников, забыв, что собирался уходить.

– Да про все. Если бы власть не наглела, может, и всех этих бед не было бы, и пустых прилавков, и в Афган бы не влезли, – Гусятников вновь улегся на койку и отвернулся.

– Про это ребята не вам и не мне судить. И у вашего поколения все еще впереди, и ваши ровесники в правительство когда проберутся, не меньше глупостей натворят и ничем вы этому не помешаете, так же как и мы и наши отцы и деды, – наставительно произнес Ратников.

– Все дело в воспитании. Вы человек воспитания 60-х годов, мы 80-х, а в 70-х произошел перелом, раздел мировоззрений, до и после, – глядя в сторону, говорил Владимир.

Теперь уже против воли Ратников вновь был втянут в спор.

– Хотите пример, как мы с вами по-разному воспринимаем одни и те же понятия? – Гусятников повернулся и вновь оперся о спину кровати.

Ратников пожал плечами, но глаза выдали возникший интерес.

– Вот вы ярославский, супруга ваша тоже. Как бы вы отреагировали на переименование Ярославля, присвоение ему имени какого-нибудь генсека? – Гусятников спрашивал, прищурив глаза, с явным подвохом.

– Это невозможно, так же как переименовать Киев, Рязань, Москву, – ничуть не поколебавшись, ответил подполковник.

– А может быть восприняли бы это с «чувством глубокого удовлетворения», как и прочее большинство вашего поколения. Также как раньше воспринимали переименование Твери, Самары, Нижнего Новгорода…

– А о казачьих городах Владикавказе и Верном сейчас уже вообще никто не помнит, что были такие, как и о том, что и Усть-Каменогорск и Семипалатинск и Павлодар казаками основаны, – вмешался уже Малышев.

– От этой вашей слепой веры в непогрешимость высшего руководства те и творили что хотели, – продолжал обвинительную тираду Гусятников. – А туда, в это руководство, как раз такие типа Харча нашего пробиваются, вот они и рулят, газуют…

23

В тот день Ратников не избежал домашнего скандала, так как пришел домой только к полуночи. Холостяки словно сговорившись передавали «эстафету» один другому и после того как «выдохся» Владимир за командира «взялся» Николай. И вновь, собравшийся, было, уходить Ратников задержался, вернее заслушался. Поводом для «второго раунда» стала песня, которую негромко запустил на кассетном магнитофоне «Романтика-308» Николай.

 
Задремал по ольхой
Есаул молоденький
…………………….
 

Хриплый розембаумовский голос лился из магнитофона, привлекая, впрочем, не столько тембром голоса, сколько содержанием, словами песни.

Николай Малышев был потомственным военным, но не таким, как тот же Харченко, он не был сыном советского офицера, он был внуком… царского офицера. Не очень любящий вспоминать, что его отец простой советский служащий, Николай, напротив, с гордостью говорил о деде, бывшем сотнике, участнике 1-й мировой и гражданской войны на Юге России.

 
Он во сне видит Дон
Да лампасы дедовы
……………………
 

Если бы Ратников умел читать мысли, то он в глазах Николая уловил бы борьбу двух противоречивых чувств. С одной стороны пелось о его родных местах, да пелось так, как при советской власти вроде бы и не разрешалось, явно воспевая вольность и удаль казачью. С другой стороны эту песню о его родном Доне пел еврей, о которых опять же на Дону со времен Троцкого и Свердлова хорошо и говорить, и думать было не принято.

– Как поет! Но почему он, почему никто из потомственных казаков или просто русских не сочинили, не спели ничего подобного, почему наши боятся, не догадались, что время пришло, а он не испугался и догадался. Опять они во главе, как революцию нам возглавили, так и сейчас о нашем прошлом опять они запели первыми, – вырвалось у Николая.

 
Гуляй да пой
Казачий Дон
 

Постепенно умолкал хриплый голос.

Ратников не нашелся, как отреагировать на этот «крик души». Впрочем, Малышев и не ждал ответа, говорил сам, видимо наслушавшись, как спорили командир с Владимиром – он ведь тоже, много чего хотел высказать командиру. И когда еще такой случай подвернется с ним поговорить во внеслужебной обстановке, да еще тот сам пришел и как бы задал неофициальный тон общения.

– Как эту песню услышу, деда вспоминаю. Мальчишкой я его ужасно боялся. Бывало, как глянет из под бровей – ну прямо мороз по коже, – Николай наклонился и отключил магнитофон. – Он ведь настоящий офицер, рубака был, из тех, кто баклановским ударом владел. Знаете, это когда человека шашкой наискось с одного удара надвое разрубали. Помните фильм «Два товарища»? Дед, когда этот фильм смотрел, плакал. Знаете, там есть такая сцена, когда белые офицеры во главе с полковником, клином идут в море топиться. Другие фильмы о гражданской войне смотреть не мог, говорил сплошная брехня. Он Новочеркасское юнкерское училище кончал. А я тоже у себя сначала поступал в РАУ, на стратега, по конкурсу не прошел, а уж в Орджо потом с теми же баллами приняли, там каждый год недобор бывает. Училище наше на месте бывшего владикавказского кадетского корпуса расположено. Мы спали в тех же самых казармах, в которых до революции кадеты жили. Здание старое капитальное, стены из красного кирпича метровой толщины, коридоры с арками, длиннющие. А церковь, в которой кадеты молились, сейчас под спортзал приспособили, только купол убрали.

– Знаешь Коля, многие военные училища располагаются в такого типа старых зданиях. Наше Ярославское училище тоже в бывшем здании кадетского корпуса помещается, и еще есть такие, я не раз про то слышал, – счел нужным вставить реплику Ратников.

– Когда я после выпуска домой приехал, дед велел мне к нему в парадной форме явиться. Он тогда уж еле ходил, больше лежал. Но меня увидел, сразу встал, со всех сторон оглядел. Вижу, доволен, а сам все приговаривает, не тот, не тот офицер сейчас, испортили большевики все, все традиции испоганили. А потом молиться стал, Бога благодарить, что внука перед смертью сподобил офицером увидеть, – продолжил свой рассказ Малышев.

– Так у деда твоего судьба похожа на шолоховского Григория Мелехова? – Ратников события гражданской войны на Дону, как и большинство советских людей, рассматривал прежде всего через «тиходоновскую» призму.

– Нет, ничего общего. Шолохов ведь писал Григория с реально человека Харлампия Ермакова. А тот из рядовых казаков, на фронте в офицеры вышел и потом во время верхнедонского восстания отличился, даже дивизией командовал. А дед он потомственный казачий офицер, его отец тоже офицером был. Да и не метался он никогда как этот Ермаков-Мелихов, то к тем, то к этим. Дед, он всегда за белых воевал в корпусе генерала Мамонтова. Его в 20-м году на Кубани в плен взяли, когда он в тифу лежал, каким-то чудом его не тронули, и потом как-то обошлось. Но он до самой смерти как был белым, так и оставался. Хотя мысли свои только в кругу семьи высказывал, потому видимо и не загребли его ни разу. Переубедить его невозможно было, не та, говорит, Россия стала, испохабили большевики страну, – охотно пояснял Николай.

– И сколько он прожил? – задумчиво поинтересовался Ратников.

– Девяносто два года. Я его тогда после выпуска в последний раз видел живым. Знаете, как он меня напутствовал. Служи, говорит, России, а не начальству. Начальство оно меняется, а Россия всегда будет. И вы ведь сейчас нам, примерно, то же сказали. Разве не так, Федор Петрович?

«Ишь ты, какую аналогию провел», – подумал Ратников, чувствуя, что, тем не менее, польщен, хотя его понимание кому он служит не могли совпадать с тем, что имел в виду бывший казачий сотник. Для Ратникова родина прежде всего олицетворялась великим и могучим Советским Союзом, страной созданной гением Ленина, построенная большевиками и т. д, и т. п… так его воспитывали, так его учили. Подполковник уклонился от ответа, промолчал, а Малышев вновь заговорил о деде:

– К концу жизни он все же немного подобрел к советской власти, за то, что страну великой сохранила. В пионерском возрасте, я часто с ним спорил, доказать пытался, что Советский Союз более великая страна чем его царская Россия. Я ему цифры всякие привожу. Помните, лет десять назад у нас модно было все сравнивать с тринадцатым годом. А он мне – бумага от лжи не краснеет. Я ему про победу в Отечественной войне, что СССР и в одиночку мог бы Германию победить, и без второго фронта, а вот царская Россия нет. А он мне – русская императорская армия врага до Волги, как советская, никогда не допускала и людей в сражениях столько не теряла. А что касается победы в одиночку над Германией, он так хитро усмехался и говорил, что важнее второго фронта была та жратва, которую союзники нам по ленд-линзу поставляли. Ведь к лету сорок второго немцы захватили почти все хлебопроизводящие районы СССР, Украину, весь Дон, Кубань, частично ставрополье, центрально черноземный район. И если бы не то продовольствие голод бы дикий начался, и не двадцать, а как минимум шестьдесят-семьдесят миллионов человек потеряли бы. Вижу и здесь я не очень компетентен и опять на Гражданскую войну перехожу. Я ему, вам в Гражданскую империалисты многих стран помогали. А он мне – брехня, помощь была мизерной, и на всех главных фронтах никаких интервентов не было, воевали мы сами, а вот за большевиков кто только не воевал, и китайцы, и венгры, и латыши, причем не единицы, а в больших количествах, целыми полками воевали. И еще на что он мне просто глаза открыл, что у большевиков в руководстве русских почти не было, большинство составляли евреи, латыши, кавказцы, поляки. Оттого они русскую кровь лили от души, в охотку. Тогда я свой главный козырь привожу: почему же вас разбили? А он и на это по-своему отвечает, не нашлось де у нас вождя, который смог бы нас всех объединить, таких, какими у большевиков были Ленин и Троцкий. Они умом, хитростью и жестокостью белых вождей превзошли. Ленин простых мужиков декретом «О земле» купил, после которого они в Красную Армию и пошли валом. А наши вождишки, все помещичьи усадьбы сохранить хотели с барышнями тургеневскими. Вот и профукали, и барышень, и Россию. Ну, а я тогда как положено по пионерско-комсомольски мыслил, что на уроках истории в голову задалбливали, тому и верил. Говорю деду, что белые прежде всего своими зверствами от себя народ оттолкнули. А он мне, что ты можешь знать о том, как большевики зверствовали? Были, говорит, и с нашей стороны жестокости, но что красные в казачьих станицах творили, слов не хватит рассказать, или как матросы любили над пленными измываться. Офицеров пленных на части рубили, кожу сдирали, а про сестер милосердия и вспоминать страшно, что с ними делали. Он в подробности-то особо не вдавался, но давал понять, что зверствовали и те и другие, красные особенно отрывались в станицах и в буржуазных кварталах, а белые в рабочих слободах и еврейских местечках. Вижу, насчет Гражданской войны он мне не по зубам, опять на современность перевожу, Гагарина, Королева ему в пример ставлю, как советские достижения. Так он и здесь нашелся. И в старой России великие ученые и летчики были, и радио в России изобрели, и таблицу Менделеева открыли, и телевидение тоже бы в России было впервые изобретено, если бы не было этой революции, и русский инженер Зворыкин из страны не иммигрировал и первый кинескоп был вынужден в Америке разрабатывать. Кстати, а вы в курсе, что у истоков телевидения стоит русский?

– Нет, первый раз слышу, – удивленно пожал плечами Ратников. – И фамилия эта, Зворыкин, ничего для меня не говорит.

– Да у нас специально это завают. Как же белоэмигрант к тому же бывший колчаковский офицер и такое сделал, как и то, что первый вертолет тоже белоэмигрант разработал, Сикорский.

– Про Сикорского я вообще-то слышал, – задумчиво проговорил подполковник. – И что же он, дед твой, всю жизнь надеялся, что старое вернется?

– Не знаю, он на этот счет не откровенничал. Может и надеялся. Но большевиков считал наказанием от Бога, за грехи посланных русскому народу. Жил он тихо, разговаривал на все эти темы только со мной. Сына, то есть отца моего, терпеть не мог, за то, что тот в партию вступил, почти не разговаривал с ним. Ну и отец его тоже не жаловал, даже стыдился, всячески скрывал свое происхождение, в анкетах писал из крестьян, хотя до революции его происхождение считалось из обер-офицерских детей. Ну, это что-то вроде кандидатов в дворяне…

Интересный у тебя дед, – вновь задумчиво произнес Ратников.

– Знаете, я чем старше становлюсь, тем больше начинаю ему верить. Не такая уж убогая была наша страна до революции. Посудите сами, разве возможно в отсталой стране создать столь высокую культуру, которая была тогда в России? – не то спрашивал, не то утверждал Малышев.

Подполковник в ответ хмыкнул и невесело усмехнулся:

– Конечно, перебрали идеологи-пропагандисты насчет отсталости. То, что Россия и до революции была великой державой – это факт. Но с другой стороны, соображай, если бы в стране был хоть относительный порядок, разве бы накопилось у народа столько гнева на царскую власть, дворян, помещиков?

– Так вы, значит, тоже считаете, что все правильно, так и надо было ломать все под корень? – с вызовом спросил Николай.

– Не знаю я, Коля. Я не был свидетелем тех событий, и ты не был. А дед твой, хоть и очевидец, но судья-то тоже совсем не беспристрастный.

– Да, возможно вы и правы, – Малышев с трудом подбирал слова, он почему-то стал волноваться, будто собирался сказать что-то чрезвычайно важное. – Я понимаю, и тогда не все хорошо жили, большинство народа очень плохо жило, бедность, безземелие, даже голод был. А сейчас!? К чему пришли!? Тогда хоть кто-то жил по-человечески, а сейчас почти все как собаки. Вон, куда ни сунься в магазинах на прилавках шаром покати. За нормальными шмотками надо либо втридорога спекулянтам переплачивать, либо в Москву лететь, и там в очередях сутками стоять, жратвы нормальной, колбасы нигде нет. Ну, нас военных еще как-то снабжают, а в Новой Бухтарме, в Серебрянске, кроме минтая ничего ведь нету. Преступность наглеет, нацмены на глазах борзеют. Дальше катиться уже некуда. Так на кой нужна была революция, Гражданская война, стоившая стольких жертв, чтобы партийная верхушка, генералы с маршалами, да их детки жировали, а все остальные как сволочи, впроголодь жили?

Это был уже «перебор», Ратников оказался не готов к ответу на столь «антисоветский» вопрос. Будь тут замполит, он бы вправе был привлечь коммуниста Ратникова к партийной ответственности за то, что тот вместо того чтобы в корне пресечь антисоветчину, дискутирует…

– Ладно, что-то заговорились мы тут, – поспешил свернуть столь «опасный» разговор Ратников.

– Действительно, времени-то уж сколько, – словно очнулся Малышев и скрипнув кроватью на которой сидел, пружинисто встал.

Вся его фигура источала прочность: большая слегка взлохмаченная голова на короткой шее, торс тупоносой трапецией суживался от плеч к талии, и все это прочно опиралось на плотные слегка кривоватые ноги. «Иш ты, бычок какой», – одобрительно оценил фигуру Николая подполковник.

Ратников тоже поднялся, и напоследок решил все-таки несколько отдалиться от последней темы разговора, перевести его в более созвучное реальности и «точечной» жизни русло:

– Вот что Коля, ты бы про все это поменьше думал. Тебе что больше заняться нечем? Ты же офицер наведения, вот и совершенствуйся по своей боевой специальности, а если у тебя вот так мысли двоиться будут, ничего у тебя не получиться, поверь мне… Что это с Володей-то? Эээ… да он спит, слушал нас с тобой слушал, да и заснул. Ему тоже не о том, что его на должность прокинули надо думать, а как уровень боевой подготовки отделения поднимать. А насчет Харченко… что ж, спасибо за информацию… И это, не бойтесь, я не собираюсь, то что вы мне сказали нигде озвучивать, но конечно, приму к сведению…

Опять зайти к холостякам как в тот вечер, означало идти на риск, вновь ввязаться в обмен мнениями, втянуться в очередной затяжной спор, на непредсказуемые темы, к тому же сейчас было еще позднее. Потому Ратников на этот раз уже без колебаний решил идти домой. Это решение сразу принесло облегчение, позволило отстраниться от неоднозначных воспоминаний. Ратников зашагал к своей квартире.