Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I"

Это важное событие в жизни моих родителей выпало на конец 20-х годов прошлого века. НЭП был в самом расцвете: укреплялось крестьянство и мелкое предпринимательство в крупных сёлах и городах – на основе кооперации, а в крупных городах и в необжитых сырьевых районах поднимались новые заводы, фабрики, сооружались рудники и шахты – наращивала свой ход индустриализация всей страны. Где-то в 1925-м или в 1926-м отец год отслужил на действительной в армии – батарейцем в конной артиллерии. Он очень гордился этой скоротечной армейской службой и до конца дней своих помнил строевую песню той поры, которую любил напевать в часы праздничного застолья. Мне запомнились только два куплета:

 
Артиллеристом я родился,
В семье рабочих вырос я,
Огнём картечи я крестился
И чёрным бархатом вился!
Ещё не знал я двух словечек
И не умел я их сказать,
Но трубку действия двойного
Я мог собрать и разобрать!..
 

Эта самая «трубка действия двойного» для меня навсегда осталась загадкой, но вместе с «огнём картечи» и «чёрным бархатом» она порождала в моём мальчишеском сознании этакие романтические видения-образы. И как-то сладко замирало сердце от этого, и хотелось скакать на коне, с саблей в руке и в едином порыве со всеми, на любых недругов нашего любимого Отечества. Конечно, на это детское воображение наложили свою печать героические кинофильмы той поры, которые тоже запомнились мне на всю жизнь, – «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Джульбарс», «На границе». Но и песни, которые любил напевать мой отец, тоже будили в детской душе героические устремления. Вот ещё один отрывок такой волнующей ребячье сердце песни:

 
Всё пушки, пушки грохотали,
А с моря па-а-л туман…
Скажи, о чём задумался,
Наш Чуркин-атаман…
Носилки были непростые,
Из ружей сложены,
А поперёк стальные
Мечи положены…
Всё пушки, пушки грохотали,
А с моря па-а-л туман…
Скажи, о чём задумался,
Наш Чуркин-атаман…
 

«Дело было в Таганроге», «Ой, при лужку, при луне», «Распрягайте, хлопцы, коней», «По пид горою, яром-долиною, козаки идуть», «Сонце низенько, вечер близенько», «Последний нонешний денёчек», «Имел бы я златые горы», «Глухой неведомой тайгою», «По диким степям Забайкалья» – вот довольно неполный перечень песенного репертуара моего отца в дни праздничного застолья.

Но дело даже не в этом. Участие в войсковой операции под Павлодаром ещё в юные годы, служба на действительной в армии и образ жизни сельского пролетария – своего хозяйства отец никогда не имел и в молодые годы лишь батрачил у зажиточных крестьян, так сказать, всё это и определило его дальнейшую судьбу. Отца взяли на работу в милицию и после прохождения обязательного кандидатского стажа приняли в партию большевиков.

Отголосок своей армейской службы отец получил много лет спустя – уже на Камчатке, в сентябре 1945 года. Тогда, сразу после победного завершения Курильской операции, его неожиданно пригласили в штаб командующего Камчатским оборонительным районом генерала А. Р. Гнечко. И в этом бравом генерал-майоре, с роскошными запорожскими усами отец узнал неожиданно для себя своего бывшего друга-сослуживца по конной батарее – там, в середине 20-х, они целый год отслужили в одном орудийном расчёте. Встреча была очень тёплой: накануне Алексею Романовичу присвоили звание Героя Советского Союза за блестяще проведённую операцию по освобождению Курильских островов, и генерал, случайно узнавший из газет о моём отце и увидевший его фотографию (о нём, рыбацком бригадире, тогда часто писала «Камчатская правда»), пригласил его к себе на ужин, где они долго вспоминали свои молодые бесшабашные годы. Был Алексей Романович на пять лет старше отца и родом тоже с Украины – из сельской местности в Харьковской губернии, а отец мой родился в городе Мелитополь Запорожской губернии. На этом землячестве, думаю, они тогда и подружились. Алексей Романович потом пошёл на командирские курсы, на фронтах в Великую Отечественную дослужился до генерала и на Камчатку был направлен осенью 1944 года командующим оборонительного района. Отец же узнал об этом только ровно через год. Больше они никогда не встречались: генерал вскорости вроде бы поступил в Военную академию и больше не вернулся на Камчатку. В нашем семейном фотоархиве до сих пор хранится небольшая чёрно-белая фотография: двое высоких стройных красноармейцев в длинных кавалерийских шинелях и в будёновках на голове замерли перед объективом фотоаппарата по стойке «смирно». Один из них, молодой и розовощёкий, – мой отец, а по правую руку от него, выглядевший старше и строже, с короткими усиками над верхней губой, – его давний друг-однополчанин, будущий генерал. Но это так, к слову…

…Семья моей мамы, Олимпиады Даниловны, жила в деревне Борки, что стояла в те годы на речке Омке, в сорока верстах от города Омска. Она и сейчас, эта деревня, находится там же, но только ближе уже к ней подошёл второй по величине сибирский город. Они познакомились на берегу речки – за околицей деревни. Отец возвращался вечером с сенокоса – он работал тогда в хозяйстве одного из зажиточных местных крестьян. И тут, на берегу Омки, увидел девушку с длинной золотисто-русой косой. Она только что вытащила из воды плетёную из лозы «мордушку» и из неё вытряхнула на траву разную рыбную мелочь. А потом из узкой горловины самодельной снасти вывернулась огромная щука, расшвыряла хвостом всю эту серебристую мелкоту и, яростно извиваясь, покатилась к урезу воды. Девушка опешила от неожиданности, но отец не оплошал: бросился за рыбиной и, после недолгой борьбы, сумел взять её за жабры.

Потом они стали встречаться на деревенских вечорках-посиделках, где и сговорились пожениться. Однако отец её, Данила Фёдорович Лобов, не соглашался ни в какую, поскольку у жениха, как говорится, не было ни кола, ни двора. Но всё решилось по сибирским неписаным законам: жених увёл невесту «убегом». Была в самом разгаре весёлая зимняя вечёрка, когда одна из маминых подружек ей что-то тайное шепнула на ушко. И сердце сладко захолонуло и закатилось чуть ли не в пятки. Как была в праздничном сарафане, даже не накинув тёплую шубейку, выбежала в холодные сени. А там отец мой будущий уже ждал её с огромным тулупом, и у калитки нетерпеливо рыли копытами накатанную сельскую дорогу запряжённые в лёгкую кошёвку горячие кони.

Неделю прожили молодожёны вдвоём на дальней заимке, пока не смирился окончательно суровый Данила Фёдорович – Олимпиада, или Липа, как её звали в семье, была самой любимой, самой ласковой и доброй из всех девяти его дочерей. Да и что ему было возмущаться таким поступком молодых: ведь сам когда-то точно так же, вопреки воле родителей невесты, увёл «убегом» из казачьей семьи свою жену Марию Петровну. Свадьбу сыграли, как водится, весёлую и хлебосольную. Родни у Лобовых было много – чуть ли не полдеревни носили эту фамилию, так что гуляли несколько дней. Только родная мать моего отца не пришла на свадьбу: не простила она ему и того, что ушёл ещё в юности из её новой семьи, а также и того, что отказался взять в жёны другую девушку, которую она сама ему выбрала, – не то немку, не то эстонку Эльзу, жившую в соседней деревне, как и она сама. Эту обиду она сохранила на всю свою жизнь…

Жить в деревне молодожёны не стали – именно в то время отец устроился на работу в милицию, и они переехали в Омск. В то время в городе уже жили вышедшие замуж сестра отца Татьяна и сестра мамы Варвара, по мужу Королькова. Через год родилась моя старшая сестрёнка Валя, которую мне так и не удалось увидеть – как я уже рассказывал, она умерла на Камчатке в 1935 году в возрасте семи лет – через три дня после моего рождения: менингит в ту пору был неизлечим. Однако городская жизнь у моих родителей не заладилась. Совсем скоро началась знаменитая коллективизация крестьянских хозяйств с неизбежным и довольно жестоким раскулачиванием наиболее зажиточных селян. Естественно, милиция принимала самое непосредственное участие в этой правительственной кампании. Не всем рядовым из её состава это занятие особенно нравилось, поскольку подавляющее большинство из них сами были недавними крестьянами и поэтому искренне сочувствовали новоявленным колхозникам, которые, со слезами на глазах, вынуждены были безропотно гнать на коллективный хозяйственный двор свою последнюю рогатую и тягловую скотину. Не говоря уже о семьях, непосредственно подпадавших под раскулачивание: их вообще лишали всего имущества и изгоняли из родных мест в чужие края на принудительное поселение – с немощными стариками и малыми детьми вкупе. Кто-то из рядовых милиционеров делал эту карательную работу скрепя сердце, а то и вообще тупо, бесстрастно – мол, против лома нет приёма. Но отцу это было совсем не по нутру: в соседних деревнях было много знакомых, друзей, приятелей, и было очень нелегко смотреть им в глаза при таких мероприятиях. А тут ещё случилась беда с одним молодым милиционером: он стоял на посту у отделения Госбанка, и городские бандюги, которых немало расплодилось в ту смутную пору, ночью проломили ему ломиком голову. Отец выпил с горя на похоронах сослуживца (с этим парнем они в одно время поступали на службу в милицию) и сгоряча наговорил милицейскому начальству много нехороших слов. За этот проступок он был тут же исключён из партии и уволен из милиции с характеристикой, запрещающей ему в дальнейшем поступать на работу в правоохранительные органы.

Дело могло бы принять и более крутой оборот, поскольку с советской властью в те годы шутить подобным образом было крайне опасно. Но родители мои предусмотрительно не остались в родных местах, а быстренько собрали свои небогатые вещички и уехали аж на Украину. А там строился уже Днепрогэс, где они и задержались на некоторое время. Жили в селе Гуляй-Поле, даже некоторое время в хате родственников знаменитого Нестора Махно, видели и его мать, жившую по соседству, молчаливую старушку с поджатыми губами и всегда нахмуренными бровями от неизбывного вселенского горя. И разных рассказов, добрых и не очень, об отчаянном крестьянском атамане-революционере тогда понаслышались от местных жителей, знавших своего прославленного земляка лично. Но и с Днепра пришлось вскорости уехать – на Украине начался голод, а заработки на неквалифицированной работе оказались совершенно мизерными. Денег хватило доехать только до Воронежа, где отцу удалось устроиться слесарем на одной из МТС. Но и там родителей настиг страшный голод, а отцовский заработок оказался ещё более низким, что совершенно не позволяло хоть как-нибудь сносно прокормиться. Мама моя до конца дней своих, будто кошмарный сон, вспоминала, как пришлось ей ходить там по сёлам и пригороду с нищенской сумой, выслушивая оскорбления и отбиваясь нередко от спущенных с цепей дворовых собак. И приносила нередко домой всего несколько посинелых, варёных в мундире клубней картофеля, но и этому была несказанно рада, потому что весь день её дома ждала голодная и больная дочь.

Голод в России, да и во всём СССР, в начале 30-х годов XX века явился прямым следствием политики государства, управляемого и направляемого верхушкой партии «большевиков». Накануне бесславно почил в бозе НЭП, по сути хилое и в некотором роде негласное продолжение былой столыпинской реформы в интерпретации советских властей, но всё-таки приподнявший с колен разрушенную Гражданской войной экономику и создавший необходимые условия для дальнейшей индустриализации страны. И к осени 1928 года советское государство неожиданно оказалось без собственного хлеба. Дело в том, что крестьяне-единоличники, и без того задавленные грабительскими налогами, в этом году наконец-то наотрез отказались сдавать выращенное зерно по крайне низким ценам: за тонну пшеницы им нельзя уже было купить даже ящик гвоздей. Отказников объявили кулаками и, естественно, врагами народа, и именно с той поры началось массовое раскулачивание. У так называемых кулаков, а по сути самой рачительной и потому наиболее зажиточной части крестьян, реквизировалось полностью всё движимое и недвижимое имущество: скот, зерно, инвентарь, жильё и хозяйственные постройки на подворье. Многодетные в основном семьи, с узелками домашних вещей, которые успели и смогли взять с собой, отправились, как по иронии судьбы, в знаменитых «столыпинских» вагонах-теплушках, с дореволюционных времён предназначавшихся в России для перевозки солдат, лошадей и арестантов, в самые необжитые и гиблые места Севера и Сибири, оставляя по пути безымянные могилы умерших от невзгод и болезней родственников. Крестьянских восстаний на этот раз практически не было: наученные кровавым опытом подавления очагов народного возмущения в начале 20-х годов, большевистские власти на этот раз подготовились более основательно и провели эту карательную операцию фактически молниеносно и повсеместно, причём с ещё большей циничностью и бесчеловечностью. Лишь на самых задворках страны проявились небольшие очаги народных волнений. Как, например, восстание староверов в таёжной Улунге в предгорьях Сихотэ-Алиня на Дальнем Востоке в начале 30-х годов. Или незначительное вооружённое сопротивление на Северном Кавказе, в Саянах и в горном Алтае, да не прекращавшееся даже в годы Великой Отечественной войны басмачество в Средней Азии.

Не было на этот раз массовых выступлений крестьянства в ответ на репрессивные действия властей ещё и по причине того, что поколение сельских жителей той поры уже получило достаточно убедительную прививку непротивления власть имущим в процессе жестокого подавления народных волнений в начале 20-х годов. И люди, освобождённые от крепостной кабалы царём Александром II в 1861 году, скрепя сердце и глотая горькие слёзы, покорно потянулись на коммунистическую, то бишь колхозную барщину. Страна в это время, как я уже упоминал выше, на пределе своих сил создавала собственную современную индустрию. Которая, в конечном итоге, позволила решить главные стратегические задачи в годы будущей Второй мировой войны. Так, к 40-м годам, например, мы уже начали выпускать много машин и станков, пусть и не совсем европейского качества, но достаточно простых и надёжных в эксплуатации, а с их помощью – ещё больше самых лучших в мире танков, пушек и самолётов. Но чтобы построить индустрию, способную всё это производить, обучить рабочие и инженерные кадры, способные освоить современные технологии промышленного производства, требовалось очень много валюты. А у России того времени была только одна валюта – хлеб. И вот теперь, в конце 1928 года, его не стало.

Решение проблемы снова возложили на человека с наганом. За счёт реквизиции хлеба у так называемых кулаков, угнанных в гиблые места на социальную «перековку», на этот раз удалось кое-как рассчитаться с зарубежными поставщиками технологического оборудования для строящихся заводов, фабрик, электростанций, шахт и рудников. Но для внутреннего потребления хлеба практически не осталось совсем. И тогда в первой стране социализма была введена первая карточная система. Случилось это 22 февраля 1929 года – после принятия соответствующего постановления ЦК ВКП(б). В Москве работающий люд получал тогда по «заборным» карточкам по 900 граммов хлеба в день, а в городах и рабочих посёлках провинции – по 600 граммов. В стране началась массовая коллективизация. Однако в новоявленных «коллективных хозяйствах» – колхозах и «советских хозяйствах» – совхозах, по причине низкой производительности труда за безликие «трудодни» желающих надрываться было мало, поэтому страна уже не могла увеличить производство зерна. И в 1931 году карточная система была введена уже на все продукты. Зерно у крестьян-колхозников начали забирать полностью, нередко даже с семенным фондом, а за утаенные голодными людьми на жатве колоски виновные в этом «преступлении» привлекались к уголовной ответственности. Так начался голод в начале 30-х годов XX столетия в самой хлеборобной стране на планете в недавнем прошлом.

Моим родителям с сестрёнкой Валей на руках пришлось полной мерой хлебнуть невзгод голодного лихолетья. Но, видно, не обошлось без Провидения. От возможной голодной смерти, постигшей многих, их тогда избавил просто случай. По велению судьбы его подарил оказавшийся в то время в Воронеже вербовщик, приглашавший желающих поехать на рыбные промыслы далёкой Камчатки. Давались сразу же доселе немыслимые и довольно хорошие деньги – подъёмные, суточные, оплачивался и переезд к месту работы, куда-то на самый край света. Было, конечно, немного боязно, поскольку о тех далёких местах никто из них ещё ничего толком не знал. Но и оставаться в голодающем предместье Воронежа тоже было не резон. Поэтому мои родители не стали долго раздумывать и, решив, что хуже, чем здесь, уже просто не может быть, поехали на Камчатку…

И не пожалели: этот дальневосточный окраешек земли российской оказался в то время настоящим раем. Да, была трудная и порой очень опасная работа – здешние моря и сам батюшка Тихий океан не всегда бывают ласковы. Многие калечились на непривычной морской рыбалке и даже погибали в нередкие здесь штормы. И жить приходилось семьями в общих брезентовых палатках, установленных на песчаном или галечном диком берегу, продуваемом всеми ветрами. Но заработки у рыбаков и рыбообработчиков были в ту пору умопомрачительно большими. Наверное, именно тогда впервые появилось это ходовое крылатое выражение – поехать на Камчатку за «длинным рублём». И снабжение здесь было просто сказочным: в магазинах – всё необходимое из продуктов и одежды. Даже забытые после НЭПа копчёные колбасы и окорока – их привозили сюда в бочках, залив для лучшей сохранности свиным салом. И вино в дубовых бочках – даже мадера из Испании. И всё это без каких-либо ограничений: только плати деньги и забирай. Стало привычным даже не стирать нательное бельё, особенно в горячую пору летней путины, – его просто выбрасывали, когда оно загрязнялось, и надевали новое, купленное в магазине. И совсем это не было каким-то особым шиком: люди жили в палатках, лишённые каких-либо элементарных бытовых условий, работали от зари до зари, и некогда им было заниматься стиркой или приготовлением домашних обедов. Поэтому и закупали бельё пачками, а обедали в рыбкооповских столовых – всего было в изобилии, и цены были практически незначительными по сравнению с заработками рыбаков и рыбачек. АКО – Акционерное Камчатское общество создавало все необходимые условия, чтобы заинтересовать людей оставаться в этих ранее безлюдных, но богатых рыбой, местах на постоянное жительство.

Первый год мои родители работали на острове Карагинский, что в северной части Камчатки. Там, на совершенно диком берегу бухты Ложных вестей, на краю северной тундры, в 1934 году начал действовать новый крупный камчатский рыбокомбинат. Но осенью, по причине почти полного отсутствия сносного для зимовки жилья в только что созданном предприятии, большинство людей, заключивших договора на многолетнюю работу – на три или пять лет, были перевезены в более обжитые места в южной части Камчатки. Мои родители поселились в Новой Тарье (сейчас это посёлок Рыбачий) и стали работать на Авачинском рыбокомбинате – самом старом на Камчатке. В лето 1947 года, когда мы снова переехали всей семьёй из Вилюя в Новую Тарью, мы с мамой копали грядки под картофель на пологом склоне у подножья полуострова Крашенинникова. Склон сопки обрывался невысокими серыми скалами над урезом воды спокойной в летнее время бухты. И мама показала мне место, где в штормовую осенью погоду в 1934 году у этих совершенно нестрашных скал, рядом с длинной галечной косой, на которой находились производственные цеха рыбокомбината и зимовали на катках нехитрые деревянные рыбацкие судёнышки, разбился кунгас с людьми, доставленными с острова Карагинский. Их привезли в Петропавловск, конечно же, пароходом, а оттуда в Новую Тарью уже катерок потащил на буксире через всю Авачинскую губу кунгас с людьми. Сильный осенний восточный ветер разогнал большую волну, и слабомощный катерок на подходе к причалу комбината не справился с маневрированием. Потом вообще лопнул буксирный трос, и неуправляемый кунгас бросило крутыми волнами на быстро приблизившиеся скалы. Мама сказала, что тогда здесь погибло 19 человек. А нашей семье и на этот раз повезло…

Через год в Новой Тарье появился на свет и я. В то время родители уже не жили в палатке: им дали отдельные две комнатки в уютном 4-квартирном деревянном домике с роскошным видом на Тарьинскую бухту. В 1940 году мы переселились в село Вилюй – километрах в 15–20 к югу от Новой Тарьи. Кстати, в этой же квартирке мы снова поселились и зимой 1947 года, когда переехали обратно из Вилюя в Тарью. И тогда я, уже основательно повзрослевший, впервые увидел на идеальном летнем зеркале просторной бухты, окружённой высокими сопками, подводные лодки Камчатской флотилии.

Но это уже другая история…