Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I"

Письмо второе
Прибой океана

…Где-то далеко над океаном родился ветер.

Там, высоко, в самой палево-сиреневой бездонной глыби, где истаивало слепящим жаром полуденное светило, будто неоткуда возник лёгкий весёлый вихрь. Первое, что он обнаружил окрест себя, было необъятное, по всему окоёму изумрудное и вяло дышащее зыбкое существо. Как озорной мальчуган, обрадовавшийся нежданной свободе, вихрь пронёсся над сонными волнами, шаловливо щекоча их пологие бока освежающими струями воздушных потоков. Однако мерцающий солнечными бликами глянец зелёных валов лишь покрылся мелкой рябью, будто зябкие мурашки пробежали по обнажённому телу безмятежно спящего великана. Ветер-юнец, озадаченный такой равнодушной реакцией окружающего мира на явление его персоны свету, на какой-то миг даже чуть было не задохнулся от глубокой обиды. Но тут же он снова и гораздо сильнее надул щёки, и по волнам побежали уже десятки тугих вихрей, взбивая белую пену и срывая с неё солёные брызги.

И всё же и на этот раз дремлющее чудище как будто совсем не заметило дерзких шалостей задиристого юнца, и длинные, от горизонта до горизонта, по-прежнему вялые зелёные волны продолжали всё так же медленно вздыматься и бесшумно опадать как могучая грудь мерно дышащего во сне океана. Древнему великану, пребывающему в безмятежном покое, было уютно и благостно под жаркими ласками небесного светила и, видно, всё ещё грезились ему никому не ведомые причудливые сновидения, навеянные в глубинах памяти образами былого, быть может, берущего начало от самых истоков мироздания. Да вот только по пологим бокам валов поплыли уже белёсые кружева пенных разводов, предвещая неизбежное пробуждение океана.

Новорождённый ветер, набирающий силу, первым почувствовал эту зыбкую грань, и ещё больше взыграло самолюбие незадачливого юнца. Напрягшись из всех своих не растраченных ещё сил, раскрутился он в настоящий ураганный ветер, охватив тугой спиралью смерча всё видимое пространство над волнами. Просыпающийся великан пошевелил недовольно плечами, и волны сразу стали выше и круче, и цвет их изменился до холодного, стального.

А ветер всё не унимался. Его забирало всё больше сладкое ощущение собственного всемогущества над открывшимся ему миром и понесло дальше к беспределу торжества над ним. Он согнал в одно место стаи тёмных туч и закрыл ими солнце и всё небо.

– Кто сильнее меня? – вскричал ветер, сорвавшись на свистящий дискант, и разметал над обострившимися гребнями волн седые шлейфы вскипевшей пены.

– Мальчишка, – проворчал пробудившийся окончательно океан. И по-старчески сварливо добавил: – Не ты первый, и уж не ты последний…

И поднял волны до самых туч.

Три дня и три ночи свирепо рвал тучи и волны ураганный ветер, а старик-океан будто смеялся над его тщетными потугами, вздымая всё выше и выше длинные пенные валы. И когда водяные горы наконец-то достигли самого неба, смешавшись с растерзанными в клочья тучами, ветер понял, что ему не одолеть разбуженного великана, который под его увеличивающимся натиском становился только сильнее. Тогда он в бессильной ярости собрал ошмётки растрёпанных туч в одно всклокоченное стадо и погнал его вслед за уходящим на запад солнцем к далёким скалистым берегам. А волны азартно ринулись вдогон за убегающим с поля сражения ветром и с пушечным грохотом обрушились на острые скалы и песчаные пляжи веками намытых ими же кос, салютуя очередной победе Великого океана. И как привычную данность они воспринимали тот очевидный факт, что в этот самый бурный момент их победного ликования в порт назначения входил очередной корабль, преодолевший разбушевавшуюся стихию…

Тихий и Великий – два имени одного и того же океана.

Когда кто-нибудь из знакомых спрашивает меня, где я родился, всегда отвечаю коротко: в Питере. Не уточняя, правда, в каком именно из двух имеющихся на российской земле городов, носящих такое значимое для обоих полуофициальное имя. Да это, думаю, и не так уж и важно. Я, например, уж точно знаю, что мой родной Питер расположен совсем не на берегу сонной Невы, а на противоположном краешке земли русской, где в её ребристых скалах и на нередких песчаных пляжах неустанно, днём и ночью, разбивает свои крутые валы привычно не тихий, но, как ни странно, всё-таки Тихий океан. Так уж случилось, что этот великий лукавый обманщик в давние времена сподобился встретить ласковым пассатом истрёпанные штормами в свирепых широтах у самых южных берегов американского материка каравеллы Магеллана. Представляю, как отважный Фернан, немало повидавший на своём веку разных морей, стоял тогда на выбеленной штормовыми волнами палубе своей «Виктории» в прохладной тени заплатанных полногрудых парусов и с умилением смотрел на медленные длинные изумрудные океанские валы, над которыми беспрерывно вспархивали серебристые стайки летучих рыб. И, наверное, именно в тот благостный момент он с искренним восхищением невольно произнёс те знаменитые вещие слова, которые услышали все его спутники, как и он сам, изрядно изнурённые недавними бурями в южной Атлантике:

– Тихий, какой же он всё-таки тихий этот огромный океан!

И дело было сделано: слово, произнесённое в минуты блаженной неги, вскоре тут же материализовалось практически на всех морских картах. Правда, последовавшие за Фернаном Магелланом другие мореходы не раз могли убедиться, насколько ошибался тогда этот знаменитый морской первопроходец. Многие из них, однажды относительно благополучно пережив такой вот настоящий многодневный тихоокеанский шторм, когда жуткая круговерть совершенно дикого в своём беспределе тайфуна замешивает в единое месиво и рваные тучи низкого неба, и кипящие седые валы с растрёпанными хвостами пены, – вот эти просмолённые морские волки только головами покачивали, недоумевая, как же мог так опрометчиво заблуждаться их великий предшественник. С глубоким уважением снимая просоленную шляпу перед этой неукротимой стихией, только что великодушно выпустившей их из такого жуткого и, как казалось ещё недавно, совершенно беспросветного плена, наверняка, раскурив кое-как свои отсыревшие во время шторма трубки, они говорили друг другу обескураженно:

– Нет, как минимум, надо быть большим шутником, чтобы назвать этот океан Тихим. Не Тихий он, а Великий…

Так родилось второе имя этого океана, поистине великого, могучего и бескрайнего. С тех давних пор эти два имени так и живут рядом: одно – на штурманских и географических картах, другое – в памяти людей, хоть однажды побывавших в его исполинских объятиях.

…Этот образ вечного противоборства двух стихий и истинного победителя в их непримиримом соперничестве – человека родился, наверное, у меня в те далёкие и незабываемые дни, когда в ноябре 1948 года мы вышли на грузопассажирском пароходе «Чукотка» из Петропавловска-Камчатского курсом на Владивосток и на океанской стороне Курильской гряды нас захватил осенний 12-бальный шторм. Пять или шесть дней нас трепал океан, мама с пятилетним моим братишкой все эти дни находились беспрерывно в твиндеке пароходного трюма, где в те времена провозили пассажиров, а мы с отцом вдвоём поднимались на палубу. С жутью и восторгом смотрел я на эти огромные седые горы волн, на которые взбирался наш прочный стальной пароход, а потом обрушивался с их гребней в глубокий провал, зарываясь носом в очередную гору волн. Фонтаны холодной солёной воды захлёстывали палубу, и, казалось, пароход больше не вынырнет из разъярившейся пучины. Но он снова упорно поднимался на новую водяную гору, чтобы потом опять сорваться в глубокий провал. И что самое удивительное, мне ничуть не было страшно. Наверное, потому, что рядом находился отец, с которым всегда было надёжно и спокойно. А ещё, пожалуй, потому, что детство моё прошло на берегу этого самого океана, и его волны, пусть и не такие крутые, как в этот раз, а умиротворённые летние, качали меня уже не единожды прежде.

Мама тяжело переносила штормовую качку и почти ничего не ела. И у меня вначале тоже не было совсем аппетита. В первый день меня даже основательно вывернуло наизнанку, отдавая завтрак рыбам. Меня это очень огорчило, поскольку я уже давно считал себя настоящим мореходом, потому что каждое лето проводил с отцом на острове Старичков, где был колхозный ставной невод. Отец, заметив мой конфуз, только улыбнулся и подбодрил:

– Правильно, лишнее – рыбам!

А потом, заметив, что я уже несколько пришёл в себя и мне, похоже, уже нечего больше «отдавать рыбам», он неожиданно предложил:

– Пошли-ка в буфет, маме с Борькой что-нибудь поесть принесём.

Я уныло поплёлся за ним. Тошнота не проходила, хотя казалось, что желудок уже давно и окончательно вывернут наизнанку и выкручен какой-то неведомой силой. В пароходном буфете почти никого из пассажиров не было. Отец чуть ли не силком заставил меня съесть кусок горячей отварной солонины, сам же, выпив стопку не разведённого спирта (другой бодрящий напиток, за неимением ничего лучшего, в то время рыбаки на Камчатке ещё не употребляли), плотно поел. Палуба по-прежнему уходила из-под ног или вздыбливалась вверх, но тошнота вдруг пропала совсем. И вскоре я вообще о ней не вспоминал больше. Мне тогда было полных тринадцать лет.

Несколько дней нас несло мимо Курильских островов, а потом и мимо японского острова Хоккайдо. И только благополучно нырнув в Сангарский пролив, «Чукотка» вышла, наконец, в спокойное в то время Японское море. Кстати, тот наш рейс на этом трофейном немецком пароходе, построенном на верфи «Бремен вулкан» и пощажённом Второй мировой войной, оказался предпоследним в его биографии. Уже в следующем рейсе он попал во льды и получил пробоину в корпусе. Об этом я узнал буквально через две-три недели, когда уже в Лесозаводске Приморского края настроил наш ламповый радиоприёмник, привезённый с Камчатки. Больше я никогда ничего не слышал об этом пароходе.

Ну а образ, видимо, рождённый именно в те штормовые дни, остался в памяти навсегда. Дважды я использовал его в своей журналистской практике. Первый раз в виде маленькой новеллы, напечатанной во Владивостоке, в газете «Тихоокеанский комсомолец» в 1961 году, а второй раз – в очерке об одном из капитанов рыбацкого сейнера, моём хорошем друге Жене Лашкевиче, напечатанном в 1973 году в районной газете «Приморец», выходящей в посёлке Славянка Приморского края, – в ней я был тогда редактором. Ну а сейчас, 20 июня 2012 года, я его использую, видимо, уже последний раз, начиная с него вторую главу моего повествования.

И ещё считаю нужным откровенно признаться: всю свою некороткую уже жизнь я, пусть и далеко в глубине души, гордился тем, что мне повезло родиться именно на берегу ВЕЛИКОГО ТИХОГО ОКЕАНА. Там прошло моё, наверное, самое счастливое детство в окружении любящих меня безмерно добрых и заботливых родителей, там я полной грудью дышал всегда прохладным и удивительно чистым океанским воздухом, чуть-чуть солоноватым и с тонким, чуть терпким йодистым запахом. Мы, пацаны той поры, могли часами бродить по утрамбованным нестихающим прибоем песчаным пляжам, когда пенные языки разбившихся волн, убегая обратно в океанское чрево, стремительно вымывают из-под подошв босых ног мириады приятно щекочущих кожу песчинок. Потом подолгу грелись на чистейшем горячем песке за прибойной пляжной полосой, промытом чуть ли не до стерильной чистоты в осенне-зимнюю пору буйными штормами, и обменивались найденными раковинами, наверное, самыми красивыми и удивительными по форме, каких нет больше нигде в мире. А в это время просвечиваемые солнцем изумрудные волны всё так же вскипали белопенными гребнями и друг за другом обрушивались с пушечным грохотом на берег недалеко от наших ног. И мы даже не замечали, что прямо-таки купаемся в животворящей энергии этого родного нам океана, которой всё вокруг было просто насыщенно и пропитано. Как не замечали подступившую к океанскому прибою толчею высоких сопок в зелёном летнем убранстве, увенчанных белоснежными вершинами вулканов. И, конечно же, даже не догадывались тогда, что не менее могучая энергия этой удивительной нашей малой родины тоже обволакивает нас своими живительными волнами, не соперничая, а сливаясь воедино с энергией океана и тем самым только усиливая её ещё больше. Не замечали мы этого всего лишь потому, что всё это было для нас привычной данностью, как солнце, как воздух, как небо над головой.

Такой это удивительный край, извечно окутанный вселенской энергией двух миротворящих стихий – земли и океана. И не любить его просто невозможно, если только не быть неблагодарным сыном, не помнящим родства своего.

И особенно грустно становится оттого, что сейчас, когда набирает обороты второе десятилетие XXI века, на этих бесконечных океанских пляжах восточного камчатского берега давно уже не слышно звонких детских голосов. Практически полностью исчезли в этих прежде обжитых суровых местах ранее многочисленные маленькие рыбацкие посёлки – уничтожили их без следа неумолимый технический прогресс и сопутствующая ему урбанизация. Печально, конечно, но неоспоримый этот факт заставляет думать, что все эти люди, ранее жившие на опустевшем сейчас океанском берегу, собрались теперь всего лишь в единственном камчатском городе, имя которому – Петропавловск…

В самом северо-западном углу океанской акватории длинные волны, зеленоватые в солнечную летнюю безветренную погоду, мерно набегают и на русский берег. Бессчётное множество морей у этого океана, отгороженных от него самого цепочками островов и ажурной россыпью архипелагов. Только ни в одном из них нет таких бесконечно длинных, завораживающе могучих и удивительно красивых волн, как у их великого и седого прародителя.

И именно здесь, на гористых берегах уютных бухт просторной Авачинской губы, умиротворённые волны которой вечно стерегут два белоснежных конуса вулканов, расположен мой родной город. Его рождение, пусть и косвенно, также связано с именем Петра Великого. Незадолго до смерти первый российский император, а в миру – попросту Пётр Алексеевич, направил на Камчатку экспедицию для исследования восточных берегов России. Возглавил её морской офицер Витус Беринг, знакомый царю ещё с первых дней зарождения русского флота. Он успешно справился с первоначально поставленной задачей, и по возвращении в Санкт-Петербург уже через пять лет после смерти инициатора и вдохновителя этой многотрудной и дорогостоящей, в золотых рублях и человеческих жизнях, экспедиции он предложил наследникам царя-реформатора продолжить исследование восточных рубежей и морских путей в сопредельные страны. Вторая Камчатская экспедиция русских морских офицеров и учёных-исследователей под руководством уже капитана-командора Витуса Беринга и его соратника Алексея Чирикова началась из Авачинской губы, где в тихой бухточке у небольшого поселения на берегу перезимовали построенные годом ранее в Охотске предназначенные для длительного морского похода пакетботы «Святой Пётр» и «Святой Павел». Эти два легендарных морских парусных корабля и дали имя моему городу, потому что именно они положили начало зарождению такой удобной гавани на этой восточной окраине России.

Русский, подчёркиваю, непосредственно океанский берег протянулся от японского острова Хоккайдо по скалистой дуге Курильских островов и далее по восточному берегу Камчатки до мыса Шипунского, что почти на середине этого большого полуострова. Как раз в некотором удалении от него окунаются в океанские волны с северной стороны наши Командорские острова, будто попытавшиеся еще в древнейшие времена отгородить от океана суровое Берингово море. А дальше на восток за ними, отсечённые последним 180-м меридианом, по которому пролегает линия перемены дат (если на ней встать лицом к северу, то с левой руки будет уже сегодня, а с правой – ещё вчера), протянулись Алеутские острова, с которых когда-то начиналась Русская Америка.

К слову сказать, в самом начале XX века этот непосредственно русский океанский берег был искусственно урезан по протяжённости почти на две трети: в 1905 году русская армия потерпела поражение в Порт-Артуре и на полях и сопках Маньчжурии в боях с вероломно напавшей на неё японской военщиной. И так уж сложилось в мире, что победители всегда диктуют побеждённой стороне свою непреклонную волю. В тот раз также не случилось исключения из этого бытовавшего с древних времён международного правила. И императору России, Николаю II, пришлось уступить Японии до лучших времён не только южную часть острова Сахалин, но и отложить надежду на возвращение Курильских островов, которыми Япония продолжала владеть только де-факто: Портсмутский договор 1905 года приложением № 10 отменял действия Симодского трактата о торговле и границах 1855 г., «обменного» договора 1875 г. и трактата о торговле и мореплавании 1895 г., что вообще лишало японское правительство юридического права владеть Курильскими островами. Как известно эти самые «лучшие времена» наступили ровно через сорок лет, когда в августе-сентябре 1945 года Красная Армия страны Советов поставила последнюю большую точку во Второй мировой войне: практически всего в течение одной недели она наголову разбила лучшую и самую большую группировку японской армии, оккупировавшую Маньчжурию и Внутреннюю Монголию в Китае, и освободила полностью и теперь уже, надеюсь, на все последующие времена русский Южный Сахалин и так же русские Курильские острова.

И всё-таки, как говорится, из песни слов не выкинешь: сорок долгих лет после Портсмутского договора 1905 года Япония всё ещё продолжала, вопреки международному праву, безраздельно владеть исконно русскими со времён XVII века Курильскими островами. Мало того, она ещё с царских времён, на правах победителя в той первой войне, арендовала на выгодных условиях у России, а потом и у СССР, сотни рыбных и крабовых промысловых участков на побережьях и Северного Сахалина, и всего Охотского моря, и всей Камчатки – от мыса Лопатка и до Чукотки, где японцы занимались ещё и китобойным промыслом.

Одно было только оправдательное утешение: страна, уставшая от войн, революций и последовавших за ними глобальных социальных потрясений, получала хоть какой-то, пусть и мизерный, доход с этих удалённых, малонаселённых и богатейших своих дальневосточных земель. Честно говоря, была и другая польза от присутствия иностранных рабочих на наших берегах – польза, о которой они сами даже и не подозревали. Хочешь не хочешь, а этим природным рыбакам и умелым обработчикам морской рыбы и крабов, ловким курибанам, лихо справлявшимися с неуклюжими тяжёлыми кунгасами и мотоботами-кавасаки в неспокойных прибрежных водах, приходилось, пусть и невольно, помимо, может быть, их собственного желания, а просто чисто автоматически, передавать свой опыт русским рыбакам, работавшим на камчатских рыбных промыслах рядом с японцами. А их количество с конца двадцатых годов XX столетия, когда начала ускоренно развиваться на этих берегах и наша собственная рыбная промышленность, становилось год от года всё больше и больше. Главным образом из центральных областей той советской России ежегодно приезжали по вербовке на промысловый сезон или на несколько договорных лет (как правило, от трёх до пяти) тысячи мужчин и женщин, преимущественно никогда не видевших ранее ничего даже приблизительно похожего на море. Причём многие из них приезжали семьями, с детьми и оставались здесь на постоянное жительство. И, к чести сказать, в большинстве своём и в достаточно короткие сроки они тоже становились и умелыми рыбаками, и виртуозными раздельщиками рыбы, и лихими курибанами, этакими береговыми боцманами, ловко швартующими к деревянным пирсам тяжело нагруженные свежей рыбой кунгасы или быстро, без лишней суеты, выхватывающие эти опорожненные смолёные посудины, всё так же тяжёлые и неповоротливые, из пенной прибойной полосы по деревянным каткам на берег.

Правда, не следует считать, что этот процесс их профессионального становления был здесь пущен только на этакий умозрительный пассивный поток. Организаторы производства, естественно, создали широкую систему теоретической и практической подготовки необходимых кадров на разнообразных скоротечных и долговременных курсах, причём без отрыва от непосредственной работы. Пример же японских рыбаков, работавших рядом с нашими, служил этаким живым наглядным пособием в освоении теоретических знаний, получаемых на этих курсах, что, понятно, только способствовало ускорению профессионального становления наших кадров промысловиков. Причём в 30-е довоенные годы непосредственно в промысловых бригадах нередко практиковалась работа и дальневосточных учёных-«рыбников», что тоже, считаю, не могло не способствовать профессиональному росту наших камчатских рыбаков. В бригаде моего отца, по его рассказам, тоже работал один промысловый сезон такой известный в рыбацких кругах учёный-дальневосточник, фамилия которого – Кизеветтер. Они подружились, и из бесед с ним отец много интересного узнал и о флоре и фауне камчатских прибрежных вод, и о прогрессивных по тем временам способах промысла. А когда я ещё не умел читать, то часто любил листать отцовские книжки и рассматривать на их страницах картинки разных рыб и непонятные мне тогда ещё схемы различных систем морских неводов и прочих промысловых снастей. Постоянное общение промысловиков с учёными прервалось надолго только в военные годы.

А к сороковым годам на побережьях Камчатки количество отечественных рыбаков практически сравнялось с японскими, по-прежнему работающими на арендуемых ими промысловых участках. То же самое можно с уверенностью говорить и о количестве добытой рыбы, и о качестве её обработки. Одним словом, рыбная индустрия на самом востоке страны, совсем ещё недавно забытом и заброшенном, к 1940 году уже в полной мере состоялась. И среди тех, кто способствовал её становлению, были и мои родители. Рядом с ними прошло и моё детство, самая счастливая и незабываемая пора жизни. Даже сейчас, во втором десятилетии XXI века, как ни удивительно, моя память хорошо удерживает имена и образы многих из этих людей, которые в 30-х и военных 40-х годах XX столетия, освоив сравнительно быстро нелёгкий морской рыбацкий труд, жили здесь, работали, учились, любили друг друга и рожали детей, и, конечно же, охраняли от воинственных и завистливых соседей эти тогда очень далёкие от Москвы берега…