Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I"

Лёгкий свист прозвучал в стороне от тропы, и там же послышался шелест опавших листьев. Отец остановился и опустил меня на тропу. А потом, этак спокойно, но всё же достаточно громко, сказал:

– Ну-ка, сынок, отдай мне винчестер, а то устал, наверное…

Конечно, у меня не было никакого охотничьего карабина, похожего хотя бы отдалённо на лёгкий и компактный американский винчестер, только на шее болталась коробка с отцовским биноклем. И он снял футляр с биноклем с меня, а потом ещё зачем-то дважды и довольно звучно щёлкнул металлической застёжкой на нём. Немного погодя свист повторился, потом послышался удаляющийся осторожный шелест листьев, который вскоре совсем стих.

Секрет этого, казалось бы, незначительного происшествия раскрылся лишь тогда, когда мы уже прожили в Вилюе почти год с небольшим. Но об этом я расскажу попозже.

А мы в тот вечер спокойно-настороженно продолжили свой путь. Вскоре мы поднялись на покрытую мелким кустарником ложбинку между двух сопок, и тёмный лес со всеми своими непонятными тайнами остался позади. А перед нами в глубокой чаше с щербатыми краями из высоких сопок уже лежало само рыбацкое село Вилюй, и над хаотично разбросанными его домиками кое-где курились белёсые дымки над печными трубами. Только слева, на востоке, край этой огромной чаши был выбит до самого донышка, и в этом широком проломе раздольно разлилась в закатных лучах солнца бескрайняя голубизна моря-океана.

Здесь наша семья прожила долгих семь лет, и ещё много разных и значимых для впечатлительного мальчишки событий запечатлелось в его детской памяти…

Рыбацкий колхоз «Вилюй» был основан здесь, если верить официальной справке, в 1935 году. Мой ровесник просуществовал совсем недолго – всего четырнадцать лет: как я уже говорил выше, в ноябре 1954 года его накрыла гигантская волна цунами. И после этой ужасной катастрофы камчатские власти решили, что дальнейшее существование этого поселения совершенно бесперспективно ввиду его удалённости и труднодоступности. И в самом деле, летом сюда можно было добраться из города только на катере, причём высаживаться на берег приходилось на утлой шлюпке с рейда, отрезанного от береговой полосы грядой горбатых рифов, вечно обрамлённых белой пеной прибоя. При этом ещё надо было выбрать удачный момент, чтобы у самого берега быстро развернуть шлюпку носом к прибойной волне, и на этом вздыбившемся пенном вале, усердно помогая вёслами, выскочить на мизерный песчаный пляжик, зажатый между высоченными ребристыми скалами. Да ещё надо гребцам успеть выпрыгнуть из шлюпки, подхватить её за борта и выдернуть на сухой берег по бегущей по пляжу разбившейся волне, пока она не начала откатываться обратно. И только в самые редкие летние дни, когда море относительно спокойно и наступит пора больших приливов, в которых утонет пенная гряда опасных рифов, в протоку Вилюйку какой-нибудь низкосидящий в воде мотобот типа кавасаки может ввести смолёный кунгас с какими-либо грузами для села. Но такие удачные совпадения бывают крайне редкими. Ну а зимой сюда добирались только на собачьих упряжках.

До сих пор местные историки ломают головы, не понимая, зачем было основывать рыбацкий колхоз в таком неудачном месте. А разгадка, по-моему, лежит просто на поверхности. Во-первых, это всё же достаточно уютное место давно уже было облюбовано старожилами как раз из-за этой относительной близости и доступности и к городу (в ту пору единственному на Камчатке – Петропавловску), и к его ближайшим окрестностям. Например, к Новой Тарье, в последствии получившей новое название – посёлок Рыбачий: от неё в сторону Вилюя уже в то время была пробита как минимум сносная грунтовая дорога, по которой в сухое летнее время можно было проехать и на полуторке. И дорога эта была длиной всего каких-то полтора-два десятка километров. Правда, доходила она только до северного берега лимана-озера Большой Вилюй, где был единственный сухой и твёрдый пятачок берега, полого спускавшийся к самому урезу воды. Местные жители называли это место Перевалок, наверное, потому, что, прежде чем спуститься к озеру, эта дорога переваливала через небольшой увал. Дальше, примерно полтора-два километра до Вилюя, дороги вообще не было, и до села можно было летом добраться только двумя способами: на лодке, или двумя путями пешком. Одним из этих пеших маршрутов пользовались только во время большого отлива, когда вдоль крутого, почти отвесного склона сопки на восточном берегу озера-лимана местами обсыхала узкая полоска каменистого пляжика. Другой пеший путь был более надёжен, хотя и несколько длиннее. Эта же самая сопка и соединяющая её с увалом Перевалка невысокая, заросшая кустарником и кое-где белой берёзой гряда отделяли от Большого Вилюя ещё одно озеро, похоже, пресноводное. По крайней мере, уровень воды в нём практически никогда не менялся. Этот, противоположный склон сопки, так же круто обрывался прямо в это озеро, но обойти его было можно в любое время, лишь по щиколотку замочив ноги. А дальше уже, прямо напротив села, открывалась песчаная коса, заросшая по гребню морщинолистым шиповником и отделявшая протоку Вилюйку от океана непосредственно. Во время отлива протоку местами можно было перейти и вброд, что и делала летом детвора. Но тут был налажен постоянный перевоз: в небольшой хибарке на противоположном берегу жил старичок, до которого всегда можно было докричаться, и он в любое время подгонял лодку, не требуя за это даже никакой оплаты.

Одним словом, жители Вилюя совсем не считали себя отрезанными от всего мира. Правда, здесь не было тогда ни электричества, ни радио, ни телефонной связи, но почта работала исправно, в село регулярно доставлялись свежие газеты. В ту пору вообще наши люди не были уж слишком притязательными к каким-либо бытовым изыскам. Они просто работали, и сами обустраивали собственный быт, исходя из существующих в то время возможностей. Экономическая реальность той поры в свою очередь полностью оправдывала существование и самого колхоза «Вилюй», поскольку единственный в округе большой ставной невод колхозников, установленный на океанской стороне на острове Старичок, почти на 90 процентов обеспечивал Авачинский рыбокомбинат сырьём – лососем и сельдью. А ведь были и другие колхозные рыбацкие бригады – и на реке-протоке Вилюйке, и в бухте Саранной. Особенно был заметен вклад вилюйских рыбаков в общую областную рыбацкую копилку в годы Великой Отечественной войны. И именно непосредственно для обработки уловов вилюйских рыбаков в бухте Саранной был в своё время построен филиал Авачинского рыбокомбината и маленький посёлок рыбообработчиков под именем Малая Саранная. Так что зря ломают свои головы местные камчатские историки-краеведы над этой проблемой: всё было сделано по уму в ту реальную пору, исходя из конкретной экономической целесообразности и существующих на тот момент технико-экономических возможностей. И низкий поклон тем людям, которые жили и трудились в той конкретной реальности не только ради собственного блага, но и во благо всей нашей Родины, переживавшей такой сложный и противоречивый период своего существования.

Вполне вероятно, что сам посёлок Вилюй существовал ещё задолго до основания здешнего колхоза. Так, на Летнике, правом берегу протоки Вилюйки, практически все жилые домики (их там вообще было совсем немного) напоминали скорее временные строения-полуземлянки, сложенные из чего попало (в стенах попадались даже фрагменты смолёных бортов кунгасов и отшлифованного прибоем плавника) и по окна обложенные дёрном. Был даже один покосившийся каркасный барак, явно построенный лет пятнадцать тому назад и разделённый на три или четыре отдельные квартиры. В одной из этих квартир жила семья моего друга-одноклассника Вовки Марасанова. А из явных новостроев были здесь только два дома: в большом доме, сложенном из пилёного бруса, с торчащей из пазов венцов рыжей паклей, был магазин, заведовал которым старший из братьев Варенниковых (младший работал в разное время то в одной из рыбацких бригад, то в рыбкоопе); а в маленьком, обшитом крашеной вагонкой, находилась почта, и там же жил единственный её работник. В летнее время, когда в село приезжала кинопередвижка, на стене магазина закреплялся белый киноэкран, и, как только зажигались звёзды, жители села, устроившись на чём попало, становились кинозрителями. А домик почты стоял напротив устья реки-протоки у почти отвесной скалистой стены сопки, наполовину заросшей скудной растительностью. Верхняя половина, совершенно отвесная, была вообще из серого камня, изрезанного вдоль и поперёк глубокими трещинами, и в этих трещинах роскошными букетиками гнездились красивейшие фиалки. Мы, пацаны, не боясь сорваться со скалы, нередко добирались до этого природного цветника, чтобы принести домой хоть несколько этих чудных кустиков. Мимо почты проходила тропа к пляжику между скал, где обычно высаживались прибывшие катером пассажиры. Там же приставала и большая шлюпка бригады моего отца, работавшая на острове Старичок. И однажды, проводив очередной раз отца на этот остров в океане, я возвращался домой и, не доходя до почты, увидел в буйном кусте шиповника ещё с недозрелыми ягодами самый настоящий жёлто-зелёный сочный огурец. Сначала я подумал, что кто-то из проходящих рыбаков обронил его здесь нечаянно, однако, когда взял его в руку, за ним потянулась из куста длинная огуречная плеть. Самое удивительное было то, что в этом селе никогда не росли огурцы в открытом грунте, а стекла не только для парниковых рам, но и для оконных, взять было просто негде. Но я не стал ломать голову над тем, как попало огуречное семечко в этот куст шиповника и как из него смог вырасти всего один-единственный такой красивый и сочный огурец. Я просто принёс эту свою сказочную находку домой, отдал его не менее меня удивлённой маме и рассказал, где я его нашёл. Мама разрезала огурец пополам, надрезала сердцевинки половинок крест-накрест кончиком ножа, посыпала солью и потёрла их друг о друга. И мы с великим удовольствием тут же съели этот удивительный подарок судьбы. Бывает же такое…

Внизу за магазином, на самом песчаном берегу протоки лежала большая морская шаланда с засосанным в песок килем. Ещё до нашего приезда колхозные рыбаки, некоторые из них были родом из Астрахани и с побережья Чёрного моря, как, например, Максим Варлаков и Фёдор Гурин, потом постоянно работавшие в отцовской бригаде на острове Старичок, пытались вначале ходить на этой шаланде под парусом и ловить рыбу в прибрежных океанских водах. Но опыт, видно, оказался неудачным, да и вскоре появились более крупные парусно-моторные кавасаки, более маневренные и удобные для ярусного рыболовства в прибрежных водах. Вот и осталась шаланда забытой на берегу протоки Вилюйки с накренившейся высокой мачтой и длинной реей без паруса, лежащей у основания мачты одним концом на крыше рубки над маленькой каюткой, а другим – над пустым и открытым небольшим трюмом. И только местные пацаны, купавшиеся летом в протоке и загоравшие до черноты на горячем песке, теперь нарушали покой забытой труженицы моря топотом босых ног на покатой палубе и задорными голосами, играя в просоленных мореходов и рыбаков. В начале протоки, где соединялись вместе два озера-лимана Малый и Большой Вилюи, стояли на катках несколько просмоленных кунгасов, видимо, запасных. С этого места песчаная коса под прямым углом поворачивала прямо на запад, уже образуя берег устья Малого Вилюя. Здесь, ещё сухом, незаболоченном участке берега этого озера, летом держали на привязи всех ездовых собак, имеющихся в селе, которых кормили рыбой, пойманной закидным неводом тут же. А воду для питья каждая собака добывала себе сама, вырывая ямку в песке у привязи.

Между Летником и Зимником лежала полоса заболоченной тундры с прядями ивняка и с ярко-зелёными островками осоки между ними. К Зимнику проходили только двумя путями: понизу, где можно было проехать и на конской упряжке, но в дождливую погоду пешеходу было лучше и не пытаться идти; и поверху, поднявшись по тропе от почты по склону сопки наискосок и дальше над тундрой до самого села. Зимник был застроен в основном аккуратными типовыми одно– и двухквартирными домиками, были небольшие два дома: клуб и начальная школа. В центре села особо выделялись только два здания: правление колхоза с подвешенным над высоким крылечком куском рельса, звоном которого созывали людей на какое-нибудь общее собрание или по случаю тушения пожара, и высокий, с крутой крышей из оцинкованного волнистого железного листа. Этот второй дом был построен кем-то ещё задолго до основания колхоза, и в мою бытность в нём проживали в одной половине старейшие жители села Филиппыч с женой, а во второй – семья Максима и Доры Варлаковых с детьми – маленькими сыновьями-близнецами. Этот дом стоял недалеко от оврага, отсекавшего центральную часть села от северной. По его дну бежал ручей, бравший начало где-то в вершине узкого и длинного распадка на западной стороне высоких и крутобоких сопок, противоположные, не видимые из села склоны которых отвесной каменной стеной обрывались прямо в океан. А устье ручья терялось где-то в осоке и ивняках сырой тундры. Но там, где ещё было видно его резко замедлившееся в низине течение, находились два других так необходимых жителям села колхозных объекта. Один из них был скотный двор, или, как его здесь называли, ферма, где «квартировали», в основном, зимой, пяток разнопородных коровок и бык-производитель, «обслуживающий» всё коровье поголовье села, а также на «ферме» содержалось несколько тягловых лошадок, необходимых для летнего извоза. Вторым объектом была общая сельская баня, работавшая всего два дня в неделю: в субботу – для женщин, в воскресенье – для мужчин. И заправлял всем этим хозяйством щупленький Филиппыч. Правда, к нашему отъезду из села в 1947 году ему стало уже несколько легче: в начале 40-х перестал работать колхозный сад-ясли, поэтому отпала необходимость содержать колхозных коровок, и их как-то незаметно всех съели к 45-му году. Съели к этому времени и старого быка-производителя, и кто-то из местных жителей ему на смену (коровы-то в селе были почти в каждой семье) завёл молодого бычка, но уже взимал плату за его специфические «услуги». Но лошади остались до конца, и также до конца топилась стараниями Филиппыча сельская баня.

Северная часть села была совсем небольшая. В западной стороне, над ручьём, стоял аккуратный домик председателя колхоза, дальше, по ручью вниз, была полуземлянка семьи Некрасовых (кто они такие и где работали – я не знаю, но была у них девочка Рая, которая часто участвовала на равных во всех наших ребячьих играх). Правее этой землянки вниз по ручью у крутого склона совершено лысого, без единого дерева и даже пенька, стоял высоко над селом, на самом ветру, длинный каркасно-засыпной барак, в котором размещался детский сад и маленькие квартирки для учителей и прочих культурных работников и некоторых служащих. А ниже этого неказистого здания были устроены превышающие его по длине короба колхозных парников. В детском саду даже мне удалось пожить около месяца, ещё до его закрытия. Запомнилось это мне двумя моментами. Первый: я только съел ложку поданного на обед молочного овсяного киселя, и меня тут же, чуть ли не за общим детсадовским обеденным столом, вывернуло всего наизнанку. С той поры я уже ни разу не ел это блюдо, и до сих пор не могу на него даже смотреть без отвращения. А второй – более занимательный: целый день мы с одной девчушкой ходили по игровой комнате в обнимку и целовались на потеху всей ораве детсадовской ребятни и воспитателям. Те, последние, повеселившись вволю, попытались в конце концом покончить с такой нашей «любовью», но их попытки оказались тщетными: наша «любовь» закончилась только вечером, когда родители уже разобрали нас по домам. И что самое удивительное, продолжения почему-то не было и на следующий день, и вообще никогда. Я её вообще не запомнил – она как-то исчезла сразу из поля моего зрения и внимания. Только имя осталось в памяти – Люда. Может быть, мы потом даже и учились в одном или в смежных классах, но оба как-то выпали сразу из памяти друг друга. А вот колхозные парники мне запомнились больше. Правда, я никогда не видел, чтобы в них что-нибудь выращивалось, хотя они и находились всегда у меня на глазах – мы жили совсем недалеко от них. А вот зимой мы всегда катались на лыжах с этого крутого склона сопки, и на парниках обычно устраивали трамплины. Ох, уж сколько поломала лыж на этих трамплинах сельская детвора, и я, в том числе, не исключение. До слёз было обидно возвращаться домой с обломками лыж под мышкой, ведь были они в ту пору дефицитнейшей вещью, потому что купить их можно было только в Петропавловске, а туда зимой на собачьей упряжке чуть ли не сутки добираться приходилось.

Наш домик-полуземлянка, приобретённый не глядя и вкупе со всем прочим домашним хозяйством, находился в самом северо-восточном углу Зимника: слева – над ручьём, а справа – над тундрой. Напротив, за ручьём стоял детсадовский барак с парниками, а внизу и чуть дальше к тундре находилась ферма. Наш огород спускался по склону оврага чуть ли не к самому ручью. Собственно, недалеко было и до центра, где находилась контора правления колхоза, и до дома Филиппыча – село-то было маленькое, всего-то две-три короткие улочки на донышке глубокой чаши из высоких сопок и с «выбитым» краем в сторону тундры и моря. Ну а само жильё оказалось довольно убогим: одна большая комната с прогнувшимся потолком, подпёртым крепким столбом из ошкуренной берёзы, с одним широким окном на улицу и с неровными дощатыми стенами, обклеенными вместо обоев просто старыми газетами. В довершение всего под одной крышей с жилой комнатой находились холодные сени с кладовкой, а за ними ещё и коровник с курятником. Вообще-то, если принимать к учёту местные климатические условия, когда зимние многодневные пурги заметали такие по самые окна врытые в землю землянки-хижины так, что о наличии которых порой до самой весны указывали только торчащие из-под снега печные трубы, было даже сравнительно удобно: в просторных сенях хранился надёжный запас сухих дров, в кладовке стояли бочки с квашеными капустой и черемшой и непременно с солёной рыбой – жирной осенней сельдью и лососем, преимущественно с кижучем и неркой. У нас, например, для квашений и солений на зиму стояли обычно в кладовке трёхцентнеровые дубовые бочки из-под импортного вина, которое порой завозилось ещё перед войной на Камчатку и продавалось в сельских магазинах на розлив, а потом опорожненная тара разбиралась мужиками для хозяйственных нужд. В кладовках или прямо под крышей на потолке у каждого стояли короба с морожеными брусникой и шикшей, или сиксей, как пишут иногда в некоторых «учёных» книжках. Основные запасы картофеля, кстати, хранились у многих обычно в ямах, выкопанных на огороде: по необходимости их открывали, брали нужное количество и снова ямы закрывали картофельной ботвой и всегда талой под сугробами землёй, а потом ещё и снегом: хранились клубни даже лучше, чем в погребе. Ну, а в коровник и курятник можно было пройти прямо из сеней. В таких хижинах, заметаемых снегом по самые трубы, было всегда тепло – и людям с одной печуркой, и животным с птицей без всякого обогрева.

Вот в такой довольно оригинальной северной избе мы прожили первые почти три года по приезду в Вилюй. В ней я потихоньку взрослел перед школой, здесь же со мной случилось несколько хорошо запомнившихся происшествий. А рассказываю об этом так подробно сейчас, в августе 2013 года, лишь по одной причине: для сравнения с теперешними условиями жизни моей семьи и моего младшего внука Георгия, которому сейчас примерно столько же лет, сколько было и мне в начале сороковых годов XX столетия. Вот именно, однако: Камчатка той далёкой поры и сегодняшние Москва и Подмосковье, с приличными по нашему времени квартирами и трёхуровневым загородным домом, с газом и всеми другими мыслимыми коммунальными услугами, даже с бассейном и сауной. Причём на опушке смешанного леса с северной стороны, а с южной – на берегу рукотворного и хорошо зарыблённого озера, с пляжем для летнего купания. Вот такие возможности и реальности по сути двух разных эпох на протяжении сравнительно короткого отрезка времени…