Текст книги "Записки психиатра. История моей болезни"

Юлия Васильевна Губарева родилась в г. Туле 25-го декабря 1855 г. Отец ее отличался чрезмерным резонерством и наклонностью рассуждать о высоких предметах. Запойным пьяницею не был, но употреблял водку постоянно, несмотря на то, что скоро «слабел» от нее и с двух рюмок уже пьянел; последние годы своей жизни он, под влиянием неудач, стал сильнее предаваться пьянству, по временам впадал в задумчивость и однажды намеревался отравиться. Он умер от скоротечной чахотки, когда дочери было 11 лет. Мать обвиняемой, Софья Никитишна Губарева (теперь 50 лет от роду, по профессии – акушерка) – женщина с нервным темпераментом, весьма впечатлительная и вспыльчивая; впрочем, никакими особенными болезнями не страдала; лишь изредка, вследствие домашних огорчений, с нею (по ее собственным словам) случались припадки, подобные истерическим. Бабушка обвиняемой по матери была здорова, но отличалась крайнею раздражительностью и в то же время характером весьма энергическим и «мужественным». Она умерла от рака матки. Между прочими близкими родственниками обвиняемой лиц, прямо страдавших умственным расстройством, не было, но в числе двоюродных сестер Юлии Губаревой находятся несколько невропатических субъектов, страдавших истериею.

У Софьи Губаревой было шесть человек детей; все они оказывались одаренными от природы способностями, превышавшими среднюю норму, у всех их умственное развитие начиналось преждевременно и, по крайней мере вначале, шло необычайно быстро. За исключением Юлии и брата ее Константина, все прочие дети были недолговечны, причем долее других жила одна из младших сестер Юлии, отличавшаяся крайнею впечатлительностью и прямо необыкновенными умственными способностями; она умерла на 11-м году жизни от воспаления мозга. Во время беременности Юлиею Софья Губарева страдала частыми кошмарами, чего не было во время беременности другими детьми; роды были благополучны. С 4-х суток по рождении у Юлии в продолжение двух недель, по словам ее матери, появлялись на голове, при явлениях прилива крови к головному мозгу, абсцессы величиною в грецкий орех, после прорывавшиеся.

В первые восемь лет своей жизни Юлия Губарева была подвержена приливам крови к голове, причем являлись скоропреходящий бред и галлюцинации зрения. Приступ активной гиперемии мозга предвещался тем, что лицо Юлии мгновенно краснело, затем она (по словам ее матери) начинала бредить, причем всего чаще впадала в крайний ужас и металась как обезумевшая; иногда же при этом обнаруживалось, что она видит перед собою то, чего в действительности перед нею в то время не было; например, указывая перед собою, она кричала: «смотрите, смотрите, вон мальчики – лезут на дерево!» Брат Юлии также знает, что она в детстве была подвержена галлюцинациям. Один случай особенно продолжительной галлюцинации до сих пор живо памятен матери, брату, няньке и самой обвиняемой. Это было на 7-м году жизни Юлии Губаревой: девочка, незадолго перед тем возвратившаяся из бани, укладывалась в постель, но вдруг пришла в сильное волнение и стала требовать, чтобы окружающие прогнали чужую женщину, которая будто бы к ней, к Юлии, подходила, нагибалась над нею, затем начала ходить по комнате и рыться в их комодах.

Умственное развитие Юлии Губаревой началось преждевременно и шло быстрее, чем это бывает у большинства детей. На 6-м году жизни, еще прежде чем началось систематическое обучение, она, неожиданно для матери, в одну неделю «шутя» научилась от брата читать. Вообще с раннего возраста и до эпохи половой зрелости Юлия Губарева отличалась не только чрезвычайно живой фантазией, но и необычной восприимчивостью, вместе с экстраординарной способностью запоминания. Как была велика ее впечатлительность, видно из следующего случая, рассказанного ее матерью. Будучи пяти лет от роду, Юлия увидала однажды погребальное шествие – похороны священника, и тотчас же изобразила, как умела, эту процессию на бумаге, не упустив ни одной из мельчайших подробностей: на рисунке были отмечены как кресты на ризах, так и перевитые золотом свечи в руках священнослужителей.

По характеру Юлия Губарева была с детства крайне своенравна, упряма, порывиста, смела, очень вспыльчива, но не зла. С детства она обращала на себя внимание многими странностями, причудами и, между прочим, так называемыми идиосинкразиями. В возрасте от 2 до 4 лет она обнаруживала неудержимое желание есть уголь и сало, причем не брезговала и сальными свечами; в других же отношениях, напротив, выказывала чрезмерную, почти болезненную брезгливость, например, относительно тараканов. С 6-летнего возраста Юлии для окружающих ее стало ясным, что по своему характеру и наклонностям она приближается более к мужскому полу, чем к женскому: так, она не находила удовольствия в обществе девочек, не играла в куклы, но предпочитала бороться и драться с мальчиками, играть первую роль в их играх, взлезать на крыши и на деревья и проч.

В 1867 году Софья Губарева, имея тогда двух дочерей, переселилась из Тулы в С.-Петербург. Юлия 11 лет от роду поступила в 7-й класс Мариинской гимназии, и до 2-го класса училась хорошо, однако не столько вследствие прилежания (по словам матери ее, она была скорее ленивою), сколько благодаря своим способностям. Впрочем, уже и в это время было заметно, что способности ее односторонни, всего легче ей давались те учебные предметы, в которых можно было успеть единственно благодаря способности легкого усвоения (восприимчивости) и памяти, именно история и описательные естественные науки, тогда как в математике, где требуется ясность соображения и точность суждений, она успевала менее.

Юлия Губарева начала менструировать на 16-м году. Регулы у нее всегда были неправильными и весьма часто сопрягались с маточной коликой; количество менструальной крови всегда было значительно меньше нормы.

Половое влечение пробудилось в ней очень рано, на 8–9 году, и с самого начала было превратным («sensus sexualis contrarius»), т. е. оно было обращено на особ того же пола. Уже с детства она, по ее собственным со общениям, «начала ухаживать за красивыми и молодыми женщинами» из числа нанимавших у них комнаты (мать Губаревой имела комнаты для жильцов) или просто знакомых, а когда Юлии Губаревой было 8–9 лет, одна дама ей «особенно понравилась» и, без своего ведома, возбудила в ней чувство, похожее на любовь с сильным половым влечением. Юлия Губарева сама говорит, что это влечение было «чисто животное» и носило на себе характер неодолимости; однако дальнейшего развития это чувство не получило, потому что эта женщина скоро уехала от них. Затем, еще прежде чем Юлии исполнилось 15 лет, ей, как она сама говорит, «стала было нравиться» другая дама, но эта женщина не удовлетворяла эстетическим требованиям Губаревой: «была грубовата», и потому влечение Юлии на этот раз не перешло «в любовь». Как до этого времени, так и после Губарева не чувствовала ни малейшего физического влечения к мужчинам. К самоудовлетворению полового побуждения, т. е. к онанизму, она ни в детстве, ни в позднейшее время жизни никогда не прибегала.

С наступлением половой зрелости произошла резкая перемена в характере, привычках и образе жизни Юлии Губаревой. С этого времени (как заметил ее брат Константин Губарев) не только прекратилось ее нравственное и умственное развитие, но даже прямо началось регрессирование, что выразилось, главным образом, в том, что память ее заметно стала слабеть. Оттого-то она, в детстве отличавшаяся почти необыкновенною памятью, теперь с трудом определяет точное время различных событий из своей прошлой жизни. С 14 лет учение стало даваться ей видимо труднее, чем прежде, а на 16-м году, когда Юлия Губарева была во 2-м классе гимназии, оно ей, по ее собственным словам, «просто опротивело». При таких условиях переходный экзамен не мог быть выдержан, а на экзамене из немецкого языка был получен прямо «афронт», так подействовавший на самолюбивую девушку, что с нею сделался сильный припадок истерики. Несмотря на противодействие родных и знакомых, Губарева вышла из гимназии, не кончив курса.

На 16-м году своей жизни Юлия Губарева познакомилась с одной полькой, вдовой. Полька, по словам Юлии Губаревой, была красивая, изящная женщина, по-видимому, имевшая средства к жизни. В то время эта женщина «уже не имела любовника» и «тоже не любила мужчин». Полька «приручила» к себе Юлию Губареву, и последняя «влюбилась в нее». По словам самой испытуемой, это была «ее первая настоящая любовь». С тех пор между Губаревой и этой вдовой началась горячая дружба, не прерывавшаяся в течение многих лет; впрочем, по временам их свидания прекращались, потому что полька часто на несколько месяцев уезжала за границу. При этом испытуемая объяснила мне, что она любила эту вдову подобно тому, «как мужчина любит женщину», полька же, наоборот, любила ее, Губареву, «как женщина любит мужчину».

После вышеописанного знакомства Губарева, как она сама выражается, «научилась не давать спуска женщинам»: если встреченная ею женщина «нравилась ей», непременно начинала «ухаживать за нею» и старалась вступить с этой женщиной в дружбу. О дружбе Губаревой с вышеупомянутою полькой домашние Губаревой ничего не знали. Вообще, внутренняя жизнь Юлии и многие из ее знакомств (как видно из слов самой испытуемой) остались скрытыми как для ее матери, так и для брата. Губарева не любила пускаться в откровенности со своими домашними; будучи в высшей степени самоуверенной и высоко ценя самостоятельность, она поставила себя дома так, что ни мать, ни брат не осмеливались вмешиваться в ее дела.

Что касается до отношения Губаревой к мужчинам, то мать ее на предварительном следствии выразилась относительно этого пункта так: «мужчин она очень не любила, и когда я советовала ей выйти замуж, она говорила, что ни за что этого не сделает, что мужчин она ненавидит». Брат Губаревой лично мне сообщил, что он замечал не только неблаговоление сестры к мужчинам, но и ее склонность к женскому полу, но никаких выводов из этого не делал, лишь видел в этом одну из многих «странностей» Юлии. Губарева сама мне рассказывала, что она один раз в своей жизни состояла в связи с мужчиной, причем матери ее и знакомым это осталось неизвестным. Вот сущность этого сообщения испытуемой: несколько лет тому назад ей «понравился один кавалер», но это чувство было чисто платоническое; этот мужчина (имени и профессии его она не назвала) страстно полюбил ее; «из дружбы и платонической любви» к нему, а также будучи ему чем-то «обязана», она наконец уступила его настояниям и вступила с ним в любовную связь, несмотря на то, что половые сношения с мужчиной не доставляли ей физического удовлетворения. От этой связи у нее был ребенок, отданный ею одной даме на воспитание; после родов она, будучи далее не в силах насиловать свою натуру, будто бы прекратила связь с «кавалером», оставшись с ним в дружеских отношениях. Впоследствии гинекологическое исследование прямо показало, что Губарева уже рожала.

После того как Юлии Губаревой исполнилось 16 лет, ее характер (по сообщению ее брата) резко изменился, причем сначала замечалась небывалая прежде апатия, а потом все резче и резче стали выступать на первый план, как выдающиеся черты характера, упрямство, самонадеянность и чрезмерное самолюбие. Смешливость, которою Губарева отличалась с детства, еще больше усилилась. Преобладающим настроением у Губаревой в возрасте от 18 до 22 лет было (по словам ее брата) состояние большей или меньшей экзальтации, причем самые обыкновенные обстоятельства нередко вызывали в ней продолжительный, неудержимый смех. Вместе с тем в настроении Губаревой все чаще и чаще стали замечаться окружающими неожиданные переходы от буйной веселости к вялости и апатии. Ее вспыльчиность, быстро возрастая, скоро перешла в болезненную раздражительность, причем сравнительно ничтожные обстоятельства стали подавать повод к бурным сценам гневной запальчивости, сопровождавшейся приступами истерики (судорожное рыдание вперемежку с таковым же смехом, спазмы в горле, причем общих судорог, впрочем, никогда не бывало) и нередко переходившей в полное неистовство: у Губаревой в таких случаях «глаза наливались кровью, она стучала ногами, кулаками, бросалась на стены, рвала волосы, металась».

В то же время знакомые Губаревой поражались в ее характере «избытком силы, чисто мужской, и отсутствием женственности», равно как и ее «порывистостью», «дикостью и буйностью», вместе с разными другими странностями. В числе этих странностей укажу на следующее. Губарева (по словам ее матери и брата) во многих отношениях была чрезмерно брезглива: один вид черного таракана или присутствие волоса в супе вызывали у ней тошноту, иногда рвоту и приступ истерики. Будучи вообще весьма смелою, она в некоторых случаях оказывалась трусливою; например, она боялась темноты, так что лишь с большим трудом могла приучить себя спать одной в комнате; боялась домовых; никогда не купалась в купальнях, потому что вид воды с темною поверхностью, равно как и прудовая вода, покрытая тиною и ряскою, наводили на нее страх. Замечательна также (сообщенная мне матерью испытуемой) наклонность Юлии Губаревой прятать свои деньги в необычайные места, например, «в клозете, где-нибудь за плинтусом».

Характер Губаревой вообще поражал всех лиц, ее близко знавших, чертами, прямо контрастирующими между собою. То она являлась застенчивой, робкой и сдержанной; то размашисто-удалой, «дикой и буйной». Будучи обыкновенно бережливой, она временами впадала в крайнюю скупость, иногда же поражала свою мать расточительностью. Была в отношении к окружающим то крайне мягкой и нежной, то резкой, грубой и неразборчивой в выражениях. Отличаясь стремлениями и наклонностями чисто практического свойства, она оставалась способною к беззаветному увлечению. Порывистость ее натуры, то есть способность легко приходить в аффективное состояние, видна была во всем; из показаний и сообщений ее родных и знакомых приведу в пример следующее. Однажды, рассказывая г-же Пукиревой о своем неудавшемся предприятии, Губарева «была в страшно возбужденном, каком-то горячечном состоянии». Огорчив г-жу Пукиреву одной из своих выходок, Губарева после со слезами «валялась в ногах у нее», умоляя о прощении. Несмотря на горячую любовь к своей матери, она обыкновенно относилась к последней грубо и резко, однажды в приступе неистовства даже ударила мать. Не будучи злой, она с прислугой обращалась крайне строго и находившуюся у них в услужении девочку Анну часто беспощадно наказывала. До крайности любя домашних животных, она временами выказывала по отношению к ним необыкновенную жестокость.

К числу странностей Губаревой надо отнести и то, что она находила громадное удовольствие наряжаться в мужское платье (брюки и пиджак или сюртук); переодевшись в такой костюм, она, по ее собственным словам, ездила иногда по трактирам, вступала там в беседу с незнакомыми ей мужчинами и была счастлива, что в ней не узнавали женщину, но принимали ее то за молодого приказчика, то за «песенника из Молчановского хора». Раза 2–3 она посещала в мужском платье публичные дома, где танцевала и пела в качестве мужчины. Светских же удовольствий с танцами, выездами в клубы и театры Губарева (по сообщению ее матери) не любила; о женских нарядах и вообще о своей внешности нимало не заботилась, в отношении к платью даже была прямо небрежной.

О вышеупомянутых поездках по трактирам и публичным домам, равно как и о знакомствах Губаревой с «содержанками», с которыми Губарева (по ее собственным словам) любила сходиться потому, что между ними она часто встречала женщин, ей «нравившихся», домашние Губаревой, по-видимому, ничего не знали. Впрочем, отчасти ей случалось «проговариваться» про это брату и своей подруге, Марии Пукиревой, но последние не придавали значения ее словам, находя, «что она на себя Бог знает что наговаривает». Брат ее, как он сам объяснил мне, полагал, что она «наговаривает на себя из удали и молодечества», так как этими свойствами она всегда отличалась. Потребность «дурачиться», «куролесить» (собственные выражения испытуемой) находила на нее временами. Долгое время подряд «путаться» ей, по ее словам, не приходилось; бывали и такие периоды, когда она «ни в кого (из женщин) не была влюблена». Были у Губаревой также страстные привязанности, по-видимому, чисто платонического свойства; сюда принадлежит ее любовь к единственной близкой подруге ее М.М. Пукиревой, с которой Губарева, однако, не была откровенной, считая ее за ребенка (хотя этой подруге 22 года от роду).

Родные и знакомые высоко ценили Губареву в умственном отношении, считали ее за девушку способную, умную, развитую и находили ее замечательно остроумною. Впрочем, ее подруга и брат (как он сам мне говорил) в последнее время стали замечать в ней «отупение».

При всех своих «странностях» Губарева в домашней жизни являлась расчетливою и трудолюбивою. Она одна вела все хозяйство в доме, из экономии не держала взрослой прислуги, сама исполняла для матери и жильцов все обязанности горничной и кухарки, причем не пренебрегала и самой грязной работой, например, стиркой белья, мытьем полов. Имея прямое отвращение от замужества, она должна была думать о том, чтобы самой обеспечить свое существование. В своей юности Губарева пробовала давать уроки, заниматься письменной работой и корректурой, но скоро это оставила, так как все, что напоминало об ученье или о науке (по ее собственному объяснению), «опротивело» ей. Постоянною ее мечтою было заняться торговлею или каким-нибудь выгодным ремеслом. Наконец, года 4 тому назад, взяв заимообразно у одного из своих знакомых 500 р., Губарева начала промысел легкового извоза, причем отдалась этому делу с необыкновенным увлечением; она сама закупала корм для лошадей, сама готовила пищу извозчикам, запрягала и отпрягала лошадей, мыла как лошадей, так и экипажи и т. п. Насколько выгоден был для нее этот промысел, родные и знакомые ее не знают, так как она никого не посвящала в подробности своих дел. В последний год у нее было только две лошади с одною закладкою и два работника, ездившие поочередно. Из работников Пахом Чудин поступил к ней с того времени, как она завела лошадей. Особых отношений к нему Губарева, по-видимому, не имела, но он ей, по ее собственным словам, был ближе, чем другие работники, потому что долго служил у нее и отчасти помогал ей в ее домашних работах. Со своими работниками Губарева обращалась запросто, обедала с ними за одним столом, ходила с ними в трактир для чаепития, помогала им в уборке лошадей; поэтому работники вообще любили ее, впрочем, как она сама говорит, «забываться» перед нею, не исключая и Пахома, не смели. С извозчиками Губарева сама превратилась в извозчика и, браня своих работников, зачастую, как сама признается, прибегала к непристойным ругательным терминам. Будучи вспыльчивой и требовательной, она «не спускала» своим работникам пьянства и других провинностей и нередко «лупила их кнутом». Пахому, как больше бывавшему у нее на глазах, доставалось (по ее словам) даже чаще других. Научившись управляться с лошадьми, Губарева нередко одевалась в кучерское платье и «ездила за извозчика», причем особенно бывала довольна, если доводилось ей отвезти мать свою или кого-нибудь из лиц, близко ее, Губареву, знавших, и эти седоки ее не узнавали.

По делу следует, что никто из домашних Губаревой и ее близких знакомых никогда не видал ее пьяной, хотя, впрочем, видели, что она выпьет стакан вина или рюмку водки. Однако брат ее (как он сам сообщил мне) в последние два года замечал, что сестра иногда является домой «выпивши», но не сильно, а лишь до степени приятной экзальтации. Сама Губарева относительно этого предмета дала мне следующие объяснения: привыкать к вину она начала во время знакомства с вышеупомянутой вдовой полькой, после же того уже никогда в подходящей компании не избегала спиртных напитков; по ее словам, она выпивала обыкновенно у таких своих знакомых, о существовании которых ее домашние не знали, например, у тех содержанок, с которыми ей приводилось сходиться, а также и во время своих поездок по трактирам, но до крайней степени обыкновенно не напивалась, раз только случилось, что после двух стаканчиков коньяку она «свалилась». Губарева любила вообще всякое вино, но коньяку и ликерам отдавала предпочтение; водку же, напротив, пила мало, рюмку-две, и то больше «за компанию» с извозчиками. Во хмелю становилась еще более веселой и смелой, однако никаких скандалов в большинстве случаев не делала. Впрочем, если ее «трогали», т. е. сердили, то она в нетрезвом виде раздражалась еще легче и сильнее, чем в обыкновенном своем состоянии, и готова была, по ее словам, «кого угодно съездить по морде». Привыкнув к спиртным напиткам вне дома, впоследствии она и дома, будучи совершенно одна, стала по временам прибегать к коньяку или ликерам, «чтобы забыться», так как нередко на нее «нападала тоска».

В последние два года болезненные особенности характера Губаревой, по наблюдениям ее родных, выступили особенно резко. Изменчивость ее настроения достигла высшей степени, так что в Губаревой «стали замечаться быстрые переходы от самой буйной веселости к ужасному беспредметному озлоблению» (слова ее брата). После одного огорчения, случившегося с Губаревой в конце 1880 г. (у ее лошади кто-то отрезал язык), она долгое время сильно тосковала, так что ее брат уже в это время заподозрил в ней психическое расстройство. В это время истерические припадки, впрочем, неполные, т. е. без общих судорог (спазмы в горле или globus hystericus, судорожное рыдание, прерываемое таковым же смехом), были особенно частыми (раза 2–3 в неделю). Кроме того, от самых ничтожных внешних поводов и при обыкновеннейших обстоятельствах домашней жизни у Губаревой, неожиданно для окружающих, все чаще и чаще стали повторяться приступы неистовства: моментально ее лицо краснело; она вдруг впадала в крайнюю степень бешенства, кричала, топала ногами, кидала предметы, попадавшиеся ей под руку, колотилась головой об стену; в одном из таких приступов она ударила свою мать, обратившуюся к ней с каким-то простым вопросом. Об этих приступах неистовства или бешенства мне рассказывали брат ее и мать, причем последняя выражала свое удивление главным образом по поводу того обстоятельства, что неистовство разражалось вдруг и тоже вдруг, т. е. моментально, уступало место обыкновенному настроению. В этом отношении особенно памятно ее матери 1-е июня 1881 года: Юлия Губарева без всякой причины начала нещадно бить собаку; взглянув на ее лицо, мать промолвила: «ты, Юлия, как будто выпила», – эта фраза привела Губареву в полное неистовство, приступ которого «в один момент» кончился, едва лишь кто-то из посторонних случайно вошел в комнату. Губарева заговорила с вошедшим совершенно спокойно, как будто бы ничего перед тем не произошло.

IV

Переходя к тому, что Губарева рассказывала в больнице по отношению ко дню 29-го августа, я должен прежде всего сделать следующую ссылку. Отвечая (1-го мая 1882 г.) на вопросы, предложенные ей судом, Губарева начала рассказывать про одну барышню, будто бы бывшую невольной виновницей всего происшедшего с нею, Губаревой, в день 29-го августа: «если бы ее (т. е. барышни) не было, если бы она не захворала, то и ничего бы не было, и я бы не поехала (на Лахту)». В этом же самом смысле испытуемая объяснялась и в больнице, а именно: у нее, Губаревой, была приятельница, очень молодая девушка, «консерваторка»; матери у барышни уже не было в живых; отец же в день 29-го августа будто бы был в отлучке из дома. В субботу, 29-го августа, около 8 часов вечера, Юлия Губарева пришла к этой «консерваторке» и нашла ее больной, притом находящеюся «как будто бы в бреду». Горячо любя свою приятельницу, Губарева сильно расстроилась: у нея явилось опасение, что барышня умрет. Испуг и растерянность Губаревой усиливались тем обстоятельством, что ей представилось, будто она, Губарева, есть виновница болезни «консерваторки». Тогда она (по ее словам) кинулась за доктором, но не нашла его и вернулась назад еще более растерянною. «В страхе за жизнь барышни» она прибежала домой и, не зная, что делать, сразу выпила целый графинчик ананасного ликера (что составляло, по ее словам, около двух чайных чашек). После этого она вспомнила было о докторе Писареве, женатом на ее тетке, и хотела уже было его звать на помощь, но тотчас же отвергла эту мысль, так как она не желала, чтобы ее родные узнали о знакомстве ее с «консерваторкою». От волнения и от выпитого ею ликера мысли ее «окончательно стали путаться», так что с этого времени она, по ее словам, смутно и не вполне помнит то, что она чувствовала и что делала. Соответственно этому и сообщения ее с этого пункта становятся крайне отрывочны и сбивчивы. Было уже около 10 часов вечера. «Кажется, я потом, – говорит она, – еще чего-то выпила», затем «побежала в Свечной»²⁷, причем встретилась с Пахомом. Пахом еще днем отпрашивался на Лахту к кому-то в гости. У нее, Губаревой, знакомых там не имелось, сама она там никогда не бывала и даже не знала, где собственно находится Лахта. Пахом ее с собой не звал, но, встретив его, она вдруг решила отправиться с ним, единственно лишь в расчете «забыться» и «напиться там окончательно»; к тому же в это время ей, по ее словам, было решительно «все равно» куда бы ни ехать, так как она положительно не знала, что с собою делать. Пахом же знал, что она любит «кататься», и потому нимало не удивился ее намерению ехать с ним. Сперва они пошли пешком, потом Чудин нанял извозчика. Дорогою она с Чудиным, вплоть до Старой Деревни, ни о чем не разговаривала, вполне предоставив ему заботиться о способе их проезда на Лахту; не обращала ни малейшего внимания ни на встречавшееся по дороге, ни на своего спутника; лишь в Старой Деревне будто бы заметила, что Пахом пьян. Останавливались ли где дорогою и пили ли где Пахом и извозчик, Губарева наверное сказать не может; однако говорит: «кажется, где-то останавливались»; помнит хорошо лишь то, что она сама вплоть до места «приключения» не выходила из пролетки. Как произошло дело, хорошенько не помнит и наивно признается, что вспоминать ей об этом «неприятно». Впрочем, сообщает, что Пахом и извозчик стали ругаться между собой, что она сошла с пролетки и пошла по дороге обратно, между теми же, как ей кажется, произошла драка. Каким образом она снова очутилась в пролетке, хорошенько не знает. Пахом сказал ей, что он «отдул» извозчика и что лучше уехать. Как доехали домой, хорошенько не помнит; до наступления утра она не могла ни о чем рассуждать и находилась в таком состоянии, что ей было «все равно». Из слов испытуемой (если только она говорит правду) можно заключить, что когда они выезжали из города, то настроение ее духа было глубоко депрессивным, но дорогой, еще до Старой Деревни, стало изменяться и перешло в настроение, по ее обозначению, «торжественное». К утру, уже после того, как они вернулись, ей вдруг «стало очень весело» (экспансивное состояние). Всю эту ночь испытуемая, по ее словам, прожила совершенно «безотчетно».

Вскоре по возвращении Губарева, если верить ее словам, пошла навестить больную «консерваторку», нашла, что ей несколько лучше, и потом, около 7 часов утра пришла на Разъезжую, а часов в 11 снова отправилась в Свечной. Увидав угнанную ими лошадь, она, Губарева, по ее словам, долго хохотала, потому что ее «вдруг стал сильно разбирать смех». Пахом разъяснил ей, что лошадь нужно продать, и тогда, сообразив свое положение, она согласилась с ним, что дело непоправимо, и что остается одно – скрывать следы. В это утро она чувствовала себя чрезвычайно весело, это обстоятельство подтверждается словами барышника Александрова, который при дознании сказал, что, продавая лошадь, Губарева была веселой. Продав лошадь на Конной, Губарева, по ее словам, отправилась на крестный ход и возвратилась в еще более экспансивном состоянии. Желая удержаться в этом настроении, она будто бы выпила коньяку, после чего, вдруг вздумав устроить для себя и для своей приятельницы, Марии Пукиревой, «маленькую пирушку», поехала за шампанским и фруктами. Перед этим, а именно от 2–3 часов дня, Губареву видела Мария Пукирева, причем Губарева, по показанию свидетельницы, «была краснее обыкновенного» и сама заявила: «как я пьяна». Далее испытуемая рассказывает так: вернувшись с покупками, она была приглашена в участок и там, растерявшись, будто бы «наговорила лишнего» и «что-то наврала на Пахома», так как ей показалось, что тот «сдуру хочет свалить все на нее одну».

Как в воскресенье, 30-го августа, так и накануне матери Губаревой не было дома (она находилась у больной). Вернувшись домой в воскресенье около 12 часов ночи, мать с изумлением нашла на столе бутылку шампанского, фрукты и записку, написанную карандашом рукою Юлии, со словами: «бутылка шампанского, дюшес! ха, ха, ха, ха, ха, ха!..» Через несколько времени мать получила от Юлии, задержанной в управлении участка, записку следующего содержания: «Мамаша, не беспокойтесь обо мне, я не приду, главное, не скучайте. Поминайте меня с Маником и простите ради Бога. В Свечной не ходите – случилось приключение. Знаю я, Вам будет очень тяжело знать его. Не беспокойтесь. Ю. Губарева. Завтра уведомлю. Я попала в неприятную историю. Маник²⁸ может забыть обо мне». По словам матери, Юлия была приведена из участка полицией в три часа ночи; обвиняемая молча и безучастно присутствовала при обыске и «все время грызла семечки», однако была очень бледной.

V

Теперь пора перейти к результатам исследования обвиняемой в больнице св. Николая Чудотворца.

Юлия Губарева, 26 лет от роду, среднего роста, крепкого телосложения. Подкожно-жировой слой необилен; мышцы развиты хорошо. Цвет лица часто меняется от бледного до сильно розового. По цвету кожи на прочих местах тела, равно как и по доступным для исследования слизистыми оболочкам видна некоторая степень анемии. Мышечная сила испытуемой для женщины среднего роста значительна (по динамометру, сила сдавления в правой руке у Губаревой равна 55 килогр.). Склад лица угловатый, что выражается в значительно развитых скулах и в подбородке, резко загнутом вперед. Вследствие этого лицо получает отпечаток энергичности и вместе с тем приближается по типу к лицу мужскому. Лоб широкий, закругленный, выступающий вперед, вследствие чего лицевой угол значителен (лицевой угол Клокэ, определенный посредством гониометра Брока, равен у Губаревой 72°). Ширина в плечах у Губаревой, по отношению к росту, несколько больше, чем обыкновенно у женщин. При росте Губаревой в 154 сантиметра (и таковой же величине большого размаха), расстояние между верхнеплечевыми отростками равно 37 сантиметрам, что составляет 24 на 100 сантиметров роста.