Текст книги "Родное. Избранное"

 
Душа, прикипевшая к этой земле,
Ее неизбежно покинет.
<…>
…Другому удача и зверь на ловца,
Но тоже до срока,
До срока.
<…>
Спасибо, что был я на свете,
На свете, который меня не поймал
В свои золотистые сети.
 

Стихи Кирюшина напитаны переживанием уходящего времени. За старыми вещами он видит давнюю жизнь – прежде шумящую, но теперь безмолвную («кресло и кукла безрукая рядом – чья-то судьба, обращенная в прах»). Для него голос метафизики связан с предметами: небеса говорят через вещи. Это подчеркивает чувственную связь автора с реальностью, за которой он как будто видит черты другого существования. Но все упования на непостижимую тонкую вселенную, увы, разбиваются о плотную поверхность действительности: поэт лишь надеется, но не знает; он только хочет поверить, но еще не верит…

Его лирический герой – человек с проснувшейся душой и слипшимися ото сна глазами, слегка неловкий в духовных движениях. Не духовидец и не атеист, он чуток к малейшему трепету жизни. Будто угасающий свет, он принимает ее такой, какой она была подарена ему на земле: на время, а хотелось бы – навсегда, но нет – на время…

 
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далеком.
 
 
Среди бесчисленных огней
Живется проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
 
 
Дорога к истине крива,
Черно над нею.
…Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
 

В облике alter ego поэта угадываются черты проводника и по волшебным русским уголкам, и по скорбным местам времени и пространства. Обладая острым зрением и слухом, он будто говорит всем другим: посмотри сюда, послушай вон там; ведь то, что происходит, – оно вот такое…

Автор показывает выветривание духа участия из сердца русского человека:

 
Чей ребенок в покинутом доме? – Ничей;
Чей солдат, слепой и безногий? – Ничей;
Чья девочка спит на вокзале? – Ничья;
Кто погребен в безымянной могиле? – Никто.
 

Голос лирического рассказчика негромок, почти спокоен, хотя его сдержанность в упреке ранит куда сильнее крика. Он совсем не стремится в чем-то убедить собеседника, слушателя, читателя, но хочет как можно ближе подвести его к «предмету», заставить потрогать рукой созерцаемое и потом – согласиться или отринуть логику авторской речи.

Без похоронной печали и громких рыданий поэт говорит о главном, уже и заболтанном разномастными ораторами и кликушами:

 
Были мы русские,
Были мы Божьи,
Как оказались ничьи?
 

Горечь от тягот советской эпохи у Кирюшина никогда не превращается в огонь, пожирающий все живое на родной земле, прежде всего – память… Старики – это советские люди, в тайниках души – русские, Божьи по делам своим. В годы их молодости творилось много чего антирусского и наглядно сатанинского. Столетиями воспитанное православное ощущение жизни ушло в катакомбное существование, спряталось под коммунистическими формулами и вышло на поверхность только в минуты грозной опасности, явив миру русского воина-победителя.

 
Надо бы вернуться восвояси,
Надо бы держаться своего.
Только в золотом иконостасе
Я не понимаю ничего.
<…>
Это только воину простится:
Он, когда предсмертное хрипел,
Даже не успел перекреститься,
Потому что выстрелить успел.
 

Тут четко обозначены две духовные позиции, будто поставлены лицом к лицу Отечественная война и современность: воин – не-воин, вера делом и подвигом – вера знанием и усталым умом.

На танцплощадке у реки под звуки баяна вальсируют старики и старухи, объединенные общей памятью о Большой эпохе. Их движения строги и размеренны, и кажется, с последним дыханием поплывут они под старую мелодию по Третьему Риму – советской стране, что объединила их в горе, страдании, счастье, торжестве, гордости, – по миражу Советского Союза, к которому их тела и души имеют гораздо большее отношение, нежели к реальности сегодняшнего дня.

В закрытом музее лежит «время… сваленное в кучу»: «пережившее солдат полковое знамя», пшеничные снопы «с запахом кровицы», «перенагражденный вождь с передовиками»… И вокруг этого «хлама», словно инфернальный знак, «нищенка одна ходит у окошка»:

 
Ходит-бродит, говорит,
Суд пророчит вечный,
А во лбу ее горит
Знак пятиконечный.
 

Вспоминая детство и рассказы старших, автор называет два дорогих имени – «бабушка Евдокия, матушка Серафима» и приводит их наставления: «Все Он управит, внучек»; «Не унывай, сыночек». Мудрость и жизненная стойкость старых людей, сохранивших веру и преодолевших тяготы, остаются для него примером поведения, особенно в нынешнюю эпоху бедствий. В стихах же этот образ звучит так: «Пла́чу, не унывая».

Тут и горечь, и надежда на завтрашний день, и упование на Бога.

 
Летопись о нас расскажет скупо,
Как о не оставивших следа.
Спился мельник, развалилась ступа,
Высохла толченая вода.
<…>
Раззудись, плечо, гуляй, голо́та!
Смотрят, как неистовствует бес,
Кто-то с горки,
Кто-то из болота
И – до срока —
Сам Господь
С небес.
 

Прибавление дня

Нина Ягодинцева

Поэзия – спасенье языка, вечно новорождённая родниковая речь. И то, что может сказать она, не скажет никто, хотя, казалось бы, – говорят все, хором повторяя уже давно сказанное. Но как редко можно услышать:

 
Побудь со мною, тишина!
Давно искал я этой встречи.
От праздной человечьей речи
Душа остывшая темна…
 

Поэзия всегда начинается с внутренней тишины. И ощущение родниковой чистоты слова возникает с первых строк – любых строк, на которых открывается поэтическая книга Виктора Кирюшина. Его имя уже давно известно истинным ценителям русской поэзии. Одно из главных, душевно близких, мощно притягательных свойств стихов Кирюшина – глубокое национальное чувство. Это очень русские стихи. И русские они не по внешнему сюжетному признаку, хотя и его нельзя не отметить. В первую очередь – язык.

Слово, попадающее в магнитное поле поэтической речи Виктора Кирюшина, приносит с собой всё, что было накоплено веками: точность, полнозвучность, оттенки чувств, многозначность смысла. Слово как сеть захватывает такое широкое пространство, такие временные промежутки, что улов этот поначалу представляется невозможным, невероятным:

 
Всё начиналось разговорами,
Чтобы немного погодя
Эпоха щёлкала затворами,
Дыханья не переводя.
 
 
Сначала котелки да тросточки…
А нынче в поле, где пырей,
Не различить немые косточки
Ведомых и поводырей.
 

Но это всегда есть в самой природе родного языка, и точное ви^´денье благодаря прозрачности мгновенно становится предвиденьем и даже мудрым остережением для понимающих, ибо всё уже было и поэту ведомо. В каждом стихотворении книги – своя глубина, но все они полны воздуха, мерцающего оттенками смыслов, пробуждающего в чутком читателе талант со-чувствия, со-переживания.

Русской, родной ощущается и та особая слитность с природой, которая есть практически в каждом сюжете. Загадка «русскости» в сущности своей проста: русский человек широк потому, что пространство своего бытия принимает как часть себя самого – и даже не часть, а основу. И он до сих пор ещё естественен, природен настолько, чтобы позволить себе и глубокий гармонический покой, непонятный и пугающий для непосвящённых, и сокрушительную стихию чувств, страшащую своей неизвестно откуда берущейся силой, и мгновенный переход от одного состояния к другому.

Чем дальше развивается цивилизация, тем больше настораживает и пугает её приверженцев эта широта и стихийность, но без неё русская душа высыхает, становится бессильной и вполне пригодной для оцифровки. И потому —

 
…Как сладко услышать средь тысяч созвучий
Таинственный зов пламенеющей тучи
И шум поднебесный угрюмого бора
Раскатами неисчислимого хора!
 
 
Душе ведь не нужно особой науки —
Ловить на лету эти ритмы и звуки,
Мелодии, жалобы, вздохи и пенье,
В которых сливаются страсть и терпенье…
 

И ещё одно – родное, угадываемое с полустроки, полувздоха при чтении – русская музыка этих стихов. Искусственно ускоряемый, рваный ритм современной жизни чужд и губителен для русского человека, верлибр с его поэтической развязностью пуст, а рэп удушающее тесен. Родня русскому – музыка, живущая в открытом пространстве полей, холмов, рек, взлетающая к вершинам гор – дышащая полной грудью.

Музыку не понимают – музыку чувствуют, ею настраивают мысли – а вовсе не наоборот. Она несёт в себе, говоря современным языком, основное знание о мире, о его глубинных закономерностях, и то, чего нельзя пока ещё постичь рассудком, постигается сердцем, его со-звучием, совпадением таинственных глубинных ритмов.

 
Дождик шепчет, ветер колобродит,
Гром гремит, ревмя ревёт волна…
Музыка живёт в самой природе,
Потому и вечная она.
 

<…>

 
Луг звенит.
Над синей гладью плёса
Чаек крик захватывает дух.
В мире, где ничто не безголосо,
Как награда – абсолютный слух.
 

Может быть, потому и способна мгновенно подняться в русском человеке высокая волна воли. На языке музыки русский и понимает природу, и принимает её покой и её силу. Музыка определяет и должную меру поэтического пафоса, и остерегает от гибельного:

 
В краю истерзанном и голом,
Где в полдень не видать ни зги,
Поэт, не жги сердца глаголом!
Во имя Господа
Не жги!
 

Казалось бы – открытый спор с пушкинским «Пророком», где именно в уста Бога вкладываются слова «…глаголом жги сердца людей», явное противоречие, но ничего противоречивого здесь нет, есть точная мера слов и событий, мера, которую ощутить способна именно поэзия:

 
Не перейди незримой грани,
Святой взыскуя правоты.
Ты видел сам —
На поле брани
Лишь ядовитые цветы…
 

Ещё одна характерная черта русской поэзии – почти природная естественность метафор, а чаще даже и простой параллелизм. Русская метафора – не самоцель и даже не средство, и не столько превращение форм, сколько объединение их одним, единым, всеобщим содержанием:

 
Где тихая роща кончается
И звёзды ночуют в реке,
Стоит одуванчик,
Качается
На тонкой зелёной ноге.
 
 
Прощаются люди,
Встречаются,
Стихают шаги за окном…
Стоит одуванчик,
Качается
На маленьком шаре земном.
 

Казалось бы – и что в безыскусной простоте искушённому читателю? Но не в пищу праздному уму предназначены эти тонкие связи, они – соломинки для спасения, наилегчайшие мостики над оврагами и ущельями бытия. Поэзия Виктора Кирюшина очень земна, вполне конкретна – в ней много тёплых, родных сердцу примет, но не тяжёлых своей плотной материальностью, а словно светящихся изнутри, и свет этот высоко печален – как высоко и светло печально всякое соприкосновение души с красотой, вечного – с мгновенным, живущего – с уходящим или будущим. А какой словесной сладостью наполняются русские имена!

 
На Руси предзимье.
Порыжело
В ожиданьи первого снежка
Вымокшее поле возле Ржева,
Луговина около Торжка.
 
 
Киновари досыта и сини,
Тронутой летучим серебром,
В тихой роще около Медыни,
В родниковом озере у Кром.
 
 
На венцах колодезного сруба
Смыта влагой летняя пыльца.
Ветрено в дубравах Стародуба,
Изморозь на куполах Ельца.
 
 
Как царевна юная наивна,
В небе пышнотелая луна,
А под ней Коломна
И Крапивна,
Нерехта, Кириллов, Балахна…
 

И когда Виктор Кирюшин пишет о современниках (а в книге довольно много таких сюжетов и эскизов), о чём бы ни шла речь – это всегда любование, даже если и горечь:

 
Годы-то всё какие —
Сплошь из огня и дыма!
Бабушка Евдокия,
Матушка Серафима.
 
 
Боль от репьёв-колючек,
Предощущенье строчек…
«Всё Он управит, внучек».
«Не унывай, сыночек»…
 

Когда вынимаешь для цитат строки из контекста, не покидает странное чувство: словно срываешь один за другим цветы на лугу – для букета, но цветущий луг так и остаётся лугом, его не унести и не пересказать. Так и с настоящими стихами – они живут и наполняют живым воздухом книгу, в цитатах передавая только малую часть смысла. И вот вроде бы афористичность считается поэтическим «знаком качества», но ведь не так на самом деле – поэзия не в броских или чеканных строчках, а именно в воздухе, в особом веществе, которое в нём разлито… И это тоже очень русская черта.

Классическая стройность и собранность речи, её простота и прозрачность до таинственных глубин в наше время много– и пустоговорения дорогого стоят. Сколько бы ни изощрялась «актуальная» поэзия в поиске форм и способов завоевания читателя, остаётся истинно актуальным только то поэтическое пространство, в котором родное слово раскрывает свою необозримую вселенную мелодии и смысла.

Виктор Кирюшин – глубоко русский поэт, и в рубежную эпоху, когда в ответ на вал глобальной культурной, национальной, личностной унификации начинает просыпаться, подниматься живое чувство родины, родной земли, истории, крови, слова, очень важно услышать – и сохранить возле сердца родниковое, питающее душу:

 
Вовсю метель гудит ночами,
И неприметен к лету сдвиг, —
Да мы и дней не замечаем,
Не то что краткий этот миг.
 
 
Но кто-то угли теплит в горне
И отнимает миг у тьмы,
И под землёю слышат корни
Всё то, чего не слышим мы.
 

Абсолютный слух души

Виктор Петров

Уже десятилетиями я радуюсь стихам Виктора Кирюшина, а ведь пора и задуматься: почему они легли мне на память и так запали в душу? Тем более, ныне и случай для этого подходящий – 65‑летие поэта.

Никакой метафорической путаницы, переусложнённости нет в его стихах, никакого желания во что бы то ни стало не походить ни на кого другого, но взвешенное, благородное следование природе своего дарования и традиции отечественной поэзии. Зачаровывает филигранная тонкость слов, нежность чувства и благородство мысли.

Меня пленяет лирика Виктора Кирюшина, как прохладное зеркало воды озерца, как одиночество рыбака, как невесть откуда появившаяся золотая рыбка чудесной строки. Поражает точность поэтической речи и прямое попадание поэта в особенность собственного дарования, честная его проекция на лист. Беру наугад строку – «Тьма воронья в озябшей кроне» — и тотчас улавливаю особую музыку, пронизывающую творчество поэта. Ничего лишнего, избыточного, рассчитанного на внешний эффект. Поскольку новое поколение учится собственному творчеству по образцам, как средневековые подмастерья по шедеврам мастеров, так и хочется воскликнуть: «Пример преподан – ваш черёд!» (Б. Пастернак). Вооружившись подобным камертоном, легче настраиваться на гармоничный лад. Форма силлабо-тонического рифмованного стиха проста до волшебства. В том-то и опасность этой вековой конструкции, что она далеко не всегда удерживает духовное вещество поэзии, что она равно покорна и гению и рифмоплёту. Поэзия – самое демократическое искусство, доступное по формальным признакам каждому школьнику. Вот тут-то и необходимы начинающим стихотворцам образцы наполненных поэзией строк, чтобы в сравнении познать истину:

 
К ночи сгущается воздух сырой,
Вольно и наспех прошитый капелью.
Пахнет в округе набухшей корой,
Дымом печным и оттаявшей елью.
 

Слова являют собою пример высокого поэтического созерцания, мастерски переходящего в философскую максиму-концовку:

 
Необъяснимо такое тепло.
Необъяснимее только надежда.
 

А вот уже из другого стихотворения, в продолжение поэтического монолога:

 
Но природа, закрывшая двери,
Немотой продолжает корить.
О, свободные птицы и звери,
Научите меня говорить.
 

Кажущаяся простота стихов пусть нас не обманывает, поэзия – наиболее сложное, аристократическое искусство, неестественная (искусство!) естественность речи, в ней обитает волшебство. И тут нужен «абсолютный слух души» (В. Кирюшин). В стихотворении «На Медведице», посвящённом своему учителю и другу поэту Николаю Старшинову, он сам говорит о душе своих творений, и лучше не сказать:

 
Графика дождём промытых линий:
Тёмный бор,
Холодная река.
Тихо тлеют свечки белых лилий
В заводях, где дремлют облака.
……..
Ветрено.
Просторно.
Одиноко.
И плывёт сквозь долгие века
Месяца недрёманное око,
Тёмный бор,
Холодная река.
 

Пейзажные зарисовки – это ведь тоже о душе поэта. Много лет я бродил среди его мысленных трав, цветов, муравьёв, стрекоз, где обычное существо или явление превращается в сказочное, в первозданное, где легко и сладко укрываться от палящей реальности одичавшего века:

 
Ночь дышит сыростью озёрной.
Едва заметные в воде
Желтеют звёзды, словно зёрна
В парной и зыбкой борозде.
 

Говорят, что один из действенных, хотя и субъективных, критериев наличия в стихах поэзии – это желание вновь и вновь слушать или перечитывать их, пока строчки сами собою не запомнятся, не станут внутренней опорой, утешением, вразумлением, побудителем к жизни. Однажды я набрел в одной из книг Виктора Кирюшина на таинственного скрипача, который играл «на струнах высохшей осоки», едва удерживая смычок «в озябшей маленькой руке»:

 
И он задумается грустно,
Иронизируя незло,
Что лишь сочувствие – искусство,
Всё остальное – ремесло.
 

Как такие слова не удержать в памяти, не прокручивать их в себе, пока не придёт понимание, что это песнь о самом главном. И я уже думал, что разгадал пантеистический дух поэта («Мир всякий мудростью богат…»), который сильнее века.

Но всё оказалось значительно сложнее и богаче, когда мне открылся вход в его родственный моему мир. Разве можно что-либо узнать, если этого уже нет в нас самих? Нашёл я эти стихи случайно, развернув книгу «Неизбежная нежность» (2012). Приведу целиком:

 
Тропа с холма сбегает вниз полого,
А дальше степь без края и конца.
Сухой и жёсткий куст чертополоха
Качнётся вдруг у самого лица.
 
 
Бери копьё иль уповай на милость
Врагов, что в прах стирают города…
Здесь ничего почти не изменилось
За сотни лет —
Всё так же, как тогда.
 
 
Так да не так:
Враг обернулся бесом,
Перехитрил Ивана-удальца.
Живое поле зарастает лесом,
Мелеют реки, души и сердца.
 
 
Там, далеко, шумит-гремит столица,
Она щедра для слуг, а не служак.
Куда идти?
Каким богам молиться?
Где в этой смуте войско и вожак?
 
 
Всё верится: вот-вот блеснут кольчуги,
Тугие стрелы воздух разорвут…
Но тишина давно уже в округе
Та самая, что мёртвою зовут.
 
 
По всей степи кусты чертополоха,
Сойдёшь с коня – утонешь с головой.
Густеет тьма.
Кончается эпоха,
И колокол расколот вечевой.
 

Это уже не миниатюра, а эпическое полотно, когда современность проваливается в тысячелетия и вздымается на дыбу будущего. Подобная одически-былинная традиция пронизывает всю русскую поэзию. Поэт прямо говорит, что наша всеисторическая мука не исчезла из современного временного пространства. Кульминация былины в пятой взрывной строфе, где ключевая идиома «мёртвая тишина», поэтом оживлена словами «та самая». Не случайно завершается это эпическое стихотворение отзвуком («В густой траве пропадёшь с головой». А. Блок), искусно вплетённым в новую лексику, а последний аккорд эпилога гудит древним, как сама русская поэзия, звукосочетанием, единением музыки и смысла, – «колокол расколот», вызывая глубокий ассоциативный ряд, отбрасывая к началу былины, побуждая прочесть её вновь и вновь. Если стихи о природе можно назвать маленькими поэмами, то это – поэма-былина. Поэмами стихотворения Виктора Кирюшина делает насыщенность содержания, обилие строго отобранных деталей, глубина чувства и далёкие горизонты нестандартной логики мысли. То, что они написаны в малой форме, – всего лишь дань нынешнему читателю, который в подавляющем большинстве своём не воспринимает объёмные формы поэтических творений.

Знаки времени очищены в стихах Виктора Фёдоровича от всего наносного и, простите за тавтологию, временного:

 
По земле, что к полуночи дремлет,
Нёс он лёгкое тело своё,
И ступал на родимую землю,
И отталкивался от неё.
 

В любовной лирике Виктор Кирюшин достигает предельной обнажённости. И это прекрасно. Тут невольно вспомнишь требование Афанасия Фета – достигать в стихах предела «лирической дерзости» и не бояться искрящейся в слове искренности. Поэт это вполне осознаёт. Он не боится обнажать свою душу и не хочет занавешивать память, хранящую дорогие для него чувства и образы:

 
Но, грешник и бабий угодник,
Целую, пока не погиб,
Жнивья золотой треугольник,
Бедра молодого изгиб.
 

Виктор Кирюшин мастер ярких деталей-наблюдений, неожиданных подробностей и концовок-афоризмов. Этому искусству можно поучиться. Есть просто великолепные примеры. Вот концовка стихотворения «Волк»:

 
Вожак умён и даже пулей мечен,
Уводит стаю снежной целиной…
В деревне ныне поживиться нечем,
И волк её обходит
Стороной.
 

Гражданская лирика Виктора Кирюшина так же свежа и таинственна, как пейзажная и любовная. Разве не вобрали многовековую русскую боль стихи, написанные в лучшей демократической традиции отечественной поэзии… Хотел процитировать концовку, но не смог остановиться:

 
Лес обгорелый,
Десяток избёнок,
Морок нетрезвых ночей.
Плачет в оставленном доме ребёнок.
– Чей это мальчик?
– Ничей.
Невыносимая
воля в остроге,
вязь бестолковых речей.
– Чей это воин,
слепой и безногий,
помощи просит?
– Ничей.
Словно во сне великана связали,
гогот вокруг дурачья.
– Чья это девочка
спит на вокзале
в душном бедламе?
– Ничья.
Остервенело
в рассудке и силе
продали это и то.
– Кто погребён
в безымянной могиле
без отпеванья?
– Никто.
Родина!
Церкви, и долы, и пожни,
рощи, овраги, ручьи…
Были мы русские,
были мы Божьи.
Как оказались ничьи?
 

Подобные стихи нет необходимости комментировать, они рисуют юдоль, «где родятся поэты», где родился и честно живёт Виктор Кирюшин. Есть поэты, которые точно попадают в своё время и о них много говорят и пишут современники. Есть и те, кто сильнее своего века, и они попадают в вечность:

 
Предутренний луч и заката кайма.
Спасибо, что был я на свете.
На свете, который меня не поймал
В свои золотистые сети.