Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники"

– Очень слабо. Начал было изучать, да обстоятельства не позволили изучение закончить, – ответил Ермилов, не вдаваясь в подробности обстоятельств, которыми были мировая война и революция в России.

– Хорошо. Завтра в десять часов явитесь вот по этому адресу, – сказал Лайцен и протянул Ермилову бумажку.

Александр Егорович прочитал, закрыл глаза, повторил про себя пару раз и вернул бумажку.

Лайцен чиркнул спичкой, зажег бумажку и долго вертел ее в пальцах, пока она не выгорела дотла.

Четыре дня Ермилов не посещал библиотеку. Четыре дня он ходил по указанному адресу в старинный особнячок на Арбате, занимаемый какой-то конторой. Здесь, в одной из комнат на втором этаже, он встречался с чопорной дамой лет шестидесяти пяти, не вынимавшей изо рта папиросу, и весь день, с перерывом на обед, говорил и говорил с ней о всяких пустяках, перескакивая с немецкого на французский, и наоборот. Они вспоминали Париж и Берлин, Марсель и Дрезден, их улицы и площади, магазины и рестораны, и дама эта, которую звали Аннелия Осиповна, поражала Ермилова знанием этих и других городов, и не только центров, но и окраин, улиц и переулков, проходных дворов и подворотен.

Они медленно расхаживали по просторной комнате, в которой стояли лишь круглый стол, кожаный диван с зеркалом, шкаф и два венских стула, расхаживали плечом к плечу вокруг стола, останавливаясь то перед диваном, то перед большим венецианским окном, и со стороны могло бы показаться, что вот встретились двое после долгой разлуки и вспоминают, вспоминают прошлое и никак почему-то не могут вспомнить самого главного.

Походя же Аннелия Осиповна поправляла произношение Ермилова, уточняла детали. Оказалось, что он хорошо помнит не только языки, но и города, в которых приходилось живать и прятаться от полиции, что у них много общих знакомых как среди немцев и французов, в основном бывших социал-демократов, так и среди русских эмигрантов, уехавших или высланных на Запад в двадцатые годы. Будто между прочим промелькнула фамилия и Орлова-Смушкевича, но Ермилов сделал вид, что слышит ее впервые, во всяком случае, никак на нее не среагировал. Оставалось удивляться, почему он до революции ни разу не встретился с Аннелией Осиповной ни за границей, ни здесь, в России.

Но если Ермилов даже не пытался выяснить, чем его наставница занималась до и после октября семнадцатого года, почти сразу же решив, что перед ним бывшая эсерка-террористка, то в вопросах Аннелии Осиповны частенько проявлялся косвенный интерес к прошлому Ермилова, объяснить который любопытством старой дамы было бы верхом наивности. Однако он был настороже и ни разу не попался на ее уловки.

Для Александра Егоровича оставалось загадкой, почему Лайцен во время встречи на явочной квартире не упомянул Орлова-Смушкевича: ведь не только Валериан Колесник стоит между ними, но и Орлов тоже. Не знает Лайцен, кто убил? Или для них смерть Орлова оказалась тоже во благо? А если что-то другое? Не зря же Аннелия Осиповна упомянула в разговоре кличку бывшего провокатора. Такие люди, как эта прожженная дама, зря чужими фамилиями не бросаются. Да и своей тоже.

Между тем, четыре этих дня были только началом. Аннелия Осиповна однажды оборвала разговор, долго молчала, о чем-то размышляя, потом заключила:

– Все-таки вам надо повращаться немного среди настоящих французов и немцев. Я скажу, чтобы вам это устроили.

На этом они простились. Не трудно было догадаться, что Ермилова готовят к какой-то работе за границей. Может, это будет и не работа, а разовая операция, акция или что-то в этом роде. В любом случае – безделье его кончилось, он снова нужен партии, и она, судя по всему, решила использовать его в таком качестве, в каком он особенно был удачлив и сведущ.

Все эти четыре дня настроение у Ермилова было лучше некуда. Он не помнит, чтобы за последние годы ему было так покойно и хорошо. Единственное, что его волновало, так это справится ли он с заданием, которое ему будет поручено. Его даже не смущало, что он снова попал под начало Лайцена. В конце концов, Лайцен останется в Москве, а Ермилов на месте будет решать, что и как ему делать, помятуя, что Лайцен способен на любую подлость.

И еще где-то глубоко держалась мысль о том, что надо бы как-то решить с Галиной Никаноровной. Ну, хотя бы для того, чтобы даже в подсознании не оставалось никаких мыслей, мешающих делу.

Глава 19

В воскресенье у Ермилова выдался наконец свободный день, и он, испытывая незнакомое волнение, отправился в библиотеку. Ему казалось, что он придет туда, а читальный зал пуст, и он уже больше никогда не увидит туго стянутые в пучок гладкие каштановые волосы, розовую мочку уха с серебристой капелькой, будто вытекшей из этой мочки, тонкую кисть руки. Конечно, он может пойти к Галине Никаноровне домой, но что он скажет ей, когда она откроет дверь? Сказать ему совершенно нечего, потому что он понятия не имеет, какая такая сила тянет его к этой женщине.

"Просто у тебя давно не было бабы", – сказал он сам себе, но слова эти, хотя и были произнесены категорически, не убедили. Тогда Ермилов стал думать о том, что чем бы ни был вызван его интерес к Галине Никаноровне, интерес этот необходимо отбросить в сторону, потому что… Но веские когда-то доводы не действовали. Оставался лишь один довод: черт знает, чем все это может для него кончиться, если об их… о его возможной связи с чуждым классовым элементом узнают на Лубянке.

Рассуждая таким образом, Александр Егорович продолжал шагать в сторону библиотеки. В конце концов, делать ему так и так нечего, а в библиотеке он почитает, глядишь – и время пролетит незаметно. Можно, конечно, пойти в кино, но уж если в кино, то почему бы и не с той же Галиной Никаноровной? Нет, правда. Это ничем его не обяжет и ничему не помешает.

Да и… так хочется просто поговорить с кем-нибудь по-русски: две недели с утра до ночи он говорил только на немецком или французском с немцами или французами, околачивающимися при Коминтерне, исподволь вслушивался в итальянскую, испанскую и английскую речь, и ему это ужасно надоело. Он даже не знал, откуда в нем вдруг появилась неприязнь к чужой речи. Раньше такого за ним не водилось. Наоборот, каждое новое слово притягивало, заставляло повторять его на разные лады, а нынче… В душе у него что-то, видать, надломилось, если он вдруг стал таким ненавистником чужой речи, если она вызывает в нем глухое раздражение, желание заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не видеть эти странно складывающиеся в разговоре губы, каркающие, квакающие, сюсюкующие звуки, эти почти что одни семитские рожи, представляющие немцев, итальянцев, греков, испанцев, венгров, австрийцев и черт знает еще кого, будто во всех странах живут одни евреи, зачем-то называющие себя по-разному.

Нет, там были, разумеется, и настоящие немцы, итальянцы, греки, испанцы и тэ-дэ, их было даже больше, чем евреев, но они лишь составляли фон для деятельных, говорливых, пронырливых семитов, поэтому настоящих-то и не было видно.

И еще. Пользуясь своим как бы неприсутствием на этом разноязыком сборище, выполняя роль человека "подай-принеси", Александр Егорович поначалу вслушивался лишь в звуки самой речи, мысленно повторяя иные слова и выражения, но вскоре стал невольно вникать и в смысл этих речей, и поразился, как далеки интересы этих людей от интересов того же Ермилова, русских рабочих и крестьян. Да и не только русских. Может, отсюда у него и неприязнь к чужой речи, может, потому он с таким подозрением и недоверием вглядывался в лица деятелей Коминтерна, напоминавших ему преуспевающих клерков.

Но, слава богу, те две недели миновали, языковая практика оказалась полезной во всех отношениях, после нее Ермилов еще раз встретился с Аннелией Осиповной, полдня проговорил с ней о всяких пустяках и понял, что экзамен по языкам сдал на отлично. Теперь, видать, оставалось ждать.

Александр Егорович бодро топал по утоптанному снегу тротуаров, всей грудью дышал морозным воздухом и, задирая голову, улыбался воронам и галкам, чего-то не поделившим на крыше шестиэтажного дома. Он улыбался заиндевевшим деревьям, встречным женщинам, дворникам, шаркающим березовыми вениками, и знал, почему с ним происходит такое: вот еще несколько минут, и он увидит Галину Никаноровну.

Выйдя на Тверскую, Александр Егорович непроизвольно замедлил шаги: у него вдруг возникло ощущение тревоги, какой-то непонятной опасности. Нет, эти тревога и опасность не были связаны с Галиной Никаноровной. Они возникли будто в самом воздухе, отделившись от стен домов и смешавшись с хрустом снега под ногами прохожих.

Хруста снега… Ну да! Однообразный хруст под чьими-то ногами, обутыми в новые кирзовые сапоги, то есть в сапоги с неизношенными подметками, с острыми гранями каблуков. Этот хруст сопровождает его слишком долго. Впрочем, ощущение чего-то ненормального возникло у него значительно раньше – можно сказать, едва он вышел из общежития. Но лишь сейчас он догадался, с чем это ощущение связано. Александр Егорович еще не видел своего преследователя, не знал, как он выглядит, но уже был уверен, что за ним тянется хвост.

Хотя на улицах полно народу, и народ этот снует взад и вперед, радуясь выходному дню, солнечной погоде и сверкающему снегу, хотя наверняка не один человек идет за ним от самого общежития только потому, что пути их совпали, ощущение опасности, однажды возникнув, не покидало Ермилова, а он привык доверять своим ощущениям.

Чтобы проверить себя, Александр Егорович зашел в первую попавшуюся булочную, купил связку баранок, искоса поглядывая на окна. Так и есть: возле окна остановился невысокий невзрачный человечек в меховой шапке с опущенными ушами. Он принялся возиться с бумажным свертком и будто невзначай поглядывать в окно, понизу разрисованное морозными узорами.

Ермилов вышел из булочной, грызя баранку, свернул в переулок, где в одноэтажном здании располагалась библиотека. Открывая тяжелую дубовую дверь библиотеки, скосил глаза в сторону Тверской и снова увидел невзрачного человечка, читающего объявления, которыми была оклеена круглая тумба на другой стороне переулка. Значит, действительно, следят. Зачем? Проверить, не утратил ли Ермилов чувство опасности и бдительность? Узнать, с кем встречается, куда ходит? Что ж, видимо, без этого нельзя.

Слежка доказывает, что ему предстоит действительно сложное и, быть может, опасное задание, а в таком случае без всесторонней проверки не обойтись.

Тем более необходимо что-то решать с Галиной Никаноровной… Вернее сказать, решать с самим собой и своим отношением к ней. Ибо нельзя идти на ответственное задание, когда на душе странное чувство, что он чем-то обязан женщине с таким беззащитным профилем и такими тонкими руками.

Оставив пальто и шапку в раздевалке, Ермилов прошел в читальный зал и сразу же увидел ее. Галина Никаноровна что-то писала, потом подняла голову – взгляды их встретились, и Ермилов увидел в ее взгляде вспыхнувшую радость и ожидание. Галина Никаноровна даже улыбнулась ему, и в этой улыбке он прочитал что-то вроде торжества: "Ага, я знала, что ты придешь, и ты пришел". И только после этого она опустила голову, и руки ее беспокойно затеребили странички толстого блокнота, а в раковинах ушей медленно начал разгораться розовый огонек.

Ермилов взял с полки первую попавшуюся книгу, записал ее в свою карточку и пошел к ее столу. Он сел рядом, раскрыл книгу и, не глядя на Галину Никаноровну, произнес шепотом:

– Я пришел сегодня исключительно из-за вас, Галина Никаноровна.

– Да? – не особенно удивилась она, склонила голову чуть набок и посмотрела на Ермилова. – Позвольте, а откуда вам известно мое имя?

– Заглянул в вашу карточку.

– А-а, – протянула она разочарованно. – И что же вы от меня хотите?

– Видите ли, я скоро должен буду уехать… на какое-то время. У меня никого в Москве нет, а мне хотелось бы думать о вас и знать, что вы тоже обо мне думаете.

– Почему вы решили, что я должна о вас думать? И потом… я замужем, следовательно, мне есть о ком думать.

– Я не говорю, что вы обязаны думать обо мне. Я просто хочу этого, вот и все.

– И куда вы собираетесь ехать?

– Далеко.

– Не можете сказать или не хотите?

– Не могу.

– Понятно.

В это время в читальню зашел человек в потертом пиджаке кофейного цвета и черных брюках, заправленных в сапоги. Он потирал с мороза руки и оглядывался, как оглядывается всякий, попавший в незнакомую обстановку. Его окликнула пожилая библиотекарша, человек виновато улыбнулся, подошел к ее столу и встал несколько боком, чтобы не терять из виду Ермилова.

Ермилов усмехнулся и произнес, глядя в книгу и почти не разжимая губ:

– Галина Никаноровна, я не хочу мешать вам заниматься, поэтому больше не скажу ни слова. Если у вас есть ко мне вопросы, то оставьте их на потом. Договорились?

– Хорошо, хотя я вас не совсем понимаю, – тоже шепотом, тоже не поворачивая головы, произнесла Галина Никаноровна, и рука ее надолго застыла над блокнотом.

Невзрачный человечек взял какую-то книгу, поискал глазами свободное место, пошел по проходу между столами и устроился где-то сзади. Ермилов слышал, как он вздыхает и ерзает на стуле, шелестит страницами книги, которая его явно нисколько не интересовала.

Прошло, быть может, около часа. Галина Никаноровна, судя по всему, вполне освоилась с присутствием рядом человека, который так многообещающе начал, а теперь не проявляет к ней никакого интереса. Лишь иногда она то пожимала плечами, то негромко хмыкала, но это вполне могло относиться и к тому, что она вычитывала в своих умных книжках, а вовсе не к соседу.

Ермилову же чтение никак не шло на ум. Он, правда, исправно перелистывал страницы, но ни одной не прочитал до конца. Его занимало два вопроса: зачем все-таки за ним следят, да еще так нахально, и чем объяснить почти конспираторские повадки Галины Никаноровны? Уж не является ли она агентом ГПУ? Может, ее тоже подсадили к нему?..

Да нет, что за чепуха! Уже хотя бы потому, что Галина Никаноровна посещает библиотеку задолго до того, как сам Ермилов узнал о ее существовании. Если он начнет подозревать всех подряд, то добром это не кончится. А что она отвечала ему тоже не глядя на него и почти не разжимая губ, будто зная, что за ним следят и нельзя показывать, что между ними существует какая-то связь, так это исключительно следуя его примеру. Да и сама обстановка библиотечной тишины и сосредоточенности тоже что-то значит… Что же касается хвоста, то черт с ним – пусть таскается. Пока он, Ермилов, знает о нем, хвост ему не опасен. А там будет видно.

Решив для себя эти вопросы, Ермилов покосился на руки Галины Никаноровны, на ее тонкие бледные пальцы с аккуратно обрезанными ногтями. Ему вдруг захотелось взять эти руки в свои, держать их и согревать дыханием.

– Я сейчас должен уйти, – тихо произнес Ермилов. – А вечером я зайду к вам домой. – С этими словами он поднялся и пошел сдавать книгу.

Когда Александр Егорович покинул библиотеку и шел, не оглядываясь, домой, он знал, что следом за ним идет и невзрачный человечек. И почти забытые ощущения постепенно возвращались к Ермилову – ощущения опасности и азарта, заставляя по-новому воспринимать знакомые московские улицы, людей и все то, что происходило в огромной стране. Теперь он снова жил с этой страной одной жизнью, он был нужен, он отвечал за все, что в ней происходило, – и сердце стучало сильнее, в душе звучала торжественная мелодия.

В тот же день вечером, часов в семь, Ермилов вышел с алюминиевой кружкой в руке из своей комнаты в коридор на первом этаже, часть крыла которого занимали работники-мужчины, отгороженные от женской части общежития дощатой перегородкой. Он дошел по коридору до вахтера, напротив которого стоял титан с горячей водой. Рядом с вахтером сидел незнакомый парень в расстегнутом полушубке и читал газету. По равнодушному взгляду, каким он окинул Ермилова, тот понял, что этот парень сменил невзрачного человечка.

Ермилов набрал кипятку и вернулся в свою комнату. Затем, одевшись, погасил верхний свет, включил настольную лампу, раскрыл окно и выглянул наружу.

Возле подъезда стояло несколько парней, они громко и возбужденно разговаривали, пересыпая свою речь равнодушным матом и гогоча. Все они были явно навеселе по случаю выходного дня.

Время от времени дверь подъезда открывалась, из нее вместе с клубами пара выскакивали две-три девушки, которых парни встречали громкими криками. Ухажёры подхватывали своих подружек и уходили, но толпа перед подъездом через минуту пополнялась другими парнями, и это будет продолжаться до тех пор, пока в ближайшем кинотеатре не начнется очередной сеанс.

Наконец переулок опустел. Ермилов открыл окно пошире, скользнул через подоконник, нащупал ногой цокольный уступ, прикрыл раму и соскочил на снег. Не мешкая, свернул за угол дома, подождал немного и пошел своей дорогой.

Домой, в общежитие, Александр Егорович вернулся под утро тем же путем – через окно. Забравшись под тонкое одеяло, долго лежал в темноте, прислушиваясь к своему телу, наполненному звонкой пустотой, а когда заснул, ему приснилась Галина Никаноровна: она то приближалась к нему, осторожно касалась пальцами его лица, то удалялась, постепенно растворяясь в сумерках ночи, и тело Ермилова окутывала теплая истома. Он улыбался во сне и крепко прижимал к себе комковатую подушку в цветастой наволочке.

Глава 20

В огромном, но низком помещении бывших конюшен, кое-как приспособленных под рабочий клуб, набилось несколько сот человек. Пар от дыхания оседал инеем на потолочных балках, сизый табачный дым плавал над головами, гул от сдержанных голосов колыхался вместе с массой черных фигур, едва различимых в свете тусклых электрических лампочек; вспыхивали и гасли огоньки от папирос и цигарок. Лишь в нескольких саженях от помоста, сбитого из неструганых досок, можно было рассмотреть бледные пятна лиц, ничего не выражающих, кроме разве что нетерпения.

Иногда до слуха долетало:

– Во бугай так бугай!

– Его бы к нам в кузню…

– Лучше в грузчики…

– Перышком по бумаге – оно полегче будет…

– Что верно, то верно…

Владимир Маяковский, человек высоченного роста, с мощным раскатистым голосом, бугристым лбом, иссеченным продольными и поперечными складками, длинным носом, массивным подбородком и утопленными в подбровья пасмурными глазами, стоял на помосте, широко расставив ноги, засунув руки в карманы распахнутого зимнего пальто с каракулевым воротником. Набычившись, слушал обидные реплики, смотрел прямо перед собой, ждал, когда прекратится колыхание тел и гул голосов, перестанет хлопать входная дверь и перекликаться беспечная рабочая молодежь. Но, судя по тому, что гул усиливался с каждой минутой, ждать придется долго. И тогда Маяковский сделал шаг к краю помоста и хриплым басом стал бросать в шевелящуюся темную толпу тяжелые кирпичи слов:

 
Время —
вещь
необычайно длинная, —
были времена —
прошли былинные…
 

Выдержал паузу, рубанул с ожесточением воздух крепко сжатым кулаком:

 
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
лети,
строфа!
Воспаленной губой
припади
и попей
из реки
по имени – «Факт».
 

Невнятный гул голосов стал стихать и уплывать туда, где в черной дыре над входом сиротливо светилась одна единственная лампочка, там пометался над головами, свернулся и улегся под грубые башмаки и сапоги рабочего люда.

"То-то же", – удовлетворенно хмыкнул Маяковский и забряцал железными подковами слов по чугунным ступеням строф, то возносясь в недосягаемую высь, то с грохотом низвергаясь в черную бездну:

 
Это время гудит
телеграфной струной,
это
сердце
с правдой вдвоем.
Это было
с бойцами,
или страной,
или
в сердце
было
моем.
 

Бледные пятна лиц надвинулись на помост, вытянулись, приобрели определенные, но одинаковые очертания, даже некую общую осмысленность. Похоже, люди мучительно ждали от него чего-то невероятного, как от бродячего фокусника. Наверняка большинство из них впервые в своей жизни слышат стихи живьем и видят живого поэта. Но именно этим людям более всего доступна чеканная простота лозунгов. Следовательно, именно они лучше всех других могут и должны понять и принять его стихи…

 
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
А в нашей буче,
боевой, кипучей, —
и того лучше…
 

Когда-нибудь кто-то из них станет рассказывать детям и внукам, как в промозглом помещении бывших конюшен слушал самого Маяковского… Что скажут они о нем своим потомкам? Ясно лишь одно, что их еще не произнесенные слова целиком и полностью зависят от него самого, зависят от того, что сам он сейчас с этого помоста скажет им, полуголодным, уставшим после тяжелого рабочего дня, но не потерявшим надежды на Прекрасное Будущее. Надежду на Прекрасное Будущее – вот что должен поддерживать он в их душах, в их сознании.

И Маяковский, ликуя, возглашал Прекрасное Будущее с такой уверенностью и знанием его деталей, будто бы оно уже сошло в полутемную конюшню с не выветрившимся едким запахом конского навоза, к замерзшим и усталым людям. Пусть они вернутся домой из этого мрачного клуба в такие же мрачные и холодные бараки, пусть кусок ситного, выданного по карточкам, да вареная картошка с квашеной капустой станут им наградой за труды сегодняшнего дня. Но без веры в Прекрасное Будущее нет Прекрасного Настоящего, а есть жалкое прозябание в серости и покорное утверждение жалкой Серости на века. Их вера сродни его вере в собственное предназначение, в созидающую силу своей поэзии, которая станет понятна и нужна, когда этот народ наполнится знаниями, забота о хлебе насущном отступит на второй план, а на первый выйдет нужда в прекрасном… – да, в прекрасном! – и осмысленном слове.

 
Другим
странам
по сто.
История —
пастью гроба.
А моя
страна —
подросток, —
твори,
выдумывай,
пробуй!
 

– с придыханьем, будто с маху отрубал тяжелым колуном от корявой колоды языка звенящие в тишине поленья слов. А в самом конце, когда устал и выдохся, прозвенело надтреснутыми литаврами:

 
Славьте, молот
и стих, землю молодости!
 

– и замерло в пугающе неподвижном полумраке.

Маяковский и сам замер, вытянувшись в струну, трепетно ожидая, как когда-то в детстве в горах Кавказа ожидал возвращения своих слов, усиленных горным эхом. Но слова его вернулись к нему трескучими и шершавыми хлопками корявых ладоней.

– Все, – произнес он, помолчал немного, добавил устало: – Спасибо за внимание, товарищи рабочие, – и еще с минуту стоял на помосте, вглядываясь в медленно раскачивающийся продымленный полумрак, в красные огоньки цигарок, уползающие в распахнутые двери.

"Неужели не докричался, не достучался?"