Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка"

Глава 25

Варлам Александрович задумался и не сразу заметил, как рядом появилась бесформенная тень и накрыла костер, а заметив, замер, не смея шелохнуться.

Тень бесшумно переместилась, и вот уже напротив Каменского опустился на корточки странный человечишко в кожаных лоснящихся одеждах, с прямыми черными сальными волосами, перехваченными сыромятным ремешком, с выжженными на нем какими-то знаками.

Человечишко молча протянул руку к костру, выхватил из него уголек, приложил к короткой трубочке, пыхнул дымком, после чего поднял голову, и на Варлама Александровича уставились черные щелочки глаз на плоском лице, уставились с неподдельным детским любопытством.

– Однако, здрастуй, бачка, – произнес человек бабьим голоском, обнажая крупные желтые зубы. – Моя Игарка будет, моя твоя лови. – И посмотрел за спину Каменскому, как бы ища одобрения.

Варлам Александрович медленно повернулся и увидел русского парня в зеленом солдатском ватнике, с малиновыми нашивками на воротнике и с красной эмалированной звездочкой на шапке. Парень сидел на валежине и смотрел на Каменского холодными серыми глазами. Больше никого, к изумлению Варлама Александровича, не было видно. Похоже, преследователей только двое.

– Здрав-ствуй-те, – ответил по слогам Варлам Александрович. – А я вот… – Развел руками, закончил тихо, смиренно: – А я вот вас дожидаюсь. – И, спохватившись, заговорил торопливо, брызжа слюной, все порываясь встать на ноги и чувствуя, что ноги не выдержат тяжести тела. Да и нельзя вроде бы вставать: могут не понять, принять за попытку к бегству, к сопротивлению, ударить, выстрелить.

– Бросили меня, бросили! – сыпал словами Варлам Александрович. – Хотели убить, да я вовремя догадался, спрятался. Это все Плошкин, бригадир наш, он нас под ружьем гнал, чуть что – зарублю, говорит… И Пакуса, Льва Борисыча, бывшего чекиста, это он пристукнул… Пакуса-то… А Лев Борисыч – он хотел сдаться… мы с ним договорились, с Лев Борисычем-то, но я не успел: ноги… ревматизм у меня…

– Кто с Плошкиным? – оборвал бессвязную речь Варлама Александровича резкий голос парня.

– Мальчишки, мальчишки несмышленые с ним: Дедыко и Ерофеев. И этот, как его? – грузин. С бельмом. Го… Гоглидзе! Да! Дедыко убить меня хотел… Честное слово! Им убить человека – ничего не стоит…

– Давно ушли? – снова будто обрезал парень, придавив Каменского к земле холодным взглядом.

– Н-не знаю. Спал я… То есть я спрятался, а они… Утром ушли, да-да, рано утром… – Он подумал было рассказать про Гоглидзе, но не решился.

– Ай-я-яй! – покачал плоским лицом Игарка, и Каменский обернулся к нему. – Такой стары бачка, такой много врать говори. Шибко нехорошо, однако.

– Что – врать? – не понял Варлам Александрович.

– Как вы ушли из шахты? – заставил обернуться назад Варлама Александровича повелительный голос парня.

– Из шахты? Ах, да! Из рудника… Обвал случился… в штреке… когда мы уже пошабашили и шли наружу. Передних накрыло, и мы остались вшестером… Н-нет, всемером! – поспешно поправился Каменский, боясь, что его снова уличат во лжи. – А потом – я уж не знаю каким образом – Плошкин нашел выход… Мы полезли, а сверху все сыпалось, сыпалось, и одного… профессора из Нижнего… как же его? – вот память!.. – профессора задавило, и мы остались вшестером. Плошкин – прошу это иметь в виду! – пригрозил убить, если не пойдем с ним… А что оставалось делать? Мы с Львом Борисычем хотели бежать, но Дедыко – это настоящий разбойник… хотя еще и мальчишка…

– Значит, под обвалом шестеро?

– Шестеро? Н-не знаю! В руднике нас было одиннадцать, а осталось семеро… то есть наружу вышли шестеро, – захлебывался скороговоркой Варлам Александрович. И тут же спохватился: – Впрочем, если быть точным, я не уверен… Я знаю только, что потом Пакус… Лев Борисыч… Плошкин за ним погнался и… и топором. – И Варлам Александрович скорбно потупился, с надеждой глядя на парня и теребя полу ватника.

Парень полез к себе за пазуху, вынул оттуда сверток, развернул его, положил на толстую лесину блокнот и коробочку, поманил к себе Каменского.

Тот поднялся с трудом, цепляясь трясущимися руками за ветки, оглянулся на якута, будто ища у него заступничества, шагнул к парню.

Бывший юрист хорошо понимал, что у него хотят взять отпечатки пальцев, хотя практика использования отпечатков пальцев пришла в Советскую Россию только через несколько лет после революции, когда Каменский уже преподавал в Казанском университете, и еще не стала повсеместной. А отпечатки пальцев берут только в том случае, если… И хотя все внутри у него протестовало против такого очевидного исхода, Варлам Александрович молча подошел к лесине, выставил растопыренные пальцы, сам обмакивал их в начерниленную тряпицу, сам аккуратно прикладывал к бумаге.

Когда процедура была закончена, пробормотал:

– Я дойду… до лагеря, сам дойду… Я уже ничего… ноги… ревматизм, понимаете ли, но можно в муравьиную кучу… – Испугался, поправился: – В смысле ревматизма, разумеется. – Помолчал, ища понимания в глазах парня, не нашел, взмолился: – Не надо меня убивать!.. Пожалуйста! У меня дочь калека… в Казани… Жена больная… И-иии… и н-не по закону это! Я – юрист, доктор права, профессор!

– Ай-я-яй! – снова послышалось за спиной Варлама Александровича искреннее сетование якута. – Такой стары бачка, такой много врать говори! Шибко нехорошо, однако.

– Я не вру! Честное слово! – прошептал Каменский и опустился на свою лежанку.

Он понял, что никакие слова ему не помогут, что этим парнем с такими жестокими глазами все решено заранее, что, наконец, отпустить его они не могут, взять с собой в погоню за остальными – тоже. Следовательно…

Но этого не может быть, этого не должно быть! И потом, он еще не исчерпал всех аргументов, он должен бороться, он умеет владеть словом, а эти люди… он должен найти такие слова… такие слова…

Но слова не находились, мозг его отказывался повиноваться, в нем будто все выгорело, остался лишь один ужас перед близкой и неизбежной смертью.

И тут, глядя на якута, этого дикаря, не способного понять элементарных вещей, да и русский вряд ли способен на большее, Варлам Александрович вдруг вспомнил, что он дворянин, а эти… эти – быдло, что… Но жить хотелось почему-то именно сейчас так сильно, как никогда.

– Дайте закурить, – попросил Варлам Александрович тихо, без привычного хныканья и желания разжалобить. В груди его опустело, словно душа уже покинула ее и осталась одна телесная оболочка, ненужная даже ему самому.

Якут глянул на парня вопросительно, затем поднялся на своих коротких, кривых ногах, протянул над головой Варлама Александровича руку, так что тот в ожидании удара сжался и перестал дышать, но в руке якута неожиданно оказалась папироса, – белая, чистенькая, какая-то неземная.

Варлам Александрович дрожащей рукой, с жалкой улыбкой на лице принял от якута папиросу, на мгновение задержав взгляд на его трехволосой бороденке и кошачьих усишках. Он долго прикуривал от головешки, плямкая губами, думая о себе отрешенно, как о постороннем человеке: "Так всю жизнь и проговорил, после себя ничего не оставил. Ни воли не нашлось на решительные действия, ни ума, ни энергии. И не у меня одного. Все мое поколение только и знало, что говорить, говорить, говорить… Вот и проговорили великую Россию, отдали ее на съедение жидам. А потом еще пошли к ним в услуженье. Тот же Пакус – хоть и одну баланду с тобой хлебал, а дорогу свою знал крепко и, даже выброшенный с нее на обочину, продолжал карабкаться в том же направлении, что и все. И этот якут, и этот русский парень, и миллионы таких же по всей России – все они, понимая это или нет, идут в одну сторону и куда-нибудь придут. Только без тебя…"

Папироса наконец раскурилась, Варлам Александрович несколько раз жадно затянулся дымом, голова его с отвычки закружилась, и он не услыхал выстрела, ударившего ему в затылок.

– Зачем опять стреляй делай? – всплеснул руками Игарка. – Каторга сама помирай делай, другая каторга шибко беги! Плохо, однако.

– Ничего, догоним, – усмехнулся Кривоносов. – Или боишься?

– Моя нету бояться. Моя медведь ходи, рысь ходи, волк ходи, каторга ходи – нету бояться. Моя думай – зачем стреляй? Моя не понимай, – говорил Игарка нормальным мужским, даже несколько резковатым голосом.

– А чего тут непонятного?

Павел Кривоносов деловито подул в дуло револьвера, сунул его в кобуру, потянулся, оглядел стоянку беглецов повеселевшими глазами, увидел туес, висящий на суку, встал, снял туес, пересел к костру, оставив за спиной убитого им человека, вытряхнул из туеса содержимое на землю.

Выпали берестяные коробочки с икрой, куски копченой лососины, тряпье. Взяв одну из берестянок, Павел вскрыл ее и стал есть с ножа икру, грызя крепкими зубами сухарь.

– Понимать тут нечего, – снова заговорил Кривоносов наставительно. – Они есть враги советской власти, рабочего класса, большевистской партии, трудового народа. Они есть преступники, каторга. Чем меньше врагов, тем лучше для советского народа. Понял?

– Однако, Игарка тоже кушать надо, – потушив трубку, произнес равнодушно якут. – Моя так думай: дождик нету, каторга тайга поджигай. Шибко плохо, однако, – заключил он, слизывая с ножа икру.

Рядом, зацепившись замызганным ватником за сук, полулежал-полувисел Варлам Александрович Каменский, известный когда-то в России адвокат и правовед. Голова Каменского, неестественно вывернутая, не доставала до земли, из носа, рта и ушей толчками вытекала кровь, скапливаясь в одну блинообразную лужицу.

Большой черный жук-рогач двигаясь по своим жучьим делам, наткнулся на лужу крови, остановился, шевеля усиками-антеннами, влез в нее передними лапами, испугался чего-то, отступил, но поскольку нужда гнала его в раз и навсегда выбранном направлении, он стал бестолково тыкаться в кровавую лужу, вымазался в крови и остановился, удивленно поводя усиками и рогами.

Бывший профессор смотрел вбок остановившимся взглядом вытолкнутых из орбит выцветших глаз. Взгляд его, казалось, был прикован к жуку-рогачу, выражал детское изумление и безотрывно следил за каждым движением глупого насекомого.

Но тут изо рта профессора выпал кровавый сгусток и накрыл жука целиком, и жук замер, смерившись, быть может, со своей участью…

Послышался треск рвущейся ткани, натянулся воротник телогрейки, голова профессора повернулась, будто он захотел увидеть нечто еще такое, чего не видывал прежде никогда, но знал, что оно существует, только все скрывалось от его глаз, прячась за спину, и вот вышло из-за спины и встало перед ним во весь рост.

Да-да, это было Оно, Нечто, вечно ускользавшее от него при жизни, и глаза Варлама Александровича стали тускнеть и подергиваться пленкой: больше на этой земле смотреть ему было не на что…

Глава 26

Выстрел услыхали все трое и разом остановились. Выстрел прозвучал настолько близко, будто где-то за ближайшими деревьями. Беглецы в это время одолевали последние метры крутого склона сопки. Конечно, в горах звук воспринимается совсем не так, как на равнине, и об этом знали все, но знание ничего не меняло: погоня рядом, наступает на пятки.

– Ишь, – произнес Плошкин, – дажеть не скрываются. Уверены, что никуда от них не денемся. – Помолчал, добавил: – Однако, из нагана стрельнули.

– А чего они стреляли-то? – спросил Ерофеев, с надеждой и страхом глядя в глаза бригадира.

– Деда нашего, прохвессора, ухайдакали, поди, – вот чего стреляли, – пояснил Плошкин. – Выспросили у него, чего надоть, ну и… Дед-то им совсем ни к чему. А грузина… энтого – топором. Или еще чем. А то свяжут и кинут в мурашиную кучу. Грузин им тоже без надобностев. Ты думаешь, там их взвод цельный? Не-е, там двое-трое. Зато мужики ушлые, они тайгу энту, как свои пять пальцев… – И заторопился: – Ну, поспешай, робяты, неча оглядываться!

Задыхаясь, выбрались из леса. Дальше пошли заросли низкорослой березы, каких-то перевитых и перекрученных кустов, потом широкая полоса буйного травостоя, а чуть выше зеленела лохматая шкура кедровника. Здесь звериная тропа почти терялась среди перепутанных стволов с корявыми сучьями, то подныривая под них, то выбегая на каменистые плеши. Вот и кедровник позади. Лишь небольшие островки живучего кустарника зацепились за скалы, распластав по ним узловатые корни.

Еще выше начинались гольцы.

Ровно гудел упругий холодный ветер. Высоко в белесом небе расходилась лучами мелкая рябь облаков, значительно ниже облаков парил беркут, еще ниже, вровень с вершинами сопок – коршун, высматривающий добычу, время от времени доносился его тоскующий голос: пи-и! пи-и! Вокруг, куда ни глянь, дыбились крутобокие сопки, колыхалась то хмурая, то облитая солнцем лесная непролазь; на юге, у самого горизонта, поднимались к небу дымы горящей тайги, сбивались на высоте ветром и тянулись к востоку белесой полосой.

Здесь, на гольце, мир казался светлым и просторным, где каждому хватило бы места для спокойной жизни. Не верилось, что они только что продирались сквозь буреломы и почти не видели солнца. Еще труднее верилось, что лежащее перед ними пространство, уходящее в дымчатую беспредельность, покорится им так же безропотно, как и оставшееся за спиной. Там шли по их следу безжалостные люди, для которых они, трое беглецов, были только преступниками, и ничем больше.

– Ничо, – пробормотал Плошкин, оглядевшись в последний раз. – Ишшо посмотрим, кто кого. – И стремительно начал спускаться вниз, делая большие прыжки, цепляясь за выступы скал и ветки кедровника, помогая себе толстой палкой. Вслед за ним посыпались вниз и Дедыко с Ерофеевым, часто вскрикивая то от страха, то от переполнявшего их молодые души восторга.

Когда кедровник остался позади, когда миновали зеленеющие луга с редкими купами низкорослой сосны и вступили в лес, когда в хмуром, густостойном пихтаче стала попадаться ель и могучие кедры, Плошкин остановился, скинул с себя туес, винтовку и ватник, велел разоблачаться и ребятам.

– Счас будем лес палить, – заявил он веселым голосом. – Таскайте сушняк и складывайте в кучи. Ты, Пашка, вон там, от той вон пихты. Тебе, Митрий, с другой стороны, во-он от той сухостоины. Ну, а я здеся. Давай, робяты, шевелись!

Трещали сухие ветки, стучали топоры в руках Плошкина и Пашки Дедыки, со звоном крушила ветки отточенная лопата в руках Димки Ерофеева. Вверх-вниз, вверх-вниз сновали они, складывая кучи из хвороста и валежин.

– Ну, будя, – решил Плошкин, оглядываясь, отдуваясь и отирая потное лицо рукавом рубахи.

Парни подошли к нему, остановились рядом, тоже запыхавшиеся и потные. Сидор Силыч расщепил три еловых сука, вставил в расщеп бересту, велел:

– Поджигай!

Пашка Дедыко, смотритель огня, все дни пути не расстававшийся с продырявленной во многих местах литровой консервной банкой, в которой постоянно тлели угли, склонился над этой банкой, раздул огонь, поднес берестяной факел – бересту охватило дымное пламя; треща, береста начала сворачиваться, выбрасывая красноватые язычки.

Первый горящий факел Пашка передал Плошкину, второй Ерофееву, третий взял сам.

– С богом! – произнес Сидор Силыч, перекрестился и решительно сунул факел в кучу сухого хвороста.

Через несколько минут огонь с ужасающим треском и гулом, всасывая в себя воздух и все, что плохо держалось, пожирая мох и хвою, широкой полосой попер вверх по склону, охватывая в одно мгновение огромные ели, кедры и пихты, расползаясь в стороны, как дикое чудовище, вырвавшееся из заточения на волю.

– Ось, нехай попрыгають! Ось им! Ось! – выкрикивал Пашка Дедыко, блестя выпуклыми хохлацкими глазами, сам же и подпрыгивал на месте, грозя кому-то кулаком.

Жар становился нестерпимым, и они заспешили вниз.

* * *

Кривоносов с Игаркой едва начали подниматься вверх, как потянуло гарью. Они остановились. Идти дальше не имело смысла. Надо было либо пережидать пожар, либо обходить его стороной.

– Однако, моя думай – ходи туда надо, – показал Игарка на север.

– Чего они туда попрутся? Им в другую сторону нужно.

– Моя думай – они река ходи, плот делай, плыви река шибко быстро. Моя каторга хорошо понимай.

– Что ж, может, оно и верно, – задумался Кривоносов, пожалев, что не спросил у старика о маршруте, выбранном беглецами. – А если они попрут напрямки? Что тогда?

– Каторга хитры человек будет, каторга напрямки не ходи. Моя знает. Мы ходи туда, там тайга нету, два лета гори, каторга не знай, каторга тайга ходи так, мы ходи так, река ходи, там жди, каторга ходи – мы хватай.

И они спустились в лощину и двинулись на север.

Глава 27

В это время Георгий Гоглидзе в растерянности стоял почти на самом гребне хребта. Снизу, с другой его стороны, уже пыхало жаром. Вверх, к белесому небу, стремились горячие токи воздуха. В них, кружась и толкаясь, мельтешили листья, мелкие ветки, хвоя. Они достигали определенной высоты и куда-то пропадали, а вместо них на этой высоте вспучивались сизые дымы, свивались в вихри и поднимались еще выше рассерженными духами огня.

Гоглидзе знал горы. Знал он и лесные пожары, но он не знал, куда ему податься: впереди огонь, позади погоня – там и там смерть.

Гоглидзе сегодня проспал. Все от того, что слишком много съел вечером дикого меда. Обычно он просыпался раньше всех из боязни, что его могут бросить, лежал тихо, ждал, когда проснется Плошкин.

Гоглидзе в лагере чуть больше полугода, еще не успел обвыкнуть, приспособиться. Жизнь не научила его бороться, природа наделила его слабым телом, душу его сломил арест, нелепое обвинение в том, что он в школе своим ученикам внушал контрреволюционные идеи, прославляя прошлое России и Грузии, их великих царей, государственных деятелей и поэтов, что при меньшевиках состоял членом комитета народного образования и тем самым будто бы боролся против установления в Грузии советской власти, словно учитель выбирает власть и может при каких-то условиях перестать быть учителем.

После ареста Гоглидзе попал в атмосферу жестокости и презрения, оставлявшую ему слишком мало места в этом мире. Побег, в который его втянули, представлялся ему хоть каким-то выходом из этого невозможного положения.

В школе Гоглидзе преподавал математику и физику, но в душе был романтиком и поэтом, и когда в старших классах кутаисской средней школы, бывшей гимназии, заболевал учитель словесности, он с удовольствием заменял его. Руставели, Пушкин, Лермонтов были кумирами Гоглидзе. "Мцыри", как и многое другое, он знал наизусть и почти все время бормотал про себя строчки из этой поэмы, чувствуя себя тем горским мальчишкой-послушником, который вырвался на свободу и оказался один на один с равнодушной природой, а товарищи по бригаде, окружавшие его теперь, представлялись частью этой природы, такой же жестоко-равнодушной.

Грузин Гоглидзе был чужаком среди этих людей, нацменом, черным, даже еврей Пакус считал его таковым. Но других людей здесь не было, а без людей бывший учитель не мог. Поэтому, хотя он и знал, что его впереди не ждет ничего хорошего, спешил догнать Плошкина и остальных: может, они не оттолкнут его на сей раз, возьмут с собой. Ему казалось, что они не взяли его из-за профессора Каменского, но как только узнают, что тот решил вернуться, так и… К тому же, на людях умирать легче. А умирать так, как умер профессор, – Гоглидзе очень хорошо слышал выстрел, прозвучавший за его спиной, – умирать на глазах одних лишь убийц казалось стыдным, недостойным мужчины. Кто скажет тогда, что он умер с гордо поднятой головой, не прося снисхождения, не унижаясь перед убийцами?

Гоглидзе шел уверенно: в спешке бегущие оставляли слишком явные следы и на мху, и на земле, и на ветвях кустов и деревьев, и даже на осыпях. Лишь среди камней не сразу эти следы отыскивались, но, потеряв их, Гоглидзе носился взад-вперед, как та гончая, и следы вскоре находил. И он бы догнал Плошкина, если бы не пожар.

Гоглидзе в растерянности оглядывался по сторонам. Надо было уходить. Но куда? До этого их ориентиром была далекая вершина какой-то горы, поначалу словно бы покрытая белой барашковой шапкой. Гора день ото дня становилась выше, и день ото дня снег на ней убывал. Теперь он лежал лишь острыми полосами, то синими, то фиолетовыми, то розовыми – в зависимости от положения солнца, и полосы эти, спадая с вершины, напоминали паука, вцепившегося во что-то большое и черное.

Где-то у этой горы протекала река, двигаясь по ней, можно добраться до другой реки, а вдоль нее вверх по течению до озера Байкал, переплыв которое, беглец обретает свободу.

Так пелось в русской песне. Песню эту Гоглидзе слышал еще в молодости: ее пели в Кутаиси русские инженеры и чиновники, строившие железную дорогу. Хорошо пели, душевно, словно сами когда-то переплывали Байкал в омулевой бочке.

Ветер дул с северо-запада, и Гоглидзе пошел навстречу ветру, зная, что пожар встреч ветру не попрет, следовательно, стоит лишь обогнуть пожар и можно снова двинуться в сторону безымянной горы.

Вскоре Гоглидзе поднялся на вершину хребта. Отсюда горящий лес виден хорошо, и видно, как огонь стремительно поднимается вверх по склону, разбегаясь по сторонам. Из-под горы тянуло таким крепким чадом, что Гоглидзе пришлось несколько отступить назад.

Не вызывало сомнения, что лес запалил Плошкин с парнями: о том, что это можно сделать, говорилось не раз, но бригадир все откладывал и откладывал поджог на самый крайний случай. Значит, крайний случай наступил. Что ж, может, оно и к лучшему.

Идти по хребту, то падающему вниз, то поднимающемуся вверх, было трудно: каменистые осыпи перемежались цепкими зарослями кедровника или какого-то колючего кустарника, похожего на шиповник, но с мелкими розовыми цветами. Продравшись сквозь очередные заросли, Гоглидзе часто оказывался на краю скального уступа, и приходилось снова лезть в заросли, обходя пропасть. И все это время чадный жар горящего леса каким-то непонятным образом преследовал беглеца, хотя ветер дул ему в лицо.

Где-то к полудню Гоглидзе вышел на старые гари и решил, что теперь можно перевалить через хребет и начать спуск. Но для большей уверенности он поднялся на вершину сопки, где не рос даже кедровник, лишь сизый мох покрывал черные скалы. Оттуда он оглядел открывшееся перед ним вздыбленное пространство.

Да, пожар остался слева, дым указывал на то, что там, за выпирающим брюхом сопки, горит тайга. Однако огонь уже подбирался к этому брюху, среди деревьев иногда мелькали красноватые языки пламени, но вершину сопки пожар вряд ли преодолеет, до кедровника не доберется, задохнувшись в собственном дыму.

Сюда, где стоял Гоглидзе, огонь тем более добраться не может, потому что здесь нечему гореть, а черная гарь бывшего пожарища тянулась не только по северной, но и по южной стороне хребта, перекидывалась через седловину, спускалась вниз, в ущелье, и поднималась до вершины следующего хребта: видать, тому пожару сопутствовал сильный ветер, пламя и искры несло на десятки и сотни метров через седловину, через плеши лужаек, через скалы и осыпи. Вот по этой гари и следует идти.

Гоглидзе поправил на спине туес, собираясь начать спуск, и в это время мимо его головы что-то вжикнуло, и тут же гулко и раскатисто по скалам прокатился звук выстрела.

Странно, но Гоглидзе даже не испугался. Повернувшись на выстрел, он долго вглядывался в бугристый скат сопки, но никого не увидел. Стреляли в него – сомнений не было, промахнулись, вот-вот выстрелят еще, надо бы уходить, а он никак не мог сдвинуться с места, ему почему-то дозарезу надо было увидеть тех, кто в него стрелял. Однако сопки молчали, лишь ветер гудел в ушах, стараясь сорвать шапку.

Пожав плечами, Гоглидзе произнес презрительно:

– Стрелять и то не могут. – И сплюнул. Потом медленно повернулся спиной к людям, притаившимся где-то среди камней и кустов, и стал спускаться вниз.

Ему казалось, что он делает это медленно, чтобы те видели, как он их презирает, но стоило ему сделать всего два шага, как скала загородила от него северный скат сопки и скрыла от преследователей.