Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка"

Глава 20

Савелий Архипович Мышляев, начальник лагеря, человек высокий, грузный, с крупной обритой наголо головой, с изрытым оспой лицом и бугристым, как старая картофелина, носом, сидел в караулке на табурете, широко расставив ноги и кренделем уперев в колени руки. Он задумчиво смотрел в окно на дальние сопки, слегка подернутые утренним туманом, шмыгал простуженным носом и кряхтел.

Рядом, возле стола, за которым обычно обедает караул, возился комвзвода Павел Кривоносов, укладывая в вещмешок разложенные на столе консервы, мотки веревки, спички, патроны, запасные портянки, сухари…

– Ну, я готов, товарищ начлага, – произнес он, уставившись в бритый затылок Мышляева сузившимися дерзкими глазами.

Мышляев повернулся всем телом, табуретка под ним заскрипела и захрустела, окинул взглядом ладную фигуру своего подчиненного, заговорил ворчливым простуженным голосом:

– Не сносить тебе, Пашка, головы. Взял бы еще двоих бойцов для ответственных коллективных действий. Что если их там все одиннадцать? А? Беглый зэк – это такая категория общественного развития, что ее и людьми назвать нельзя: звери! Уж я-то навидался. Почитай, с двадцать третьего года, как развернули кампанию по ликвидации местных банд, веду с ними, так сказать… это самое… Шутка ли – идти, можно сказать, в единственном числе супротив такой оравы! Найдется и на тебя лихой человек, имеющий в наличии опыт индивидуальных боевых действий. Тот же Плошкин, к примеру. Он и германскую прошел, и гражданскую – это тебе факт объективный, а не хухры-мухры.

Начлага Мышляев до неданего времени вел среди бойцов охраны лагеря политические беседы с громкой читкой газет и брошюр, посему считал необходимым выражаться не абы каким языком, а непременно ученым, и весьма преуспел в этом деле.

Он бы и дальше развивал свои мысли по поводу опасностей, подстерегающих Кривоносова в тайге, однако скопившаяся в носу жидкость отвлекла его от этих рассуждений, он досадливо махнул рукой, пошмыгал носом – не помогло, достал из штанов большую тряпицу и трубно высморкался. Сложив тряпицу, убрал ее в карман, покряхтел, пошарил глазами по стенам караулки, что-то вспоминая.

Вспомнил, заговорил снова, уже не так ворчливо:

– Конечно, Игарка в этих делах человек предметно знающий, опытный и все такое. В позапрошлом году с Вилюйских приисков совершили акцию побега двадцать уголовных элементов и проложили маршрут мимо нас, так он многих, так сказать, привел в соответствие… На него положиться можно, как на вполне надежного, классово сознательного элемента.

Кривоносов ничего не возразил, подумав про себя, что он и без помощника бы справился, да жаль – места ему не знакомые.

– Когда ждать-то? – начлага Мышляев запустил в нос палец, долго что-то там выискивал, и Кривоносову показалось, что начлага вовсе не интересует, когда вернется назад его подчиненный и вернется ли вообще.

– Через пару недель, не раньше: далеко ушли, – произнес Павел, отводя взгляд в сторону, чтобы не видеть, как Мышляев рассматривает нечто, выковырянное из носа-картофелины.

– Инструктировать тебя нечего: сам все знаешь, в школе, небось, проходили, а только постарайся взять живыми на предмет допроса и дознания: может, у них тут заговор, может, еще что. Контингент тебе известный – одна контра да белая сволочь. Не считая уголовников. Так что имей в виду, – проворчал Мышляев, снова занявшись носом.

– Живыми, если дадутся.

– Понятное дело… Ну, присядь на дорожку.

Кривоносов присел на краешек табурета поодаль от начлага.

Минуту помолчали.

– Ладно, с богом, как говорят несознательные элементы, подверженные буржуазному, так сказать… – произнес начлага Мышляев, не закончил фразы и покрутил в воздухе короткопалой пятерней. Покряхтел и деловито закончил: – С мертвых сними отпечатки пальцев… Чтобы все по закону, – и протянул Кривоносову руку.

Кривоносов сделал вид, что руки не заметил: был брезглив и большой чистюля, быстро поднялся, закинул за спину вещмешок и карабин, повесил на шею бинокль в кожаном футляре и, не оглянувшись, вышел из караулки.

Хлопнула дверь, протопало легко и стремительно по ступенькам, и вот уже в окно видно, как комвзвода, одетый в зеленую ватную телогрейку и ватные же штаны, в шапке-ушанке, сбитой на правое ухо, спорым шагом спускается вниз по натоптанной дороге. Спина его горбится сидором и скаткой брезентового дождевика, за поясом торчит плотницкий топор, у бедра длинный охотничий нож в деревянных ножнах.

Начлага Мышляев, то и дело покряхтывая, пошмыгивая носом и отирая голову и красную шею замусоленной тряпицей, повернулся к столу и снова стал читать бумагу, составленную Кривоносовым.

Бумага была, нечего сказать, составлена толково, и начлага подумал недовольно, что этот заносчивый парень может далеко пойти, но что давать ему ходу нельзя по причине классовой незрелости и научной отсталости. Савелий Архипович не любил таких… таких молодых, да ранних: самомнительности в них много, а теоретического подходу никакого.

Сам Мышляев после окончания гражданской войны целый год проучился в Иркутске на командных курсах, да раз в два года там же повышал свою политическую и профессиональную подготовку уже на курсах месячных, и считал себя – и не без основания – специалистом по борьбе с антисоветскими элементами. Он прошел все ступени лагерной службы, последние два года состоял в качестве заместителя начлага у товарища Френкеля Осипа Захарыча, человека принципиального, но себе на уме, многому у него научился, в том числе ученым рассуждениям по уголовной и политической части, однако, узнав как-то от своих людей, что товарищ Френкель очень не равнодушен к молодым парням особого телесного склада, проследил за ним и написал соответствующую бумагу, в результате чего товарищ Френкель однажды был вызван в областное управление НКВД и оттуда уже не вернулся. Куда он подевался, неизвестно, но Мышляев почему-то был уверен, что его пустили в расход. И правильно сделали.

Став хозяином в лагере, Мышляев, пока еще временно исполняющим обязанности начлага, он терпеливо ждет, когда в наименовании его должности исчезнет чертово «врио», боясь всяких оплошностей со своей стороны, со стороны своих подчиненных и какой-нибудь пакости со стороны зэков. И вот, надо же, такая оплошность поимела место, как говаривал товарищ Френкель, – царство ему небесное, – выразившаяся в побеге почти сплошь 58-й статьи.

Задумчиво глядя на опустевшую дорогу и все еще ощущая свою правую ладонь, будто в нее плюнули, Мышляев мучительно соображал, что может воспоследовать из всего этого. Не исключено, что новый взводный Кривоносов вполне окажется происходящим из враждебных соввласти элементов, и поэтому – на всякий случай – надо будет хорошенько поковыряться в его прошлом – наверняка там найдется какая-нибудь зацепочка. Мучило Мышляева, что он зря поддался на уговоры взводного, что за этими уговорами может что-то стоять, направленное против самого Мышляева, а в результате всего этого «врио» может исчезнуть не только со всеми его остальными званиями и должностями, но и с ним самим. Отсюда напрашивался естественный вопрос: как этому воспрепятствовать? Конечно, можно потолковать с кем-нибудь из уголовных авторитетов, хотя бы с тем же Куцым, которому не составит труда устроить так, что взводный Кривоносов где-нибудь поскользнется и расшибет себе голову, или на него что-нибудь свалится. Но, с другой стороны, из этого могут раздуть такое, что неизвестно, чем оно кончится. Тем более что после исчезновения товарища Френкеля Мышляева вызывали в облупрвнудел и разговаривали с ним так, будто это он сам, Мышляев, был падок на парней определенного телосложения. Известное дело: и в облупре, и в округе, и дальше – до самой Москвы, сидят на больших должностях одни жиды, а они очень бывают недовольны, когда кто-то из русских выступает против одного из них. Так ведь и не выступить было опасно: кто-нибудь другой отправил бы анонимку наверх, и тогда уже самого Мышляева привлекли бы за недоносительство о моральном разложении. Опять же, все дело в том, к кому попадет бумага. И, как ни крути, а не поддаться решимости взводного идти в погоню за беглецами было никак нельзя. Тем более что бумагу с рапортом Кривоносов отправил старшему следователю, а там всегда нацелены на самые решительные действия. Так что будет лучше, если этот много о себе понимающий Кривоносов из тайги не вернется.

Глава 21

Игарка, низкорослый, кривоногий якут с круглым, плоским, похожим на днище сковороды с прилипшими к нему остатками жареного лицом, на котором жили лишь узкие щелочки детски любопытных глаз, ожидал Кривоносова у четвертого рудника.

На Игарке кожаные штаны и олений зипун, расшитый цветными нитками, у пояса большой нож-тесак с деревянной ручкой и нож поменьше – с костяной, за спиной кожаная сумка с деревянными заплечьями, винтовка-трехлинейка старинного образца, на ногах самодельные сапоги. Черные прямые волосы спадают на плечи сальными прядями, узкий лоб перехватывает кожаный ремешок с какими-то значками.

Игарке за пятьдесят, он давно, еще с дореволюции, служит проводником у геологов и картографов – это летом, зимой же охотится на пушного зверя. Род Игарки – род якутов оседлых; их поселок в пяти километрах от лагеря вниз по течению реки Студянки.

Начлага Мышляев еще вчера посылал к Игарке в поселок гонца, не очень-то надеясь на то, что Кривоносов в одиночку выследит беглецов и разделается с ними. Инструктировать Игарку нет нужды, он сам разберется, что к чему: ему не впервой. Он же и доложит, как вел себя взводный. А при случае может и кокнуть его, на что Мышляев намекнул, пообещав Игарке весь год снабжать его семью чаем, сахаром и табаком.

Кривоносов, подойдя к якуту, вежливо поздоровался, пожал узловатую морщинистую ладонь.

– Моя Мышляев посылай, моя приходи, – произнес Игарка, вынимая изо рта коротенькую трубку и обнажая крупные желтые зубы. Пояснил: – Моя зона не люби ходи, моя здесь жди. Ты моя говори, моя хорошо понимай.

Кривоносов в нескольких словах рассказал Игарке о цели их похода, о том, что идти придется долго и далеко. Игарка, слушая его, смотрел вдаль, сосал трубку и кивал головой.

– Надо, однако, маленько посмотреть, какой люди, – произнес он, выслушав Павла. – Каторга мало ходи, плохо ходи, много умирай. Игарка каторгу много лови, много стреляй. Становой патроны давай, водка давай, табак давай, чай давай, бабам тряпка давай, – Игарка хорошо живи.

– Становых давно нету, – попытался поправить Игарку Павел.

– Становой, однако, всегда есть. Мышляев становой есть, ты мало-мало становой есть, много всякий становой-начальник есть. Игарка – один есть. Ходим, пожалуй.

И они пошли. Игарка шел впереди, шел вроде не очень быстро, но Павел, и сам много походивший по тайге и горам, оценил его экономную походку по достоинству.

Вскоре они достигли болота, вышли к перешейку, который четыре дня назад пересек Плошкин, здесь Игарка уверенно свернул направо и пошел по следам Плошкина.

В осиннике и Павел заметил следы, то есть следы человека, безоглядно продиравшегося сквозь заросли, ломая ветки и обдирая мох. Выбравшись из болота, следы пропали, однако Игарку это не остановило.

В том месте, где совсем недавно бил родничок, теперь высохший, и где Плошкин обнаружил след солдатского сапога, Игарка опустился на колени, отколупнул кусочек затвердевшей почвы, помял заскорузлыми пальцами, с уверенностью произнес:

– Однако, четыре дни каторга ходи. – И показал четыре пальца. Уточнил: – Два каторга ходи.

Две сойки встретили их суматошным криком, проводили до самой поляны, откуда Игарка, не задерживаясь, двинулся вверх, к густому пихтовнику. Впрочем, трупную вонь оба учуяли еще на подходе к поляне, и казалось, что сойки об этом их как раз и предупреждали.

Особенно вонял труп в солдатском обмундировании. Другой, судя по всему, умер недавно, но и от него тоже несло. Отчего умер – непонятно, торопливый осмотр на этот вопрос не ответил. Трупы кишели муравьями.

– Однако, сама помирай, – произнес Игарка. И добавил с уверенностью: – Плохо каторга помирай. Другой каторга его здесь положи, сам уходи.

У Павла с собой маленькие фото всех одиннадцати сгинувших членов плошкинской бригады, так что ему не составило труда определить, что перед ним Пакус Л. Б., статья пятьдесят восьмая, сорока девяти лет отроду, болен туберкулезом легких, бывший следователь ОГПУ по особым поручениям, закоренелый троцкист и сионист.

Второй оказался беглым с Севостьяновских рудников, отстоящих от Шебалинского на добрых триста верст к северо-востоку. Лицо его было изъедено, но на руках и на теле обнаружились своеобразные наколки. По ним Павел и определил вора-рецидивиста по кличке Капуста, ориентировку на которого разослали по всем зонам еще с месяц назад. Павел знал, что Капуста вооружен, следовательно, кто-то, убив Капусту, завладел его оружием. Скорее всего, сам Плошкин, потому что другие из его бригады не имели такой боевой биографии.

Ну, вооружен и вооружен – на Павла это особого впечатления не произвело: не впервой ему встречаться в тайге с вооруженными преступниками.

С помощью Игарки он снял с обоих отпечатки пальцев в специально приготовленный им для этого блокнотик. Пальцы покойников муравьи уже изрядно попортили, так что отпечатки получились не очень четкими. Ну да спецы разберутся.

Что ж, начало положено. Главное же заключалось в том, что беглецы ушли не так далеко, как он предполагал. Не исключено, что они все еще находятся на заимке, уверенные, что их считают мертвыми, погребенными в руднике, и, стало быть, погони не ждут. Тем лучше.

Но едва они вышли из болота, как Игарка произнес:

– Однако, заимка сгореть мало-мало. – Понюхал воздух своим приплюснутым носом, добавил: – Однако, четыре дня сгореть.

Вскоре и Павел учуял запах недавнего пожарища: значит, беглые ушли, спалив заимку, и случилось это, действительно, судя по характерному запаху гари, три-пять дней назад. Предположим – пять. Тогда, если положить на день верст по сорок, получится двести верст – самое большее, на что способна группа людей, и то при условии, что люди имеют опыт ходьбы по тайге. Этих, конечно, гонит страх, но, с другой стороны, и спешить им вроде бы ни к чему, поскольку уверены, что за ними не гонятся.

Обследование следов вокруг заимки многое разъяснило. Во-первых, людей поначалу было шестеро, а не одиннадцать, следовательно, пятеро либо действительно погибли в руднике, либо пошли другой дорогой, что мало вероятно: уж они бы заметили. Теперь же, после гибели Пакуса, в группе осталось пятеро. Во-вторых, один был старым и немощным, ноги при ходьбе косолапил, как это делают городские жители, шаг имел неровный, спотыкающийся. В бригаде Плошкина, которую называли профессорской, числилось несколько пожилых зэков, но кто именно из них пустился в бега, сказать с определенностью затруднительно, тем более что Кривоносов знал этих людей исключительно по скупым строчкам их личных дел.

– Однако, шибко ходи нету, – показывая на след старика, отчетливо отпечатавшийся на подсохшей глине, произнес Игарка. – Его мало-мало время бросай. Такой каторга сама помирай. Стреляй не надо.

Солнце стояло еще высоко, когда Павел с Игаркой неожиданно вышли к первой ночевке беглецов, не покрывших за день и двадцати верст. След от костра, пять постелей из лапника и мха, рыбьи кости, несколько икринок, прилипших к валежине, на которой сидел во время трапезы старик, рассказали им о беглецах почти все, что надо о них знать.

Игарка же обнаружил след от приклада винтовки, – значит, все-таки вооружены. И тот, кто вооружен, обут в новенькие резиновые сапоги, среднего роста, кряжист, для зэка несколько тяжеловат. Не оставалось сомнения, что это сам Плошкин, питавшийся лучше рядовых зэков.

Еще трое – молоды: шаг легкий, упругий, почти не меняющийся со временем. Скорее всего, один из них – Дедыко: шаг пританцовывающий, как у молодого козла; другой – Ерофеев, самый долговязый в бригаде. Третий мог быть кем угодно из оставшихся троих.

Но основное наблюдение, сделанное Игаркой, заключалось в том, что каторга утром встала поздно, почаевничала, то есть не очень торопилась покинуть стоянку. В таком случае далеко они не уйдут.

И Павел решил, что ему тоже спешить не следует, что в лагерь он успеет всегда. Он даже начал подумывать, не отпустить ли ему Игарку восвояси, чтобы не мешал настоящей охоте. Решил, что это еще успеется.

Глава 22

Утром седьмого дня пути Плошкин поднял беглецов раньше обычного.

Молодые, то есть Дедыко и Ерофеев, вскочили сразу же. Они с каждым днем все больше приспосабливались к новому образу жизни, набирались сил и опыта, похоже, даже сдружились между собой. Пашка Дедыко так вообще будто вернулся в родную стихию и часто, взобравшись на очередную вершину, оглядевшись, повторял одно и то же:

– Ну як у нас на реке Белой! Ось так ось выйдешь вранци на баз, а горы – хиба тильки рукой нэ достанешь. Кавка-аз! Нэма у всем свите миста крашче нашей Кубани.

– Кавка-аз – да-а! – пощелкал языком Гоглидзе и поморгал глазами, сгоняя слезу.

– Бывал я на вашей Кубани, – проворчал старик Каменский. – Комары там величиной с воробья, а укусит – волдырь.

– Комары на Кубани дюжей усех! – радовался Пашка, подпрыгивая на месте от избытка сил и возбуждения.

– Подождите, – не унимался Каменский. – Скоро гнус появится, вот он вам покажет кузькину мать.

Каменский с каждым днем слабел, и Плошкин понимал, что с этим антеллигентом они далеко не уйдут. Надо было на что-то решаться, но чувство свободы сыграло с Плошкиным злую шутку: он все сильнее привязывался к этим людям, они становились ему ближе, роднее, на его плечи будто кто-то взвалил ответственность за них, потому что именно он повел их за собой, а каждый из них жить хочет не меньше самого Плошкина. Даже старик Каменский.

Сегодня Каменский поднялся с большим трудом. Он не сразу утвердился на своих ногах, а, сделав пару шагов, опустился на валежину с кряхтением и стоном.

– Давай, батя, швыдче шевелись! – весело прокричал ему от ручья Пашка, пригоршнями плеща себе в лицо студеную воду. – Придэмо у Китай, виткроемо тамо харчевню, шинок по-нашему, будэшь получать гроши, а мы с Митрием…

– Ладно орать! – остановил его Плошкин, умывавшийся рядом. – Лес – он шуму не любит. Энто только кажется, что мы тута одни, а на самом деле… Долго ли до греха.

– Та що вы такэ кажете, дядько Сидор! – весело огрызнулся Пашка. – Туточки у всей округе никого нэмае!

– Мае или немае, а орать нечего!

– Та я ж так тильки, – пожал плечами Пашка и стал вытирать лицо подолом рубахи.

Плошкин не велел жечь костер и греть чай, то есть юшку от вчерашней ухи, что они обычно делали по утрам.

Никто не осмелился возразить, все сразу же притихли, всем передалась настороженность, с какой бригадир, замерев, то и дело вслушивался в отдаленные звуки тайги. Но звуки стали уже привычными, они почти ничего не говорили уху людей, выросших совершенно в других условиях: вскрикнет где-то на соседнем хребте рысь, протрубит олень, рявкнет медведь, с фырканьем сорвутся с деревьев рябчики, заполошатся сойки и сороки – ну и что? Вся эта жизнь существует здесь от веку, в ней если и есть какая-то опасность для этих людей, то она скрыта слишком глубоко, отделена от них не только стеной деревьев, но и утерянными инстинктами и навыками предков.

Между тем Плошкина последние два дня преследует чувство непонятной тревоги. То ему кажется, что Пакус все-таки оклемался и добрался до лагеря, и он жалел, что не прибил его и не зарыл, потому что вот-вот пойдут люди к заимке на ход лосося, и трупный запах обязательно укажет им место, где Плошкин оставил убитого и умирающего.

Иногда Сидору Силычу кажется, что погоня уже близко, а они движутся еле-еле, и вот под утро на них набросятся охранники, как когда-то он сам набрасывался на спящие посты и дозоры австрийцев, красных, а потом и белых. Он слишком хорошо знал, как это делается, и два утра подряд просыпался с таким ощущением, что опасность где-то рядом, буквально вон за той елью.

Они пожевали вчера наловленной и сваренной рыбы, напились юшки, собрались и тронулись в путь.

Первым, как всегда, шел Плошкин, за ним Димка Ерофеев, за Димкой старик Каменский, за Каменским Гоглидзе, замыкал шествие Пашка Дедыко.

Через пару часов Каменский начинал сбавлять темп движения группы, чаще останавливаться, дышал сипло и натужно, жаловался на боли в ногах, хватался за сердце. Если бы он попросил оставить его, Плошкин сделал бы это с легким сердцем, но Каменский не только не просил этого, а наоборот, все чаще скулил, что они идут так быстро только потому, что хотят избавиться от старика, а он совсем не виноват в том, что они заставили его идти с собой против его воли. И все в этом роде.

Плошкин помалкивал, понимая, что творится в душе этого антеллигента. Пашка же, наоборот, идя сзади, то и дело напускался на Каменского, подталкивал и тормошил его, покрикивал. Он даже как-то попробовал растирать Каменскому ноги, что, впрочем, мало помогло.

Однажды молчаливый и угрюмый Ерофеев не выдержал и произнес, мрачно поглядывая на сидящего на земле совершенно изнемогшего Каменского:

– Так мы, при такой-то ходьбе, и до зимы никуда не дойдем.

– А мне никуда и не надо! – взвизгнул вдруг бывший профессор права, будто только и ждал, чтобы Ерофеев открыл свой рот. – Это вам кажется, что вы можете куда-то придти, а приходить нам некуда! Да-с!

– Вот что, – решительно произнес Плошкин. – Снимай-ка, дед, портки! Ну, давай, давай!

Каменский попятился, елозя ногами по мху.

– Чего это вы, Сидор Силыч! Не дам я штаны! Убивайте так, в штанах! Да они на вас и не налезут, – уже плачущим голосом привел он последний аргумент.

– Никто тебя, дед, не собирается убивать, – подступился Плошкин к Каменскому. – Сейчас посадим тебя в мурашиную кучу, пущай-ка они хворобу твою полечат.

– Да вы что! – заорал Варлам Александрович, хватаясь руками за ветки ели. – Это ж варварство! Вы не имеете права!

– Тогда бросим тебя здесь, – пригрозил Плошкин. И пояснил: – У нас, в деревне, промежду прочим, бабы и старики завсегда от ревматизмы лечились мурашами. И помогало. Так что давай.

Каменский махнул рукой и, ворча про варварство и про то, что Плошкин такой же сатрап, что и большевики, которые загоняют народ в светлое царство палками и штыками, сам разулся, снял ватные штаны, двое подштанников и, натягивая подол рубахи на срамное место, с ужасом стал подвигаться к муравьиной куче, неловко переступая босыми ногами по засоренной ветками и хвоей земле.

Муравьиная куча была высотой метра полтора, сложена из пихтовых и еловых иголок. Она охватывала бурой своей массой толстый пень, оставшийся от рухнувшего когда-то дерева, и шевелилась от мириадов крупных красных муравьев с большими клешнястыми черными головами.

Каменский приблизился к куче на старчески иссушенных ногах, перевитых синими жилами, и остановился в нерешительности.

Плошкин подошел к нему, встал рядом, произнес безжалостным голосом:

– Давай, прохвессор. А то помогу – хужей будет.

– Гос-споди! – воскликнул Варлам Александрович, перекрестился, шагнул в кучу, погрузившись в нее сразу по колено.

Красное кишащее пламя охватило его ноги мгновенно и бросилось вверх. Каменский заорал, рванулся было назад, но Плошкин удержал его за плечи, и держал, пожалуй, с минуту, пока и на него не перекинулись муравьиные полчища.

Каменский тут же выскочил из кучи и запрыгал в сторону, отряхиваясь обеими руками, под громкий и неудержимый хохот остальных. Он плясал, прыгал, вскрикивал, взвизгивал, сучил ногами, бил по ляжкам руками, вертелся на одном месте и, казалось, готов был бежать в любую сторону без оглядки и как угодно долго.

Топтание и прыгание, квохтание и повизгивание продолжались минут пять. Остальные, вдоволь натешившись и насмеявшись, обступили Каменского, отдирая и сбрасывая вцепившихся в дряблую стариковскую кожу муравьев.

А Пашка Дедыко посоветовал Ерофееву:

– Дмитро, а ты сунь у мурашинник свий ялдак, може тоби тэж поможе, як прохвессору. А то немае у мэни ниякой мочи дэвитыся, як ты стогнешь пид сосною, а из тэбэ тильки кап да кап. Ни, ей-богу, я дило тоби кажу.

И сам же хохотал больше всех, видя смущение Ерофеева.

Через полчаса выступили. Профессор, хотя и охал, но шел значительно лучше, а на привале, который устроили часа через четыре, даже нашел силы посмеяться над своим приключением и уверял, что муравьи ему, действительно, помогли: ноги не так ноют и ломят.

Пашка Дедыко вспоминал подробности, изображал, как прыгал и вертелся Каменский, облепленный муравьями, угрюмый Ерофеев похмыкивал в отрастающую рыжевато-русую бородку, Гоглидзе светил своим бельмом и робко смеялся, прикрывая рот ладонью.

Лишь Плошкин не поддавался общему веселью, он будто что-то решал, что-то для него трудное, почти непосильное.

– Не к добру энто веселье, – проворчал он хмуро, и все сразу примолкли и насторожились.

Беглецы уже поднялись, чтобы идти дальше, как где-то далеко-далеко, даже и не поймешь сразу, в какой стороне, прогремел выстрел, и эхо долго носило звук выстрела по ущельям и падям, будто не зная, куда подевать этот чуждый и враждебный природе звук.

Все сразу же с тревогой уставились на бригадира.

– По-моему, это там, – первым нарушил молчание Каменский, но шепотом, и показал куда-то на северо-запад, переводя округлившиеся от страха глаза то на Плошкина, то на вершины притихших сопок.

– Ни, ни тамо, а тамо, – возразил Пашка чуть более громче, показывая в противоположную сторону. – У горах завсегда с другей стороны…

– А может, это не выстрел, а дерево… – высказал предположение Ерофеев.

– Выстрел, – обрубил всякие сомнения Плошкин и, забросив за спину винтовку, приказал: – Пошли, неча прохлаждаться.

Шли до самого вечера почти без остановок. Даже Каменский старался изо всех сил, меньше жаловался, стонал и охал. То ли муравьи помогли, то ли выстрел напугал.

Перед ночевкой, когда уже горел костер и варилась непременная уха, Плошкин взял винтовку и, ничего никому не сказав, пошел назад, по своему следу.

Оставшиеся вдруг почувствовали себя беззащитными, брошенными, сбились в кучу, почти не разговаривали и все вслушивались и вслушивались в тишину опускающейся на тайгу ночи. Люди вздохнули с облегчением лишь тогда, когда бригадир вернулся.

А Плошкин вернулся уже в темноте. Он молча сел у костра, молча выхлебал котелок с ухой, пососал из сотов меда, добытого расторопным Пашкой в дупле старого тополя, молча стал укладываться спать.

Остальные с тревогой следили за ним, не решаясь нарушить тревожную тишину, обступившую их со всех сторон.

Не выдержал Каменский:

– Да, Сидор Силыч… э-э… что я хотел у вас спросить… Вот вы изволили ходить, как я понимаю, в разведку… И что же? Есть там кто-нибудь или… или что?

Плошкин, завязывая под подбородком шапку, буркнул:

– Никого не видал, а только чует мое сердце, что ктой-то идет за нами по следу. На той стороне хребтины, что мы давеча перевалили, ктой-то спугнул оленей. Может, зверь, а может, и человек. – Помолчал, закончил: – Ложитесь спать. Вставать рано.

Положил в голова топор, натянул на голову телогрейку, обнял винтовку, поджал под себя ноги и затих. Через минуту уже слышался его негромкий равномерный храп.

Остальные тоже поспешно устроились вкруг костра, но долго ворочались, то и дело отрывая головы от лежанки и прислушиваясь. Однако усталость взяла свое, и вскоре все спали.