Текст книги "Черное перо серой вороны"

– Ладно, – оборвал Осевкин. – Потрепались и будет. О чем базар?

– Мы засекли одного фраера из Москвы. Ходил по городу, вынюхивал, выспрашивал. Потом направился в мэрию. Оттуда вышел с мэром. Похоже – журналюга. Молодой, скорее всего, начинающий. Ходит с сумкой и все время в ней ковыряется. Может, там камера, может, еще что.

– В редакцию нашей газеты заходил? – быстро спросил Осевкин.

– Нет, не заходил. Но нас он засек.

Осевкин уставился неподвижным взглядом на Буряка, требуя разъяснений.

– Тебе он нужен? Мы подумали, что если он напугается, то умотает в Москву – одной заботой меньше, если нет… тебе решать, что делать дальше.

– Какие у вас планы?

– Это насчет чего?

– Вообще.

– Ну ты даешь, Студент! Планы – это по твоей части. Как скажешь, так и будем решать.

– Есть идея, – подумав, произнес Осевкин, снова глянув в зеркало и встретившись с равнодушными глазами Лисы, будто притаившимися в своих норках. – Хочу, Лиса, использовать твои таланты. Хотелось бы узнать, что думают мои работнички. Еще лучше – кто из них заварил эту кашу.

Лиса пожала плечами, не отрывая подбородка от сложенных на руле рук.

– Как скажите, шеф, – произнесла с неизменной усмешкой.

– Уже сказал, – проскрипел Осевкин, открыл дверцу и выставил ногу наружу.

– А если нас узнает тот пацан, что бросил камень в Буряка? Или тот, которого отпустил твой человек? – остановила его вопросом Лиса.

– А ты сделай так, чтобы не узнали, – отрезал Осевкин. – Не мне тебя учить.

– А что с журналюгой делать? – вставил свое Буряк.

– Пока ничего, – ответил Осевкин, не оборачиваясь, и полез из машины.

Глава 28

Личный телохранитель Осевкина по кличке Колун, почти двухметрового роста плечистый мужчина лет сорока, с мощной короткой шеей, маленькой, наголо обритой головой, зато с ладоными, похожими на совковую лопату, шевельнулся на переднем сидении, спросил:

– Куда поедем, Семен Иваныч?

Осевкин глянул на него, пожевал верхнюю губу, вяло махнул рукой, приказал:

– В Заведение, – и, прикрыв глаза, откинулся на спинку сидения.

Шофер тронул машину, и она покатила по лесной дороге, осторожно переваливаясь через корни деревьев.

Фасад трехэтажного здания бывшего Дома пионеров, где дети со всего Угорска и окрестностей когда-то занимались в различных кружках и секциях, теперь сиял неоновыми рекламами универсама, ресторана, парикмахерской и кафе, и все это принадлежало Осевкину. Большинству жителей Угорска было невдомек, что фасад – всего лишь видимая часть, прикрывающая нечто, скрытое от глаз обывателя, живущего на более чем скромную зарплату или пенсию. Конечно, он мог зайти в универсам и что-нибудь купить там по сходной цене, мог пойти и подстричься – и тоже не очень дорого, посидеть в кафе и даже ресторане. В последнем можно было даже потанцевать под не слишком громкую музыку. Правда, цены здесь кусали, но не тех, у кого водились деньжата и кого называли средним классом. А средний – это тот, кто в среднем мог позволить себе такой ресторан два-три раза в месяц. Поэтому посидеть в ресторане «Угорье» со своей девушкой было престижно, тем более что сюда какую-нибудь шалупень не пустят, а стоит кому-нибудь забузить, тут же окажется на улице. Здесь можно было отдохнуть без риска быть втянутым в скандал.

Зато другая сторона здания была прикрыта высоким кирпичным забором с колючей проволокой, огораживающим довольно обширное пространство, куда можно было попасть через железные ворота с будкой охранника. Здесь не было рекламы, здесь стены не имели даже окон, и равнодушный угорский обыватель мог полагать, что за этими воротами и глухими стенами расположены склады, холодильники и все прочее, необходимое для работы названных заведений.

Но именно в эти ворота въехала машина с Осевкиным. Он выбрался из нее и направился к предварительно разверзстому охранником дверному проему: массивная железная дверь легко и бесшумно ушла внутрь стены с помощью какого-то специального приспособления, явив пространство, наполненное ярким электрическим светом. Осевкин вошел в небольшой коридор, от пола до потолка выложенный белой керамической плиткой, будто это был вход в туалет, за посетителями которого из каждого угла следят недремлющие зрачки видеокамер. Далее следовала еще одна дверь, и тоже в тон помещения, но едва посетитель миновал ее, как сразу же попадал в мир сказок Шахразады: просторное фойе, отделанное ценными породами дерева, чучела медведей, волков и прочих хищников; макеты воинов, стерегущих двери Тамерлана на известной картине Верещагина, здесь тоже стерегли похожие резные двери, не известно, куда ведущие; вечно горящий камин, бархатные портьеры, мягкие диваны и кресла, стойка бара, сверкающая разноцветьем бутылок, бокалов, никеля и зеркал; веером расходящиеся лестницы, теряющиеся в таинственном полумраке, тихая восточная музыка, – все это окутывало посетителя, настраивая его на еще большие чудеса.

Из-за портьеры вынырнул человек с подстриженной скобочкой черной бородой и усами, черные глаза смотрели из-под черных бровей внимательно, но не назойливо; пестрый шелковый халат облегал его крепкое тело, перетянутое широким шелковым же поясом, белая чалма с изумрудной заколкой и павлиньим пером венчала его голову, из-под халата выглядывали красные сапоги с загнутыми носами. Человек склонился перед Осевкиным в низком поклоне, прижав обе руки к груди.

– Я рад приветствовать тебя, мой повелитель, в приюте неги и душевного покоя, – произнес он нараспев с неподдельным восточным акцентом.

– Есть кто-нибудь? – отрывисто спросил Осевкин.

– Пока никого. Известные вам люди начнут собираться к восьми. Куда прикажете?

– Есть новые девочки?

– Есть, мой повелитель. Три штуки. Две в вашем вкусе. Обе девственницы. Бережем специально для вас.

– Обучены?

– Да, мой повелитель: китайский массаж, индийская эротика и танцы. Вполне готовы по всем пунктам.

– Сперва бассейн и сауна. Пришли в массажный кабинет Катерину, – и Осевкин направился к лестнице. За ним последовал его личный телохранитель.

Раздевшись в своем номере до плавок, Осевкин спустился на первый этаж по винтовой лестнице, телохранитель предупредительно открыл перед ним дверь в бассейн. В бассейне ни души. Все искрилось в отраженном свете невидимых ламп, тихо плескалась о борт голубоватая вода, вспениваемая воздушным потоком, направляемым снизу. Осевкин постоял под душем, затем прыгнул в воду, но не поплыл, как обычно, кролем или баттерфляем, а медленно погреб в сторону джакузи и там минут десять нежился в потоках воздушных пузырей.

Напряжение последних дней постепенно отпускало его, сменяясь безразличием. Все эти прелести он проходил уже много раз. Когда-то ему мечталось о таком рае, куда он будет входить, как какой-нибудь падишах входил когда-то в собственный дворец с гаремом из самых красивых девушек, каких только можно себе вообразить. И обязательно разных национальностей. И вот мечта стала былью. Но как эта быль быстро ему приелась! Все одно и то же, все одни и те же. Что ж, видимо, это неизбежно. Зато отсюда идут хорошие деньги. Очень хорошие деньги. И лишь на четверть облагаемые налогом. Потому что другая четверть оседает в карманах тех, кто должен блюсти интересы государства, но предпочитает блюсти свои. И Нескин ничего об этом источнике не знает. И в нем нет, что особенно важно, ни его доли, ни доли братьев Блюменталь.

В комнате для массажа Осевкина уже ждала Катерина. Она встала, едва хозяин прикрыл за собой дверь. Катерине около тридцати, крашеная брюнетка, стройна, хороша собой, но лицо ее, если присмотреться, мертво, на нем не заметно никаких эмоций – маска, а не лицо. Лет десять назад, когда Осевкин только разворачивался, она попалась ему на глаза, он затащил ее в постель, она не брыкалась, в постели вела себя хоть и неумело, зато с достоинством. В ней было что-то таинственно притягательное, и он не поступил с нею, как с другими: попользовался и забыл, а оставил при себе, некоторое время приглядывался: не по-женски умна и цинична. Это она подала ему идею организовать что-то вроде клуба избранных с широким набором развлечений, пояснив: наворованные деньги им ведь надо куда-то девать, а легально девать некуда: можно попасться. Он, приняв предложение Катерины, послал ее на курсы массажа и всяких любовных штучек. Теперь она здесь заведует девочками, вербует новых, обучает их, натаскивает на манекенах, чтобы посетители за свои деньги получали максимум удовольствий. Она же предложила Осевкину устроить то же самое, но для женщин: не одним же мужикам наслаждаться жизнью, есть и бабы, готовые выложить деньги, чтобы получить недостающее с молодым и сильным партнером. Для таких существует отдельный день. Раз в неделю.

Увы, шила в мешке не утаишь: через какое-то время сюда стали набиваться всякие гомики и педики, которым надоело прятаться по подворотням или в каких-нибудь грязных шалманах с малолетними беспризорниками и беспризорницами и не нести за это никакой ответственности. Но Осевкин не то чтобы побаивался переступить запретную черту, а просто брезговал подобными клиентами. Да и завсегдатаи клуба избранных, узнай они об этом, могут объявить заведению Осевкина бойкот. А то и спалят его к чертовой матери. На всех не угодишь, всех денег не заработаешь.

Катерина массировала его тело своими чуткими пальцами и в то же время докладывала обо всем, что происходило за минувшую неделю, когда Осевкину было не до развлечений: кто бывал в заведении, когда, о чем говорили. А посещали заведение практически все более-менее значимые фигуры городского и районного масштаба. Исключения были редки. Из доклада следовало, что ничего интересного никто не говорил. То ли Катерина утаивает важную информацию, то ли завсегдатаи умеют держать язык за зубами.

– На днях был Щупляков, – приберегла под конец доклада эту новость Катерина.

– И что?

– Побывал в сауне, взял девочку, заказал ужин в номер, провел с ней два часа, расплатился по тарифу и ушел. – И добавила после небольшой паузы, оправдывая начальника охраны комбината: – У него жена болеет.

– Знаю. О чем говорил?

– Ни о чем.

– Так-таки ни о чем? – не поверил Осевкин.

– Так-таки ни о чем.

– Сфотографировала?

– Как всегда.

– В следующий раз дай ему Ольгу: она разговорит кого угодно.

– Ольга была занята, а он не предупредил о своем приходе.

– Что еще?

– Напрашивается поп из твоей церкви. Говорил Шахиншаху… они живут в одном подъезде, – пояснила Катерина, – что прихожане будто бы на исповеди жаловались ему на разврат в нашем заведении, что туда заманивают несовершеннолетних, что ему скучно и он был бы тоже не против развлечься.

– Шантажирует, – произнес Осевкин, раздумывая над тем, разрешать или нет попу посещать заведение. Решил, что не имеет смысла. Даже если он будет докладывать ему обо всем, что говорят на исповедях. Тем более что церковь – это такое место, где должны угасать все противоречия. Рано или поздно про его посещения станет известно в городе, и прихожане перестанут быть прихожанами. Если поп этого не понимает, надо гнать его в три шеи к чертовой матери.

– А последние три? – спросил Осевкин, чувствуя ожидание Катерины.

Та молча подсунула ему три фото обнаженных девиц. Ткнула пальцем в одну из них.

– Вот этой нет еще восемнадцати, остальные недавно вошли в пору. – Спросила: – Как они тебе?

– Бывают и лучше, – ответил Осевкин равнодушно. Велел: – Придержи малолетку, пока не созреет. Пошли ее на кухню или в ресторан.

– Придержать для тебя?

– Но не для тебя же. Или ты сменила ориентацию? – Спросил: – А как прошел женский день?

– Болтали разное: и про надписи на гаражах, и что ребята из «Поиска» обнаружили в болоте немецкую самоходку и наш самолет, что будто бы областное начальство косится на нашего мэра, что на комбинате будто бы была проверка из области и что-то там такое нашли…

– А про то, кто писал на гаражах и кто заводила, не говорили?

– Нет. Да и откуда им знать? Курицы.

Осевкин встал с топчана, чувствуя блаженную легкость во всем теле. Потянулся, глянул, щуря змеиные глаза, на женщину, все одеяние которой состояло из набедренной повязки, но Катерина спокойно выдержала его взгляд, даже усмехнулась краешком губ, и Осевкин, нахмурившись, сам отвел глаза будто в поисках чего-то нужного.

Катерина набросила на его голое тело шелковый халат, будто невзначай дотронулась рукой до его напряженного достоинства, спросила:

– Хочешь со мной?

– Тебе что, своего мужика мало?

– А тебе твоей жены?

– Я – мужик, совсем другое дело.

– А я – третье. Хочется разнообразия.

– Как-нибудь в другой раз. Хочу проверить, как ты воспитала новеньких. Кстати, есть интересное видео?

– Есть. Хочешь глянуть?

– А почему бы и нет? Возбуждает.

– Ты, по-моему, и так возбужден, – усмехнулась Катерина. – Да и лет тебе еще не так уж и много, чтобы принимать допинги.

– Нынче год за три считается – как на войне.

– Шахиншах сказал, что ты потребовал двоих.

– А мне больше и не нужно. Так что там у тебя?

Катерина включила телевизор. На экране возникли две слившиеся обнаженные женские фигуры. Они извивались одна вокруг другой, их руки и ноги не знали покоя, сновали все быстрее и быстрее, слышалось запаленное дыхание, всхлипы и стоны; точно змеи, метались длинные пряди волос.

– Так это ж геи! – удивился Осевкин. – Ты пускаешь сюда геек?

– Ну и что? По-моему, очень даже красиво, – пожала плечами Катерина. – И стоит неплохих денег. Не педики же. Тем более что ты хотел возбудиться… – И, глянув на Осевкина с насмешкой: – А вот эта баба, что сейчас сверху, никого тебе не напоминает?

Осевкин пожал плечами.

– Это мать того пацана, который обозвал тебя бандитом, – объявила Катерина. – Как они, а? Ты такого еще небось не видывал.

Осевкин не выдержал, обхватил Катерину поперек тела, бросил на топчан…

– Сумасшедший, – простонала она, принимая его в свои объятья.

Глава 29

Часа через полтора Осевкин, в халате, на голове тюрбан, спустился в фойе, чтобы встретить, как и положено хозяину Заведения, неофициально называемого «Элита», его завсегдатаев. Поскольку это было чем-то вроде шоу, где каждый играл свою роль, то Осевкин совершенно не чувствовал унижения от того, что кланялся поясным поклоном каждому входящему, понимая, что даже самая последняя шавка в этой чиновничьей своре будет счастлива почувствовать себя хотя бы на миг значительной фигурой, принимающей почтительные поклоны от самого Осевкина, самого богатого и самого влиятельного человека в городе. После этого он с легкостью необыкновенной спустит последние деньги в карточной игре, щедро будет раздавать чаевые официантам и проституткам, которые здесь назывались просто девочками, создающими хорошее настроение у клиентов.

Все эти психологические тонкости самому Осевкину никогда бы не пришли в голову, но он, понимая, что берется за дело ему совершенно незнакомое, пригласил из Москвы соответствующих спецов, и те ему буквально на пальцах объяснили, что и как нужно делать, чтобы привлечь в Заведение нужных людей и как освободить их от денег, жгущих карманы. И пока все шло именно так, как предсказывали спецы.

Обширный задний двор заполнялся иномарками самых разных типов и размеров, в которых, откинув сидения, дремали личные водители, – а у иных и личные охранники, – в ожидании, когда из дверей Заведения станут вываливаться их господа, полупьяные, полуопустошенные, иногда благодушно улыбающиеся, иногда хмурые и злые.

Народ все подваливал. Исключительно мужского пола. Всем Осевкин кланялся и пожимал руки, говорил несколько дежурных слов, тут же отвлекался на нового посетителя, избегая длительных разговоров с любителями потрепаться ни о чем, особенно из тех, кто мало что значил в этом мире. Ближе к восьми вечера поток посетителей практически иссяк, и Осевкин, оставив за себя Шахиншаха, – то ли киргиза, то ли узбека Аслана Асланбекова, он же директор Заведения, знаток восточных церимоний, – поднялся на второй этаж, прошел через зал ресторана, поговорил с метрдотелем и скрылся через боковую дверь, ведущую в отдельный маленький зальчик, где уже собрались самые-самые. Из самых-самых за столом, представляющим из себя букву «О», внутри которой разместился цветник и два фонтана с красными рыбами, но так, чтобы не мешать видеть всех и каждого в отдельности, уже сидело пять человек, трое толклись рядом, что-то обсуждая и поглядывая на большие настенные часы. Все были одеты в пестрые шелковые халаты, лица красные после сауны и бассейна, за каждым креслом стояла девица в набедренной полупрозрачной повязке, такая же повязка стыдливо прикрывала их груди. Девиц выбирали клиенты, но правила гласили, что никто не мог выбрать одну и ту же подряд более двух раз.

За столом не хватало двоих: мэра и начальника полиции. Осевкин отметил это сразу же и насторожился. Однако вида не показал. Сбор был установлен на восемь часов ровно, а кто опоздал, тот опоздал, какой бы пост ни занимал в этом городе. Девятеро одного не ждут.

Осевкин, выделяясь среди других своим великолепным тюрбаном, – он мог позволить себе подобную вольность, будучи владельцем Заведения, – занял свое место, но не во главе стола, нет, а там, где распорядился жребий, брошенный года три назад. Он искоса глянул на заместителя мэра Вениамина Чулкова, который был его, Осевкина, глазами и ушами в высших эшелонах городской власти. Чулков на этот мимолетный взгляд чуть дернул нижней губой, давая понять, что пока ему ничего доложить своему хозяину.

Но Осевкин, если и не знал точно, то вполне мог предположить, что задержало первых лиц города нечто очень важное. Остается узнать, с кем, где и что говорили. У него здесь везде свои люди, в крайнем случае завтра утром они доложат. Не к спеху. И он, выбросив из головы эту заковыку, отдался действу, с некоторых пор принявшему форму ритуального обряда.

За спинкой стула Осекина едва дышала одна из двоих новеньких, которую звали Аллой: тонколицая блондинка с точеной фигуркой, с острыми грудями со средний мужской кулак, большими синими глазами, немного испуганными, но это как водится в самом начале, а потом пройдет. Осевкин даже не взглянул на нее, когда приблизился к своему стулу: во-первых, он видел ее на экране телевизора во всех мыслимых позах; во-вторых, нет никакого резона обращать внимание на девчонку, которая принадлежит тебе безраздельно и должна чувствовать только это и ничего больше.

Алле же, напротив, казалось, что все только на нее и смотрят, и она в томительном ожидании нервно теребила бахрому набедренной повязки, обнимающей ее не вполне еще оформившиеся бедра. Это был ее первый «выход», к которому она готовилась больше месяца, не покидая этого здания без единого окна, где их хорошо кормили и в то же время заставляли часами изнурять себя в тренажерном зале, точно из них готовили балерин или художественных гимнасток, взвешивая утром и вечером и следя за каждым граммом их тела. Тетя Катя, женщина строгая, способная причинить своим подопечным острую боль за любое неповиновение, при этом не оставляя на теле никаких следов, откровенно объяснила новеньким с первых же минут, для чего их готовят, предупредив, что отсюда им не вырваться, а кто попытается, той не позавидует даже приговоренный к пожизненному заключению. Правда, те девочки, что здесь с самого начала, уверяли, что все не так страшно, главное – не впадать в истерику, воспринимать все как должное, потому что природа их и создала именно для этого, зато потом, поднакопив деньжат, они могут выпорхнуть из этого заведения на свободу и устраивать свою жизнь так, как им захочется. Тем более что уже через месяц, еще ничего не заработав, девчонки получили задаток по двадцать тысяч рублей, который им предстоит отработать. Может, так оно и будет в неопределенном будущем, но пока еще никто не выпорхнул. Впрочем, и само Заведение существует всего несколько лет, первые девочки, поступившие сюда в самом нежном возрасте, не успели ни постареть, ни утратить своего шарма, разве что некоторые из них перешли из разряда избранных в разряд всех прочих, обслуживающих Большой зал.

Однако Алла не была способна думать ни о своих отдаленных перспективах, ни даже о том, что ожидает ее сегодня, буквально через полчаса. Она смотрела прямо перед собой, забыв все, чему ее учили, в глазах ее все двоилось и троилось, до слуха ее не долетало ни одно слово, а чей-то смех вызывал чувство ужаса и отчаяния. Вместе с тем она заученно улыбалась, потому что улыбались другие, не замечая, что улыбка ее выглядит жалко. Единственное, что ей хотелось, так это оказаться подальше от этого места, лучше всего дома, во Владимире, рядом с родителями, которых она так опрометчиво покинула, пустившись, очертя голову, в Москву со своей подругой Ларисой сразу же после одиннадцатилетки, а оказалась в этой дыре, только через какое-то время поняв, как все это произошло. Им мерещилось, когда они ехали в Москву, что все будет так, как в сериалах, повторяющих друг друга с маниакальной настойчивостью: приехали, немного помучились, случайно встретили свою судьбу: ведь в Москве так много всяких артистов, художников, писателей и вообще богатых людей, и… – дальше одно только нескончаемое счастье с любимым человеком. Дуры! Боже мой, какими они были дурами! Но Лариске хотя бы сегодня повезло: она не стоит за этим столом, за креслом самого Осевкина, про которого рассказывают ужасные истории, и даже такие, какие не снились Синей Бороде.

Часы громко отбили положенные им удары.

Зашевелились девочки, разливая по бокалам красное вино. Алла вздрогнула, точно проснувшись, протянула руку к бутылке, но Осевкин, наблюдавший за ней в одно из многочисленных зеркал, опоясывающих стены и как бы раздвигающих их в бесконечность, отстранил ее руку, сам налил себе вина, отпил пару глотков. Под вино подали черную икру, запеченную рыбу, трепангов, которые будто бы усиливают мужскую доблесть, рыбный гарнир. Ели молча, насыщались. Девочки будто невзначай касались своих клиентов обнаженными частями тела. Сидеть им за этим столом не положено, еда их не прельщала: час назад их накормили тем же самым, чтобы не вызывать у них ни зависти, ни иных соблазнов. Алла продолжала стоять, держась обеими руками за спинку стула и жалко улыбаясь.

Потом гости, как по команде, стали расходиться со своими девочками, исчезая за прикрытыми портьерами дверьми.

Осевкин встал из-за стола одним из последних. Прогнулся, глянул сверху на свою жертву, усмехнулся, произнес:

– Ну пошли, курица, – и направился к двери.

Девчонка шла за ним следом, обмирая от страха.

* * *

– Ну что? – спросил Осевкин, приподнимаясь над Аллой на вытянутых мускулистых руках. – Страшно было?

– Н-нет, – прошептала та еле слышно, прикрывая ладонями груди.

– Ничего, дальше пойдет веселее, – хохотнул он, оттолкнулся от пружинного матраса, встал на колени, удержав ноги девчонки в развернутом положении, глянул удовлетворенно на красное пятно, окрасившее простыню, повернул голову к стоящей рядом Ларисе с подносом, на котором стояли, дребезжа жалобным звоном друг о друга, три бокала с шампанским, спросил: – Ну и как это выглядело со стороны? А?

– Не знаю, – прошептала та, вздрогнув всем телом.

– Еще узнаешь, – пообещал он, взял с подноса два бокала, один протянул Алле, помог ей сесть, провозгласил: – За рождение новой женщины! – Выпил пару глотков, отдал бокал Ларисе, спрыгнул с постели и скрылся в душевой.

Алла сидела, обхватив колени руками. Ее бил озноб. Лариса утешала, гладя ее по голове, молча глотая слезы. Услыхав, как хлопнула дверь в номер, она потянула подругу в душевую. Та пошла, покачиваясь, оглядываясь на кровавое пятно, только теперь поняв со всей ужасающей очевидностью, что к прошлому возврата не будет, а будет вот это – и завтра, и послезавтра, и… и неизвестно сколько. Только теперь уже без этого пятна.

А Осевкин, переодевшись в белый костюм, стоял возле ломберного стола и смотрел, как крупье раскидывает карты. Сам он игроком не был, не понимал этой страсти и не одобрял ее. Но в полусонном Угорске таких людей, кому некуда было деть наворованные деньги, не привлекая к себе внимания завистников, оказалось слишком много, так что пришлось идти у них на поводу, открыв небольшое казино в самом Заведении, исключительно для самых-самых, в обязанности которых входило, в частности, препятствовать возрождению уже лет десять как запрещенных азартных игр в столице и ее окрестностях, но продолжающих процветать подпольно, не смотря ни на что.

Глядя с презрением, с каким трепетом они берут каждую карту, боясь перебрать или недобрать, как потеют одни и бледнеют другие, Осевкин вместе с тем продолжал кожей своей ощущать трепетное девичье тело под собой, и все одно за другим мгновения погружения в него, такие сладкие, такие возвышающие его над миром, не способным отнять у него ни этих девчонок, ни Комбината, ни Заведения и всего прочего, делающего его, Осевкина, хозяином не только города, но и почти всех его жителей, способных только воровать, жрать и получать жалкие удовольствия, дрожа по ночам от любого громкого звука за стенами своих квартир. Была бы его, Осевкина, воля, он бы, поймав жалкого чиновника-воришку за руку, отнимал бы у него и его родственников все имущество и все банковские счета, превышающие их официальные возможности. Но наверху сидят либо дураки, либо такие же жулики, которые не станут принимать законы, направленные против самих себя. И как некогда он презирал милицию, не способную поймать бандита Осевкина, так сейчас он презирал все власти снизу доверху, не способные – или не желающие – делать то, на что они поставлены.

В эти вечерние часы Осевкину не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни любить, ни думать о высоких и низких материях, тем более видеть эти отвратительные рожи. Он был уверен, что жизнь его вполне удалась, что дальше будет еще проще и надежней. Сейчас ему хотелось покоя и только покоя.

Походив между столиками, предупредив Шахиншаха, что уходит, он спустился вниз по винтовой лестнице к черному ходу, вышел во двор, плотно заставленный машинами. До его слуха долетели отдаленные погромыхивания надвигающейся грозы. Осевкин сел в машину и коротко бросил:

– На дачу!