Текст книги "Черное перо серой вороны"

– Постой, разве мой брат тоже втянулся в эти игры? – снова нахмурился Николай Афанасьевич, перебив взволнованную речь Варвары.

– Твой брат, Коленька, святой человек. Он умеет и в этих мерзких условиях учить детей нужным и полезным вещам. И весь преподавательский состав его в этом поддерживает. А в новой школе – все наоборот. Я, Коленька, очень жалею, что ушла из нашей школы. Поманили рублем, квартирой, свободой выражения личности. Вот я и клюнула… по дурости. А больше всего из-за вечных нехваток то одного, то другого. Квартиру, правда, дали, зарплата оказалась не настолько уж больше, чем в нашей школе, а что касается свободы личности, так лучше бы ее и не было в том виде, в каком она существует. В новой школе учителя не несут никакой ответственности за своих учеников. Ни малейшей! – воскликнула Варвара, точно перед нею стоял министр образования или сам президент страны. – Планы преподавания предмета с них не требуют, тетрадки проверять не заставляют, работать с родителями считается лишней заботой, как подается материал детям, никто не контролирует. Доходит до того, что учителя просто читают на уроке учебник. И на этом все. А наш директор… – ты его должен помнить: Степка Колготкин, учился вместе с нами, только на два класса сзади, – так он каждое утро встречает учеников, дымя сигаретой у всех на виду, встречает неряшливо одетым, этаким купчиком времен Салтыкова-Щедрина. Не удивительно, что в нашей школе курят почти все ученики, даже девчонки пятого класса, многие принимают наркотики, пьют пиво, даже водку, матерятся. Я уж не говорю об учителях. Слышал бы ты, как молоденькие учительницы кроют матом! Уши вянут даже у меня, ко всему привыкшей. Ой, да всех мерзостей, которые невесть откуда взялись в новой школе, и не перечесть! – воскликнула Варвара и зябко поежилась. – И не только потому, что директор сам порядочный мерзавец: устраивает поборы с родителей, пристает к молодым учительницам и даже к старшеклассницам, но больше всего потому, что школа стала рассадницей так называемого модерна и либерализации с благословения свыше… – Варвара помолчала, затем, горестно махнув рукой: – Я так жалею, что ушла из нашей школы. А вернуться назад не позволяет гордость. Да и Филипп Афанасьевич не примет тех, кто однажды его предал.

И она, отвернувшись к окну, обхватила свои плечи руками, будто ей стало невыносимо холодно.

Николай Афанасьевич подошел к ней, обнял и, тоже глядя в окно, за которым ветер раскачивал деревья и пытался оторвать сороку, вцепившуюся в засохшую ветку старого дуба, забормотал:

– У меня такая работа, Варюша, что поехал – и не вернулся. Всякое может случиться…

– А ты езди осторожненько, – тут же откликнулась Варвара, поворачиваясь к нему лицом и заглядывая в его глаза. – И с людьми не ссорься. Толку-то что от этого? Разве от нас с тобой зависит, рубить лес или не рубить? Ничего от нас не зависит. Это они только болтают, что от нас что-то зависит. А на самом деле захотели они развалить Союз – взяли и развалили, хотя мы голосовали на референдуме против. Захотели разворовать все, что народом создано за годы советской власти, – взяли и разворовали. А теперь не знают, как это воровство остановить. Если вообще хотят это сделать. И ты это воровство, один на весь лес, не остановишь. Потому что таких, как ты, раз-два – и обчелся. А их – тьмы и тьмы. Они и порядочных людей втягивают в эту мерзость, потому что… Да что я тебе говорю! Ты и сам все это хорошо знаешь. Даже лучше меня.

– И что прикажешь: смотреть на все эти мерзости, будто тебя они не касаются? – произнес Николай Афанасьевич с ожесточением, сведя вместе свои лохматые брови.

– А ты уйди с этой должности, Коленька. Давай мы с тобой поселимся здесь, коз заведем, овечек, пасеку, огород. Проживем как-нибудь. Ну их всех в болото! Опротивела мне вся эта жизнь до последней крайности.

«А что, может, и правда, уйти? – думает Николай Афанасьевич, гладя волосы Варвары. – Ведь тот участок, что спасла гроза, Клещеватый все равно спалит. Да и на тебя пуля рано или поздно найдется. Так что, как ни крути…» И вслух, продолжая ту же мысль:

– Здесь нам жить не дадут: лесничество за управлением лесного хозяйства числится. Моего здесь – только лошадь да собаки. Но я знаю одно местечко…

Варя подняла голову, ожидая продолжения.

– Да, есть тут в наших лесах болота, а посреди них грива. Там еще во время войны партизаны базировались. Большая грива – гектаров тридцать, если ни больше. И заимка там есть, и землянки с тех пор остались… На первый случай вполне пригодятся. А там, глядишь, и что-то новое можно построить…

– Так далеко?

– Все относительно. Не так уж и далеко. Зато никакая сволочь дорогу туда не найдет.

– А вертолет? А вдруг пожар, как в десятом?

– А вдруг с крыши вашего дома сосулька упадет на голову? Волков бояться – в лес не ходить. Да и куда еще податься? В Сибирь? Так это раньше она беглецов спасала от произвола властей, а нынче там тоже не спрячешься. Более того, в Сибири беспредел особенно распространен буквально на все стороны жизни: и от Москвы далеко, и власти чувствуют себя этакими удельными князьками, для которых законы не писаны. А тут все-таки есть на кого опереться в крайнем случае. На брата Филиппа, например… Да мало ли… И дети рядом…

– Я согласна бежать с тобой хоть на край света, Коленька. Если, конечно, ты возьмешь меня с собой.

– А кого же мне еще брать? Некого.

Этот разговор совсем недавно произошел. Нервный разговор, однако ни к какому решению он пока не привел. Легко сказать: бежать. А попробуй оторви себя от пуповины, к которой прирос всеми своими мослами… Да и Пашка… Как бросить его, такого же наивного и увлекающегося, как и ты сам? Пропадет.

Николай Афанасьевич дремал и видел Варю: как ходит она босиком по комнатам, что-то делает, и так у нее все ловко получается, что остается лишь любоваться да радоваться. И сами по себе в голове всплывают успокаивающие мысли: «Боже, как мало человеку в сущности надо: чтобы рядом был другой человек, который хорошо тебя понимает. Пожалуй, завтра-послезавтра поеду на гриву. Посмотрю, что там и как. Начну приводить в порядок заимку… И вообще… А там будет видно».

Глава 41

Пашка и Светка сидят в бане перед печью, в которой горят березовые поленья: Пашка на лавке лицом к печке, Светка устроилась верхом у него на коленях лицом к нему, и теребит его, требуя все новых и новых поцелуев, будто ей мало было ночи.

– Мы теперь с тобой любовники… – шепчет она, подставляя Пашке то одну свою грудь, то другую. – Только ты не кусайся! – шлепает она его по обритой голове ладонью. – А то следы останутся.

– Я и не кусаюсь, – оправдывается Пашка. – А как еще?

– Нежненько, вот как, – смеется Светка. – Я ведь теперь женщина. Вот.

– Какая еще женщина? – недоумевает Пашка. – Женщины – это… это вот твоя мать, моя… ну и другие. А ты… ты девчонка.

– Ну до чего ж ты, Пашка, глупый! – радуется Светка. – Женщина – это когда она перестает быть девственницей. Понял? А мужчина становится мужчиной – это когда он первый раз потрахался. Понял? Ты что, книжек совсем не читаешь? Возьми триллер Епифании Кобылкиной «Любовь на необитаемом острове». Там все-все про это написано. Со всеми подробностями. Класс!

– Я такие книжки не читаю, – презрительно скривит Пашка все еще распухшие губы. Мой папа говорит, что все эти твои Кобылкины – они эти… как их? – литературные шалавы! Вот! Я про войнушку люблю читать. Как наши в Афгане духов кромсали. Вот это класс! Или про Чечню. И дядя Артем рассказывал – жуть!

– Гос-споди, Пашка! Ну сколько можно про войну и про войну! В школе – про войну, в лагере «Поиск» – опять война. А кто-то, между прочим, из великих, – да-а! – сказал, – не помню, кто, – что весь мир держится на любви. На-люб-ви-иии, дурачок ты мой, – говорит Светка, опять тихонько шлепая Пашку по голове ладонью, и вздыхает, будто убедившись, что в эту обритую голову ничего другого, кроме войны, не вшлепаешь. И добавляет убежденно, читанное то ли у той же Кобылкиной, то ли еще у кого: – А женщин надо беречь. Понял?

– Я и так… – ответил Пашка, которому целоваться ужас как надоело: за ночь он так устал от Светкиных приставаний, что с большим бы удовольствием лег и уснул. Неужели так вот и всю жизнь? – думает Пашка, дергая губами и теребя языком Светкин сосок, не получая от этого никакого удовольствия. Нет, сперва-то целоваться ему нравилось, но потом как-то разонравилось: все одно и то же, одно и то же.

– Ну, Па-аш! – капризничает Светка, отнимая грудь. – Это ж тебе не жвачка. Чего ты ее прямо я не знаю как? Мне же больно.

Пашка вздохнул и спрятал лицо на ее груди, потому что прятать было больше некуда: Светка возвышалась над ним на целую голову.

– И вообще мне пора домой, – заявила она, не трогаясь с места. И сразу же вспомнила, все, что предшествовало ее приезду сюда, в лесничество.

Впрочем, она поначалу и не собиралась ехать. Особенно после того, как Пашка не вышел к ней и даже не откликнулся на ее голос, когда она вчера… нет, позапозавчера! – с Жорочкой приезжала в лесничество. Было ужасно обидно. До слез. Она даже сказала Жорочке, что теперь все – ни ногой в это лесничество, и пусть Пашка что хочет, то и делает. И пусть бандиты его разрежут хоть на мелкие кусочки – она нисколько его не пожалеет. И Жорочка подзуживал, что да, Пашка-то – он же самый настоящий дурак, и лицо у него как у какого-то придурка, и сам он какой-то, и отец у него, и мать, и все-все-все. И Светка, слушая захлебывающийся от возбуждения голос Жорочки, вполне с ним соглашалась. Действительно, чего она нашла такого в этом Пашке? Просто удивительно.

Но дома она вспомнила, каким встретила Пашку в лесу – и ей снова стало его жалко, ей снова захотелось его увидеть. Но по телеку передали «штормовое предупреждение»: мол, по области повсеместно на завтрашний день ожидаются дожди и грозы, шквалистый ветер и град, а поэтому надо быть осторожными и опасаться повала деревьев, обрыва линий высоковольтных передач, града и даже возможного в некоторых местах наводнения.

И правда, гроза началась еще ночью, да такая, что разбудила Светку, и она, проснувшись, встала, подошла к окну и долго стояла возле него, озаряемая сполохами молний, вздрагивая при близких ударах грома. Она стояла, кутаясь в платок, и думала о Пашке. Думала о том, что с ним произошло, что он теперь в лесничестве, может быть, один-одинешенек, потому что отец его, дядя Коля, подолгу дома не задерживается, а все ездит по лесам и смотрит, что там и как, сует везде свой нос, как однажды говорил папа, мешая нормальному предпринимательству. Что такое нормальное предпринимательство, Светка не имела ни малейшего понятия, зато ей очень хотелось очутиться рядом с Пашкой, таким жалким, несчастным, беззащитным и милым. Уж с нею-то, дочерью самого мэра, его никто не тронет. Пусть только попробуют! И сейчас, когда ее нет с Пашкой рядом, с ним может случиться все, что угодно. И слезы сами собой наворачивались Светке на глаза, – и струилось окно, по которому хлестали плети дождя, и струились занавески и рамы, и было очень горько и невыносимо тоскливо. Особенно после того, как мама днем устроила ей самый настоящий скандал, узнав от этого противного Жорочки, что они ездили в лесничество. Прав дядя Владя: надо держаться от своего братца подальше.

– Я не позволю тебе путаться со всякой шпаной! – кричала мама, вскидывая вверх руки со сжатыми кулаками. – Еще и в подоле принесешь – с них станется! У этих, у вчерашних, нет ничего святого! Они даже в бога не веруют! Они только и думают, чтобы все вернуть обратно – в их вонючую совдепию, в которой нечего было жрать! Они готовы разорвать твоего родного отца – всех, кто живет лучше их, кто добился успеха своим трудом. Воры, бездельники! И чтобы моя дочь путалась с этой швалью! Ты меня в гроб хочешь загнать? Тебе что, больше дружить не с кем? Еще раз узнаю, что ты шляешься с этим недоноском Пашкой Лукашиным, сыном каторжника, еще раз услышу, прикажу посадить тебя на цепь, чтобы сидела дома и никуда… – слышишь? – никуда не выходила!

И много еще чего наговорила, вернее, наорала мама, не давая Светке даже рта открыть, чтобы объяснить, что Пашка совсем не такой. Оказывается, что виноват в этом не только Жорочка, ее мерзкий троюродный братец, но и дяди Владя, папин шофер. Иначе откуда бы мама узнала, что они с Пашкой случайно встретились в лесу? И выходит, что все против нее, против ее дружбы с Пашкой, против их любви. В школе девчонки завидуют, а дома…

Мама наоралась и захлюпала носом. У нее всегда так – и с папой, и со всеми. Орет, будто боится, что ей не дадут высказать все, что она думает. А наорется и, – как тот воздушный шарик, который наскочил на что-то острое, – тут же обмякнет и зашипит, выпуская воздух. И мама начинает шипеть, то есть жаловаться, какая она несчастная, что все-все-все стараются делать ей только одни гадости, а у нее давление, гипертония, нервы расшатаны до такой степени, что аж скрипят. Раньше Светка, увидев мать плачущей, жалела ее, кидалась к ней, тоже начинала плакать и просить прощение. Но это было раньше, то есть когда она была маленькой, а теперь ей совсем-совсем ее не жалко. Более того, она сама начинает думать примерно то же самое о себе самой: никто ее не любит, все чем-то заняты, никому до нее нет дела. Один только Пашка и остался, да и тот в любви еще ничего не понимает.

Утром, когда Светка, проснулась, ее спальню заливало солнце. Она встала, подошла к окну и удивилась: от ночной грозы не осталось и следа. Небо было чистым, шумно возились воробьи, гоняя по веранде корку батона, среди ветвей старой липы тенькали неугомонные синички, где-то ссорились вороны, звонко капало с деревьев. И Светка решила твердо, что сразу же после завтрака соберется и поедет к Пашке. Правда, дорога, наверное, очень скользкая, везде лужи, но это ничего, как-нибудь доберется. Не впервой. Надо только будет на кухне попросить у тети Зины, которая служит в доме кухаркой, пирожков и еще чего-нибудь. Тетя Зина – она добрая и Светку очень любит, всегда потчует ее чем-нибудь вкусненьким. И почему-то жалеет, хотя жалеть ее, Светку, до сих пор, то есть до маминого скандала, не было никаких причин. А теперь она, то есть Светка, и сама себя начинает жалеть.

Но время шло, миновал один день, за ним второй, а уехать никак не удавалось, потому что все будто сговорились следить за каждым ее шагом, даже велосипеды заперли в гараже, так что Светке пришлось делать вид, что ей все равно, есть вилосипеды или нет, а только она никуда не собирается. И она целыми днями валялась на пляже, купалась, качалась в гамаке, читала. И как-то неожиданно обнаружила, что сарай открыт, вся малышня гоняет по дорожкам усадьбы, потому что на даче делать все равно нечего, как только купаться да кататься на велосипедах. И Светка тоже взяла велосипед и тоже поехала кататься. И за нею тут же увязался Жорочка. А если бы не было Жорочки, то все равно незаметно уехать в лесничество ей бы не удалось.

Но наступил день, когда то ли что-то где-то случилочь, то ли мама решила, что больше следить за своей дочерью нет необходимости, а только никто за Светкой не следил, никто ее не окликал, если она пыталась покинуть территорию дачи. Оставался лишь один Жорочка. И Светка решилась.

Она встала пораньше. Позавтракала на кухне. Вышла, взяла велосипед. Неподалеку со своим велосипедом возился Жорочка, делая вид, что Светку совсем не замечает. Появилась мама, с головой, повязанной мокрым полотенцем, и страдальческим голосом спросила:

– И куда это ты, доченька, собралась в такую рань?

– Кататься, – ответила Светка, передернув плечами.

– Чтобы за ограду ни ногой! – приказала мама уже совсем другим, сварливым, голосом.

– Очень надо, – ответила Светка, тренькнула звонком и покатила.

Так Светка и каталась туда-сюда до самого обеда. А Жорочка за нею следом. Но она и близко его к себе не подпускала. И даже пригрозила:

– Подойдешь еще раз, палкой по башке стукну, сопля зеленая!

А после обеда все, как всегда, разбрелись по своим комнатам. И Светка притихла в своей комнате на втором этаже, прислушиваясь к шагам и голосам, к любым звукам, пытаясь понять, чем они ей грозят. Вроде бы ничем. И она тихонько пробралась на террасу, тянущуюся вдоль южной стороны дома, где в самом углу под старой детской ванночкой дожидался ее школьный рюкзак, в котором уже лежали, тщательно упакованные в полиэтиленовые пакеты пирожки, булочки, колбаса, сыр и что-то там еще, чего она не успела рассмотреть, пока тетя Зина совала эти пакеты в ее рюкзак, приговаривая:

– У них там, поди, и нет ничего вкусненького-то. Знамо дело – мужики, они ничего, акромя картошки в мундирах, не умеют.

– Какие мужики, тетя Зина? – притворно удивлялась Светка.

– Мне-то откуда ж знать, какие? – бормотала та. – Ты главное, Жорочки вашего опасайся: уж шибко он нехороший мальчишка. Кляузник. А мать, что ж – она покричала и забыла: у нее свои заботы. У всех свои заботы, а дети – как тот подорожник: всяк наступить норовит.

Накинув на плечи лямки рюкзака, Светка через музыкальную комнату пробралась на черную лестницу, осторожно спустилась вниз, из гаража вывела совсем другой велосипед, старый, но очень надежный, а тот, новенький, оставила специально под окнами Жорочки: пусть сторожит, слизняк вонючий, – села и покатила, но не к воротам, где дежурил охранник, а к «пляжу», то есть к песчаной косе, специально насыпанной для загорания: с шезлонгами, грибками, столиками и скамейками, гамаками и качелями. Коса эта из дому не видна, зато вдоль берега, где едва по колено, можно миновать забор с колючей проволокой поверху, и по тропе через лес выехать на дорогу. Единственное, чего Светка боялась, что Пашки она в лесничестве не застанет. А мобильника у него нет, позвонить и узнать, где Пашка сейчас находится, невозможно.

Но Пашка, на ее счастье, оказался дома. На этот раз он не стал прятаться от нее. Да и когда бы он успел, если Светка появилась перед ним совершенно неожиданно, застав его за сбором свежих щепок возле ворот, оставшихся после того, как он несколько подтесал один из столбов. Увидев Светку, он так и замер с раскрытым ртом, и на лице его, синим с одной стороны, не было заметно ни капельки радости, будто это и не Светка к нему приехала, с которой он целовался в день ее рождения, а какая-то совсем другая девчонка. Но он, Пашка-то, вообще странный: его надо растормошить, только тогда он как бы очнется и станет тем милым и ласковым котенком, с которым можно вытворять все, что угодно.

– Паш, ты как думаешь, твой отец догадался или нет? – спросила Светка после долгого молчания, стоя сбоку и глядя, как Пашка подкладывает новые поленья в печку и шурует там кочергой, шурует долго и без всякой надобности.

– Откуда я знаю, – проворчал он, положив кочергу на железный лист, укрывающий пол, и откидывается к стене.

Светка тут же снова забралась к нему на колени, поерзала, устраиваясь поудобнее, прижала Пашкину голову к груди: ей доставляло особенное удовольствие, когда он целует ее груди. Тогда все тело ее как бы парит в воздухе, наполненное чем-то приятным и теплым. Но Пашка, обняв ее за талию, замер, и лишь дышит ей в ложбинку между грудями, точно боится обжечься. Светка тоже замерла в ожидании, однако мысль о том, догадался дядя Коля или нет, не дает ей покоя.

– Мне кажется, что догадался, – вздохнула она, но, похоже, без всякого сожаления. – У тебя отец умный, только он не приспособленный.

– Это как? – вскидывается Пашка, заглядывая снизу вверх в Светкины глаза, хотя уже и от матери слышал про отца нечто подобное. И даже чего похлеще.

– А вот так: все люди, как люди, а он сам по себе, – убедительным тоном повторяет Светка чьи-то слова. – А самому по себе жить нельзя: съедят.

– Кто съест? – удивляется Пашка, которому не хочется ни думать, ни разговаривать, тем более что услыхать такие взрослые слова от Светки он никак не ожидал.

– Все! – отвечает Светка.

– Да ладно…

– Вот тебе и да ладно, – передразнивает Светка и, помолчав, спрашивает: – Ты меня проводишь?

– Провожу, – соглашается Пашка с облегчением. – Только надо отцу сказать, что мы поехали.

Он смотрел, но уже без всякого любопытства, как Светка заправляет свои загорелые груди (и где это она их так загорела?) в кружевной лифчик телесного цвета, при этом делает все это не спеша и как бы с сожалением: заправит, снова откроет, разглядывает, трогает, косится на Пашку, будто ждет от него то ли слов, то ли действий. Соски у нее розовые, почти красные, а вокруг большое круглое пупырчатое пятно, и тоже красное. А по всей груди Пашкины поцелуи фиолетовыми пятнами.

– Вот смотри, что ты мне наделал, – продолжает капризничать Светка, не дождавшись от Пашки ни слова, ни действия. – Как я теперь покажусь своей маме?

– Ты ж сама говорила: сильней и сильней, – оправдывается он.

– Так это ж я в экстазе, дурачок! А ты должен был соображать, что делаешь… глупенький ты мой, – воркует Светка и снова прижимает Пашкину обритую голову к своей груди. – Так бы вот тебя и… и не знаю что! – шепчет она. – Скажи, ты меня очень любишь?

Пашка чуть отстраняется от Светкиных теплых и мягких грудей и отвечает, касаясь губами Светкиной ключицы:

– Очень.

– Очень-очень?

– Очень-очень, – говорит он, помедлив, не задумываясь над своими и Светкиными словами, но зная, что надо соглашаться, потому что Светке это приятно. Да и в кино, когда показывают всякую там эротику и секс, про любовь так и говорят, что очень, потому что так надо. И тетки в кино ведут себя точно так же, как Светка: и стонут, и пыхтят, и вообще… Даже смешно иногда становилось от ее пыхтений. А когда Светка увидела кровь на простыне, так даже заплакала. Как будто Пашка хотел, чтобы до крови. Нет, он, конечно, понимает, и пацаны говорили, что у девок такое случается, если в первый раз, но все эти разговоры были просто разговорами, ничего общего не имеющими с действительностью. Еще меньше они касались самого Пашки и Светки. Но кровь на простыне Пашку напугала тоже: что как отец увидит? Однако Светка, поплакав немного, тут же рассмеялась, сдернула простыню с Пашкиной кровати и сразу же застирала ее в холодной воде с хозяйственным мылом, потом просушила тряпочками, будто делала это тысячу раз. Но все равно какие-то желтоватые пятна остались. И сырость тоже. Впрочем, и это не соединило Пашку с действительностью. Ему казалось, что все, что между ними произошло, произошло не с ним, а с кем-то другим. И вот это все еще тянется и тянется, и не видно ему конца-краю.

– А уж я тебя так люблю, Пашенька, так люблю, что и сама не знаю как, – воркует Светка, целуя его обритую голову. – Я хоть завтра бы стала твоей женой. А ты?

Пашка надолго задумывается. Впрочем, никаких мыслей в его голове не возникает, а так что-то… что-то странное: Светка и женщина – такого не может быть, хотя она и старше Пашки на целых семь месяцев, а уж жениться – вот уж выдумает так выдумает. Но выражать свои мысли вслух Пашка опасается: Светке его мысли вряд ли понравятся, а в том, что между ними произошло этой ночью, было и кое-что приятное, так что он совсем не против, чтобы оно повторилось, но когда-нибудь потом. Вот бы пацаны узнали – от зависти лопнули бы: Пашка и дочка самого мэра! Прикольно! Но говорить об этом нельзя никому. Даже отцу.

Светка чуть отстранилась от него, взяла осторожно в ладони его еще не оправившееся от бандитских кулаков лицо, заглянула в Пашкины усталые глаза с таким жалостливым ожиданием, что Пашке самому вдруг захотелось заплакать. Но плакать мужику нельзя, потому что… Нельзя и все тут. Он не плакал даже тогда, когда его били бандиты. То есть он плакал, но исключительно потому, чтобы они подумали, что он не может терпеть. А он очень даже мог. А тут и плакать-то не с чего.

– Не знаю, – честно признался Пашка, горестно вздохнув: ему и в голову не приходило, что в таком возрасте можно думать о женитьбе.

Светка тоже вздыхает, решительно застегивает блузку и встает на ноги.

– Глупенький ты еще, Пашка, – говорит она с сожалением. – Ну такой прямо глупенький, как ребенок… – Помолчала немного и закончила деловито, будто речь шла о чем-то ерундовым, вроде того, хорошо накачены шины или нет: – А все равно я тебя люблю больше всех на свете. Больше папы, мамы… Больше всех-всех-всех! – Помолчала и снова жалостливо: – Я о тебе, Пашенька, как подумаю, мне сразу плакать хочется: тебе ж, наверное, очень больно было. И страшно. – И она всхлипнув, присела на корточки и уткнулась Пашке в исцарапанные колени, вздрагивая плечами.

И тогда он, осторожно гладя ее вздрагивающие плечи, не выдержал и заплакал тоже: и потому что жалко Светку, которая стала женщиной, и себя, потому что его ищут бандиты, чтобы убить, и отца, не приспособленного к жизни, и свою мать, настолько опустившуюся, что страшно смотреть.

Они плакали, каждый о своем, пока за стенами бани не послышался кашель заядлого курильщика Николая Афанасьевича и его шлепающие шаги.