Текст книги "Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону"

Румянцев был аккредитован в конце 1781 года при трех духовных курфюрстах и при пяти имперских округах, именно юго-западных – верхнерейнском, нижнерейнском, швабском, франконском и вестфальском. Имел верительные грамоты к владельцам Вюртемберга, Цвейбрюкена, Бадена, Аншпаха и обоих Гессенов.

12 (23) декабря 1783 года Николай Румянцев писал Екатерине II: «Прусский король весьма недоволен своим положением. Сближение двух императорских дворов (России и Австрии. – В. П.) почитает он для себя опасным, и готов бы был с Россиею союз порвать, но нигде таковой потере замены не находит. В Англии склонности не видит, а с Франциею тесного сближения опасается, почитая сию державу совсем расстроенною в казенной ее части, рассуждая притом, что не можно ему на твердый союз надеяться с государством, в котором австрийского дома королева большую инфлюенцию имеет, где министерство часто переменяется, и что таковой союз вреден; наконец, и потому, что, по истечении недолгого отдохновения, Англия, конечно, Франции войну объявит для возвращения потерянной славы и мощи. Остаются северные державы, но сделанные о том слегка попытки были без успеха, и король уведомлен, что будто бы при свидании вашего императорского величества с королем шведским говорено было о фамильном в севере трактате, опасаются, сказывают мне, чтоб такое намерение, исполняясь, не прибавило весу в пользу двух императорских дворов». Фридрих решился «остаться при собственной своей силе, умножая свои войска весной за 30 тысяч». Он решился «ждать, удовольствуясь заявлением Испании и надеясь на Сардинию, Венецию и часть самых мощных в Германии владетелей, что они пристанут к войне при нарушении равновесия». Еще об одной детали в германской жизни сообщает Румянцев Екатерине II в апреле 1786 года: «Английский король личное и особливое к германским делам прилепление оказывает, желая частые и подробные получать известия о всяких до здешнего края касающихся мелочах. Ганноверский кабинет, лаская сей страсти, почти еженедельно отправляет к нему курьеров. Понятно, что в Англии народ и министерство осуждали короля за творимые им поступки в качестве ганноверского курфюрста».

Фридрих II никак не мог понять крутых изменений в европейской политике. Только вчера Екатерина II уверяла его в союзническом долге, а сейчас отказывается от союза? Недоумевая, он спрашивал графа Гёрца и других дворцовых приближенных: «Никак не могу понять: я в союзе с Россией или нет?» Льстивые голоса раздавались в ответ на этот язвительный вопрос: «Да, все еще продолжают уверять в этом». В итоге Фридрих приходил к странному выводу. «Чего, кроме химер и невозможных предложений, ожидать от головы фантастической женщины!» – говорил он о российской императрице.

А между тем союз между Россией и Австрией уже существовал.

В июне 1782 года начались волнения в Крыму. 5 сентября 1782 года Екатерина II известила князя Голицына о том, что преданный России хан Шагин-Гирей под давлением Порты и под давлением дипломатических ухищрений изменил российской императрице и подлежит изгнанию из Крыма, а тамошний край должен перейти совсем в другое состояние – стать русской провинцией. Иосиф II тут же сообщил императрице, что он готов служить «своей императрице, своему другу, своей союзнице, своей героине». Это было благоприятное известие: дальнейшая судьба Крыма уже почти полностью зависела от сложившихся обстоятельств и ее собственного решения.

«Если бы империя была единой, как пишут, то она держалась бы сама собой, – писал Николай Румянцев Остерману 19 (30) июня 1785 года. – Но она разъединена, и поэтому ее существование зависит от соседних держав. Все великие монархии заинтересованы в ее неприкосновенности из чувства самосохранения. Это политическая пустыня, которую они должны стараться сохранять под паром… Германия – род республики, погруженной в анархию… При спорах и в законах, и в примерах можно многое найти и за, и против… В Германии, особенно на этих сценках (т. е. у мелких князей), где никогда не обсуждаются дела, а между тем господствует дух вечной хлопотливости, политика неизбежно превращается в сплетни, и россказни да пересуды заменяют мысль и доводы…» Хорошей характеристикой этой среды служит страх, испытанный Румянцевым при получении из Петербурга верительной грамоты к Верхне-рейнскому округу на имя «курфюрста Майнского». Он опасался истории, потому что нужно было прибавить имя «епископа Вормского», так как директорство верхне-рейнского округа было связано с этим званием, а не с курфюрстским достоинством. «Ваше сиятельство, – писал он Остерману, себе представить не можете, до какой крайности к мелочам и к обрядам, издавна принятым, чины Германской империи привязанность имеют».

«Не должно, – писал он в Петербург, – вмешиваться в кучу внутренних связей и раздоров Германии; нужно следить только за императором… Я держал себя ни пруссаком, ни австрийцем. Я старался заслужить уважение всех князей, причем помнил о достоинстве своей роли, возвышался над их мелкими спорами и не принимал участия в их сплетнях: поэтому-то Гогенфельс говорил, что я был – сама беззаботность в делах… Я выказывал не страх, а вид, что мои уверения – милость императрицы, которую должно заслужить… Я посещаю часто только князей, которых уважение и благоговение к императрице известны». «Нет ничего наглее слабых, когда делают вид, что боятся их, и ничего малодушнее, когда их ценят по достоинству». Безраздельна была радость Румянцева, когда ему удалось сделать строгий выговор герцогу Цвейбрюкенскому, как своему подчиненному. «Я окончил удачно мою миссию, – писал он Остерману. – Даже бранящие Вену хвалят Россию, которая ловко воспользовалась случаем, чтобы торжественно заявить себя в Германии в качестве поруки за конституцию – роль, которую прежде, быть может, могли оспаривать у нее, а отныне это уже будет трудно, ибо она только что представила громкое свидетельство своего значения, в минуту, когда Швеция молчала, а Франция лишь бормотала сквозь зубы» (Остерману 15 (26) февраля, 19 (30) июня, 3 (14) октября и 19 (30) ноября 1785 года).

«Поведение Румянцева в Германии и тон его речей и бумаг свидетельствуют о несоответствии между человеком и местом, – писал исследователь А. Трачевский. – Поставленный в мелкую среду, презирая жалкий мирок фюрстов, Румянцев сам втягивался в его тину, принимал к сердцу придворные успехи и неудачи в каком-нибудь Цвейбрюкене, старался добраться до семейных тайн фюрстов, разъезжал по мелким дворам, суетился. Любя рассуждать о политическом горизонте и широкой политике, он часто видел только ближайшую связь между окружавшими его событиями и преувеличивал их значение. Ему казалось, что его «миссия очень обширна, а время полно тревог, очаг которых здесь, в Германии» (Р. Остерману 19 (30) июня 1785 года). Высокомерный тон провинциала и дух сплетни проскальзывали в депешах Румянцева, и Остерман принужден был делать ему замечания за заносчивость.

Но Румянцев грешил не скудостью сведений, а излишним усердием. Он любил много писать и не скупился на образы и идеи. Часто извиняясь перед Остерманом за длинноту своих донесений, он однако собирался еще «приняться за картину, которую давно обдумывал – начертить портреты принцев, их министров и людей, имеющих малейшее влияние в империи». Следовательно, Екатерина не ошиблась в выборе. Она видела теперь собственными, а не прусскими глазами все мелочи германских дел. Еще менее она ошиблась в патриотизме своего агента в Германии. Румянцев вполне отличался теми свойствами ее сотрудников, за которые их отчасти ненавидели, отчасти боялись. Он «екатеринствовал», как говорили тогда, то есть горячо любил Россию, гордился ею, дорожил ее славой. Он служил так самоотверженно и неподкупно, как вообще умели служить екатерининцы, и старые, и молодые, счастливые сливать преданность к государыне с национальным чувством. Соблюдая честь России, Румянцев доходил до запальчивости, держал себя высокомерно и ссорился с другими посланниками из-за всякой мелочи придворного этикета, желая взять верх над ними. Он так усердно следил за интересами своего отечества, что его ненавидели все друзья Пруссии, а Фридрих не мог говорить о нем равнодушно и называл его «дьяволом, бешеным» (Трачевский А. С. 71).

На старости лет Фридриху II сыпались сюрприз за сюрпризами. То с Австрией недоразумение, то с мелкими немецкими князьями, то с Екатериной II, которая по-прежнему уверяла его в том, что у них прежние дружеские отношения. Он чувствовал себя уставшим, павшим нравственно, он ни во что не мог вмешиваться из-за боязни потерпеть поражение. Он чувствовал, что сейчас главный вопрос – Турция, его агенты сообщают ему, что русские и австрийские министры усиленно пробивают турецкую проблему. Будет Россия воевать с Турцией за Крым или не будет, он этого не знает. Он не только сам не участвует в процессе решения восточного вопроса, но и парализовал действия Франции, которая всегда горячо поддерживала Турцию. Но Франция решает американские вопросы. Фридрих II знал, что французский министр Вержен прямо заявил посланнику в России графу Сегюру, что, пока жива Екатерина, не быть приязни между Россией и Францией (Сегюр. 2, С. 261–265). Крым – лишь первая остановка на пути к захвату Черного моря. Северный колосс продолжит свои военные действия, пора установить союз Австрии, Франции и Пруссии на пути русских войск. Но этот союз несбыточен. Так что надежды об этом союзе неутешительны. Однако Вержен был настойчив и продолжал предлагать Версалю и Берлину соединить свои вооруженные силы и выступить против Екатерины. В то же время императрица известила Фридриха, что «если версальский двор после того, как Россия не воспрепятствовала ему лишить Англию колоний, вздумает возражать против того, что делает теперь она, то ему будет худо». Также и венский двор оскорбился предложением Вержена, и крайнее раздражение выразилось в письме Иосифа к его сестре Марии-Антуанетте, а также в депеше Кауница к французскому министру. Император угрожал Версалю готовыми к бою войсками Австрии и России, а его канцлер требовал от Франции и ее друзей «оставаться спокойными, если они хотят, чтобы Порта избежала еще большего несчастья, угрожающего ей». В то же время в Версале узнали, что Англия радостно предложила Екатерине послать Порте внушение, чтобы та не противилась присоединению Крыма, и высказала положительное желание вступить с Россией в союз.

Но не Англия, а Фридрих был главной причиной неудачи Франции. Когда Екатерина известила его о своем решении присоединить Крым, будто бы «полезном и для союзников России, к которым она всегда причисляла его», он выразил свою радость; его удивляла только Порта, «которая была, казалось, так уступчива относительно России». И прусские дипломаты старались уверить самих себя в полезности для них присоединения Крыма, тогда как сам Фридрих сознавался, что смолчал тогда только из страха и желая спасти Турцию от еще худшей участи, уже уготованной ей Екатериной. Прусский король отвечал Вержену на союзные предложения: «Я готов делать с Францией все, что только приятно моей главной и первой союзнице, русской императрице».

Так был решен крымский вопрос, и вскоре французский же курьер проехал через Вену в Константинополь, «с добрыми усложностями нашему двору», по словам Голицына. За ними последовал английский курьер. Со всех сторон стекались внушения Порте оставаться спокойною, ввиду присоединения Крыма к России» (Трачевский А. С. 108–109).

Узнав о том, что граф Сергей Румянцев праздно и бездельно путешествует, императрица Екатерина приказала ему явиться в Петербург не позднее февраля 1786 года. Графа отыскали в Париже. Он немедленно собрался и в самом начале февраля прибыл в Петербург.

Екатерина Алексеевна тут же приняла его в своем рабочем кабинете.

– Пока вы отсутствовали в Петербурге, в мире произошли кое-какие события, о которых вам надобно знать. Я вас назначаю послом в Берлин, князь Долгорукий мне понадобится для других дел. То, что делает ваш брат Николай Румянцев среди германских князей, вы, должно быть, знаете, а вот Берлин крепко стоял против Петербурга и Вены, агенты Берлина господствовали в германских княжествах и герцогствах. Они сумели создать лигу Союза князей, которая пока бездействует, но вдруг, неожиданно для нас, может показать свою силу. Говорят даже о том, что все княжеские войска союза подчиняются берлинскому командованию. Так что вам предстоит все это осторожно разузнать. Вы получите рескрипт и инструкцию, которые предназначены к наставлению нашего посланника в Берлине. Вам немало предстоит узнать о планах Берлина и германских княжеств. Возрастающее могущество Пруссии опасно, и нужно изыскать средства противодействовать этому… В Польше, Курляндии и в ряде германских княжеств у нас есть влияние. Естественное положение земель прусского короля необходимо должно возбуждать в нем и в его преемниках желание расширить свои границы, Фридрих II за свою жизнь увеличил свою территорию почти вдвое, так что дружба Пруссии и России – явление временное и зависит от обстоятельств. Никто не может поручиться за позицию Берлина, когда Оттоманская Порта нападет на нас, вполне возможно, что Берлин и Вена могут объединиться в поисках выгоды для своих государств. А при нашем союзе с Австрией Россия может спокойно готовиться к войне с Портой. Союз с прусским королем не так выгоден нам, как союз с австрийским двором. В силу естественного положения своих земель Австрия должна преимущественно обращать свое внимание и бдительность на Оттоманскую Порту, на прусского короля, на Францию, ибо каждая из этих держав может напасть на нее. А прусский король подвергается такой опасности лишь с двух сторон – именно со стороны Австрии и со стороны России – через Курляндию и Польшу. Не вытекает ли ясно отсюда, что берлинскому двору нужнее, чем венскому, проводить свое влияние в Польше и утверждать его, по обстоятельствам, если не в ущерб России, то во всяком случае независимо от нее?

4 мая 1786 года был сформулирован рескрипт Екатерины II. «Всякое политическое явление или действие нами и министерством нашим долженствует уважаемо и соображаемо быть, не частно на одно место и время, но в общей связи обстоятельств, дел и видов по разным другим частям», – повелевалось в рескрипте.

Любопытный диалог приводит в своих воспоминаниях граф Сегюр, действующие лица которого – Екатерина, Остерман, Сегюр, Потемкин – беседуют об обидах, претерпеваемых Россией от Версаля и Версалем от России:

Екатерина. Вы, французы, все представляете во мне завоевательные стремления, между тем как я искренно и по важным причинам отказалась от всяких земельных приобретений. Я только и желаю, что мира. Спокойствию Европы угрожает один мятежный дух турок и пруссаков. И при всем том мне не доверяют, а им покровительствуют!.. Вы не хотите, чтобы я изгнала ваших деток, турок, из моего соседства. Да, это у вас милые воспитанники, это – ученики, которые делают вам честь. Представьте себе, что у вас в Пьемонте или в Испании подобные соседи, которые из года в год доставляли бы вам заразу и голод, убивали бы и пленили у вас тысяч двадцать народу в год: сочли ли бы вы хорошим, если бы я взяла их под свое покровительство? Я думаю, что вот тогда-то вы приняли бы меня за варварку.

Сегюр не смел отвечать горячо императрице на такие речи; но он не давал спуску ее министрам, которые, в свою очередь, не щадили его.

Остерман. Для всех очевидно, как Версаль дает советы Порте, учит ее, вооружает, подстрекает.

Сегюр. Версаль старается только останавливать тех, которые хотят возвеличиться и возмущают мир Европы.

Потемкин. Как это вы, французы, народ такой блестящий, просвещенный, любезный, упорно объявляете себя покровителями варварства и чумы? Подумайте! Что бы вы сказали, если б наше правительство помешало вам выгнать соседей, которые каждогодно угрожали бы вам набегами, заразой, грабежом и пленением сотен христиан?

Сегюр. Точно такое же зло – честолюбие и жажда завоеваний.

Потемкин. Моя система – когда я вижу, что беспокойный враг делает грозные приготовления, предупредить его, броситься на него и ослабить его по крайней мере на двадцать лет… Но проекты, которые приписывают нам, чистые химеры. Меня просто считают поджигателем. Если б вам вздумалось разрушить Порту, то есть безрассудно потрясти Европу, то уж мы бы постарались согласиться с Францией. Но мы теперь ничего не желаем, кроме мира. Я готов дать вам расписку, что мы не нападем на турок; но если они нападут, так уж мы двинем наше оружие как можно дальше.

Сегюр. Да, не только ваши тайные агенты, но и ваши консулы в Архипелаге – истинные поджигатели.

Потемкин. А, вот вы опять возвращаетесь к вашим нежностям с мусульманами! Согласитесь, что я недаром иногда называю вас Сегюр-эффенди.

Между тем приходит известие о набеге татар на Кубани, сильно раздражившее Екатерину. Сегюр попался на глаза Потемкину.

Потемкин. Согласитесь же, наконец, что существование мусульман – истинный бич человечества. А между тем стоит только сговориться трем-четырем великим державам – и нет ничего легче, как прогнать этих свирепых турок в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Разве такое предприятие не было бы справедливо, полезно, религиозно, нравственно, геройско? (Обращаясь лично к Сегюру): Если бы вы лично содействовали столь желанному соглашению и если бы Франция получила на свою долю Кандию или Египет, разве вы бы не были достаточно вознаграждены? Разве не могло бы случиться, что вы были бы назначены правителем одной из этих завоеванных стран?..

Сегюр. Это лишь игра вашего воображения. Да и ваш дражайший союзник не согласится. Помнится, император сказал как-то:

«Я не могу забыть страха, который не раз внушали Вене константинопольские тюрбаны; но я еще более боюсь иметь соседями каски и шапки».

Потемкин. Правда. Но это вина всех нас. Мы всегда умеем дружно действовать на зло человечеству и никогда ко благу его» (Записки графа Сегюра о России. См.: Трачевский. С. 390–392).

Трачевский сообщает, что деятельность Союза князей приносила свои плоды, готовили плоды будущего, а деятельность Николая Румянцева «становилась все затруднительнее и несноснее»: «Напрасно он колесил по Германии, со свойственной ему неутомимостью, и сплетничал фюрстам друг на друга. Несмотря на то что теперь он возил с собой уже не один майский циркуляр Екатерины, но и 10 000 рублей, присланных ему «для пользы служения своего здесь», его везде встречал нелестный прием. Его единственным утешением оставались ничтожные письма герцогини Цвейбрюкенской да сомнительная дружба герцогов Вюртембергского и Мекленбургского» (Письмо Румянцева Остерману от 19 (30) мая 1786 года).

Скончавшийся в августе 1786 года Фридрих II оставил много нерешенных задач.

«Я узнал наверно, – писал Николай Румянцев своему брату в Берлин в сентябре 1786 года, – что новый король Прусский ненавидит римского императора и негодует на нашу императрицу за учиненный, по его словам, ему холодный в Петербурге прием; также он особое радение имеет о германской лиге, и, когда покойный король при дверях гроба находился, он тогда уже, будучи еще наследным принцем, тайные имел переговоры и свидания в некотором саду с принцем Дессауским, коего пребывание в Потсдаме никому, как сказывают, не было известно, и что на сих свиданиях рассуждаемо было о мерах вредить в империи венскому двору».

При поддержке нового прусского короля Фридриха-Вильгельма II, готового пойти на все «хитрости и зловредные подвиги», чтобы погубить Иосифа II, выступил с обширным меморандумом министр Герцберг, в котором обрушился на Австрию с главным обвинением, что она хочет установить в Германии абсолютизм, захватить польскую корону, то есть установить «всемирную монархию на Европейском материке». Но Пруссия этого не допустит: Пруссия «должна поддерживать свою славную роль решительницы европейских дел и блюстительницы равновесия». Он подталкивал европейские державы к новому разделу Польши, предлагал союз с Англией, в который хотел вовлечь Россию и Голландию. Но вскоре Фридрих-Вильгельм II и Георг III предложили Екатерине II свое посредничество в войнах с Турцией и Швецией. Тут Екатерина заметила, что помощь Пруссии и Англии чем-то похожа на желание давать законы «не токмо на настоящие наши дела, но и на будущие», а это «нетерпимо»: «тяжесть от цесарцев всегда будет несравненно менее, нежели прусская, которая сопряжена со всем тем, что в свете может только придумано, поносным и несносным».

И тут произошло событие, которое всех насторожило. Вильгельм IХ, ландграф Гессен-Кассельский, присоединил к своим землям часть соседнего графства Шаумбург, объявив, что наследники покойного графа Липе-Бюкебургского не имеют никаких прав на этот участок земли. Вся Германия встревожилась, и Фридрих-Вильгельм II послал Вильгельму IХ строгое внушение, заявив, что тот нарушил германский закон. Вильгельм IХ понял свою ошибку, а германские князья возликовали, почувствовав, что обозначил себя защитник германской конституции.

Впрочем, дальнейшие события, конфликты местного значения только запутывали дело. В итоге Пруссия заняла господствующее место в лиге, а это большинству князей не понравилось, и лига потеряла свое национальное значение. Союз князей вскоре распался.