Текст книги "Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону"

В оставшееся до отъезда за границу время Николай Румянцев попробовал разобраться в этих сложных отношениях. Прежде всего – философ и энциклопедист Дени Дидро. Он приехал по приглашению императрицы, которая хорошо знала книги Вольтера, французских энциклопедистов, в том числе и книги Дидро.

Николай Румянцев пытался распутать тяжелый узел противоречий, который он чуть ли не каждый день наблюдал во время своей придворной жизни. Императрица, которая не сомневается в том, что все ее приказания будут подобострастно выполнены, справедливы они или не очень, всегда ссылается на Вольтера, энциклопедистов, Дидро, которые были противниками абсолютной монархии. Императрица недавно пригласила Жана Лерона Д’Аламбера, почетного члена Петербургской академии наук, быть воспитателем великого князя, купила его библиотеку, писала ему ласковые письма, а он решительно отказался: он – математик, философ-просветитель, а не наставник великого князя, цесаревича, будущего самодержца. Точно так же отказались и другие французские энциклопедисты. Согласился приехать Дени Дидро, писатель, философ-просветитель, основатель и редактор «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», которая начала выходить больше двадцати лет тому назад. Сюда он привез жизнелюбивый роман «Жак-фаталист», он – против абсолютной монархии, он – за просвещенную монархию. Пять месяцев он прожил в Петербурге, участвовал во всех эрмитажных встречах, подолгу спорил с императрицей, только что стал почетным членом Петербургской академии наук. Спорил-спорил с императрицей, но ее не переспоришь, каждый остался при своих убеждениях.

От раздумий Николая Петровича отвлекла встреча с матушкой, Екатериной Михайловной, которую он очень любил. Грело душу ее постоянное беспокойство за судьбу своих сыновей, особенно его и Сергея. Брат очень рано начал писать стихи, очень много читал, как и он, много говорил о французской поэзии, называл имена даже тех, кого Николай не знал. Николай уже мечтал о дипломатической карьере, как у дяди, Дмитрия Михайловича Голицына, посла России в Вене.

– Французский писатель Дени Дидро скоро возвращается в Париж, – наставляла Екатерина Михайловна, – ты бы, Николай, расспросил его о Париже, о Людовике XV, о наследнике его, о книгах, об «Энциклопедии», вдруг вам понадобятся эти знания, вдруг вам придется бывать в королевских дворцах, а там молчаливых не любят.

– Я не раз, матушка, говорил с ним, расспрашивал его и о творческих замыслах, о том, что издано, о его публицистических статьях, в которых он непримиримо относится к абсолютизму, об извращениях в религиозной жизни, о власти церкви…

– Видишь, куда тебя занесло… – Екатерина Михайловна не раз уже, прислушиваясь к разговорам сыновей, замечала глубокую тягу ко всему новому, непривычному для придворной жизни Петербурга.

– Маменька, ведь ты же знаешь, что наши первые учителя были иностранцами, французами, им хорошо были известны такие имена, как Мишель де Монтень, его «Опыты» не раз цитировали на наших уроках. А потом явился Шарль Луи Монтескьё, почти двадцать лет тому назад скончавшийся, тоже писатель-гуманист, правовед, сатирик, автор «Персидских писем», а главное – автор знаменитой книги «О духе законов», в которой он указал на главное в государстве – разделение властей, как в Английском королевстве. Наша императрица тоже хвалила эту книгу, но никогда не откажется от абсолютизма. А ты слышала, матушка, что она говорит о вернувшемся с позиций Григории Потемкине?

Екатерина Михайловна, конечно, слышала, но не хотела перебивать страстную речь своего сына.

– Императрица говорит, что участие Григория Потемкина в Русско-турецкой кампании определило ее победоносный характер. Не Петр Румянцев, фельдмаршал, первый георгиевский кавалер, увешанный орденами за победоносные битвы, а генерал-майор, командир бригады или дивизии, неудачно выполнивший поручение фельдмаршала, оказывается решающим участником победы над турками. Каково?

Николай зашел слишком далеко в своем критическом пафосе, и Екатерина Михайловна решительно остановила его:

– Даже мне, Николаша, не говори такого, Потемкин только входит в свою роль, многое будет зависеть от него в государственных делах, ты запомни, что императорский двор просто пронизан доносчиками, иной раз придворный и не захочет доносить, но все равно проговорится, особенно о любимцах императрицы. Михаил бывал в его подчинении, хорошо о нем отзывается. А о Вольтере и о Дидро я много слышала от императрицы, она их ставит очень высоко. Вольтер уже несколько лет тому назад уговаривал в письмах матушку-императрицу, чтобы она начала поход против турок, как врагов цивилизации, а сегодняшние победы над турками порождают надежды, что турки будут изгнаны из Европы русскими.

– Да, лучшие земли мира страдают под турецким игом, – сказал Николай.

– О Дидро Екатерина Алексеевна говорила, что она и хвалит его за «Энциклопедию» и ругает за простоту, мол, он ничего не видит, кроме своих теорий. В своих преобразовательных планах он упускает разницу между положением императрицы, управляющей конкретными делами целой империи и им самим: он работает на бумаге, которая все терпит, его фантазия и его перо не встречает препятствий, а бедная императрица, по ее словам, трудится над человеческой шкурой, которая весьма чувствительна и щекотлива.

– Я понял, матушка, Дидро – идеалист, а наша императрица – реалистка, они чаще всего не понимают друг друга.

– Ты уже многое понимаешь, но столько еще сложнейших вопросов тебе надо изучить. Может, учеба в европейских университетах поможет тебе успешно во всех сложных делах разбираться.

Главной фигурой малого двора был граф Никита Иванович Панин, обер-гофмейстер, воспитатель великого князя; одновременно с этим он возглавлял и Коллегию иностранных дел.

Николай Румянцев не раз обращался с вопросами о Панине к бабушке Марии Андреевне.

– С первых минут посещения императорского дворца я заметил, что повсюду говорят только о братьях Паниных. Ну ладно, Никита Иванович то и дело появляется во дворце, но почему постоянно упоминается и Петр Панин, который живет в Москве?

– А ты посмотри на недавние дела, на Семилетнюю войну, на конфликты между Елизаветой Петровной и великой княгиней Екатериной Алексеевной. Управлял империей тогда опытный государственный деятель Алексей Бестужев, его лучшим учеником и помощником был Никита Панин, молодой, красивый, знающий чуть ли не все европейские языки, Бестужев заметил, что Елизавета не раз посматривала на Панина с боUльшим интересом, чем на остальных царедворцев, канцлер Бестужев решил подтолкнуть их друг к другу. Никита Панин не возражал против такой связи, сел, дожидаясь вызова, в дверях ванной и сделал крупную ошибку – заснул, когда нужно было войти в ванную, где его ждала Елизавета («Записки» Понятовского). Этот нелепый случай испортил все дело – вмиг не стало ни Бестужева, ни Панина. А фаворитами Елизаветы становились по очереди то Александр Шувалов, то Петр Шувалов, а потом очередь докатилась до их двоюродного брата Ивана Шувалова. Как это случилось, никто не мог объяснить, но все знали, что Шуваловы были против Бестужева и Панина, их поддерживали Воронцовы. А после этой крупной неловкости судьба Панина была решена – его послали сначала в Копенгаген, потом в Швецию, там он набрался европейских идей: парламенты, ограниченная королевская власть, шведы тогда пытались противостоять французскому двору, а в России произошли перемены во внешней политике, Россия и Франция установили союз против общих врагов, Панина пришлось в 1760 году отозвать. Елизавета решила назначить его на пост воспитателя великого князя Павла, остававшийся свободным после отставки Бехтеева. Панину было 42 года, а Ивану Шувалову было только 30 лет, для ответственного поста при дворе Панин уже устарел. Но во время переворота в июне 1762 года холодный ум Панина очень пригодился Екатерине, обычно Панина называют беспечным и ленивым, но в это время он противостоял сильным, но восторженным и пылким людям типа братьев Орловых и их друзей-гвардейцев, восторженной княгине Дашковой, мечтавшей присоединиться к какому-нибудь очень важному делу в России, а что может быть важнее, чем государственный переворот. Панин не разделял прусских симпатий Петра III, его симпатии были на стороне Австрии. Да и многие странности царствующего императора вызывали у опытного дипломата недоумение. А когда стал воспитателем великого князя Павла, постоянные разговоры с Екатериной и участие в интригах двора полностью его вооружили: Воронцовы мечтали развести Петра III с Екатериной, Павла объявить незаконнорожденным, женить императора на его любовнице Елизавете Воронцовой и ждать от нее наследника; Шуваловы думали по-другому – выслать Петра III в Германию, наследника Павла сделать императором, а регентшей – Екатерину Алексеевну. Панин был за Екатерину Алексеевну, а как пойдут дела – он не знал, но, как только все началось, он всемерно помогал Екатерине II. Вот и думай, Николаша, над судьбами людскими. Он воспитал великого князя, Елизавета объявила того наследником, Панин мечтает сделать Павла императором, а регентшей пусть будет Екатерина II. И как только Павел займет совершеннолетним трон, женится, Панин надеется быть властителем империи. Отсюда и все конфликты, нынешние и будущие.

Никита Иванович Панин был при Екатерине II одним из центральных персонажей. Чуть ли не все иностранные посланники оставили о нем противоречивые воспоминания. Очень многие писали о его лени, изнеженности, привычке к барскому образу жизни; делам он уделял минимальное внимание. Он был нужен императрице только на первых порах…

Григорий Орлов не раз говорил императрице, что Панин слишком много времени отводит своим любовным увлечениям, забывая об иностранных депешах, то ухаживает за графиней Строгановой, то за графиней Шереметевой. «Что же мне делать?» – резко возражала она ему и тем, кто поддерживал Григория Григорьевича. Графиню Шереметеву Екатерина II намечала в жены одному из братьев Орловых, но граф Шереметев согласился выдать дочь за Никиту Ивановича, который просто не отходил от невесты, и графиня тоже увлеклась умным и талантливым соискателем ее руки и сердца. «Императрице я нужнее, чем она мне», – говорил один из организаторов государственного переворота. Несколько дней отделяло графиню Шереметеву от церемонии, когда она стала бы графиней Паниной, но злой рок разрушил эту счастливую свадьбу: графиня заболела оспой и вскоре скончалась. Горе Панина было безмерно.

Вот несколько отзывов дипломатов о Никите Панине. «Г. Панин, без сомнения, человек умный; манеры у него благородные, непринужденные. В нем есть задатки добросовестности, которые, к его чести, всегда проявляются и показывают действительную чувствительность. Он способен и сообразителен; он приятный собеседник, несмотря на то что ему чрезвычайно трудно говорить последовательно, что он увлекается и при этом бывает часто нескромен. Но, несмотря на все эти преимущества, он далек от того, чтобы быть великим министром. Его лень и нерадивость невозможно выразить. Он проводит жизнь с женщинами и второстепенными придворными. С делами, даже первой важности, он не спешит. В нем все вкусы и причуды изнеженного молодого человека; мало образования; весьма несовершенное знание европейских государств; упрямство во многом, непостоянство в склонностях и отвращение к некоторым личностям; соединение мелкого ума, не идущего далее мельчайших подробностей, с желанием все видеть в широких размерах, в то время как он забывает самые главные вещи… Он весь в руках канцелярских служащих, злоупотребляющих его слабостью и в то же время громко попирающих его нерадение; одним словом, твердый и правдивый в одном – в своем подчинении Его Прусскому Величеству…» – такую оценку Панину в 1772 году дал Сабатье де Кабр в своем письме из Петербурга к герцогу Эгильонскому. Сабатье де Кабр беспристрастно признает неподкупность первого министра: «И, может быть, это единственный русский в этом отношении».

Через год французский посланник Дюран дает свою характеристику министру иностранных дел России: «Этот Панин человек добрый, но беспечный, ленивый и развратный, бессильный физически, безвольный и вялый умственно. Я знаю Паниных с малолетства. Министр был рядовым в военной гвардии… Он понадобился императрице Елизавете для другого… и оказался для этого негодным. Его отправили в Швецию. Он прожил там двенадцать лет. Сон, брюхо, девки были его государственными делами». И этот дипломат дал неверную, одностороннюю оценку. Шевалье де Каброн и шведский посланник Нолькен тоже отметили только некоторые любопытные бытовые черты Никиты Панина, говоря о чувственном темпераменте, лени, небрежности. Маркиз де Верак и Лаво тоже дали приблизительную оценку деятельности Панина: «Он очень любил еду, женщин и игру; от постоянной еды и сна его тело представляло одну массу жира. Он вставал в полдень; его приближенные рассказывали ему смешные вещи до часу; тогда он пил шоколад и принимался за туалет, продолжавшийся до трех часов. Около половины четвертого подавался обед, затягивавшийся до пяти часов. В шесть министр ложился отдохнуть и спал до восьми. Его лакеям стоило большого труда разбудить его, поднять и заставить держаться на ногах. По окончании второго туалета начиналась игра, оканчивавшаяся около одиннадцати. За игрой следовал ужин, а после ужина опять начиналась игра. Около трех часов ночи министр уходил к себе и работал с Бакуниным, главным чиновником его департамента. Спать он ложился обыкновенно в пять часов».

Высокую оценку деятельности Н.И. Панина дал Д. Фонвизин, много лет сотрудничавший в Комитете иностранных дел, близко знавший своего «благодетеля»: «По внутренним делам гнушался он в душе своей поведением тех, кто по своим видам, невежеству и рабству составляют секрет из того, что в нации благоустроенной должно быть известно всем и каждому, как то: количество доходов, причины налогов и пр. Не мог он терпеть, чтобы по делам гражданским и уголовным учреждались самовластием частные комиссии мимо судебных мест, установленных защищать невинность и наказывать преступления. С содроганием слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государственный: пойдет ли кто с докладом прямо к государю о таком деле, которое должно быть прежде рассмотрено во всех частях сенатом; приметит ли противоречие в сегодняшнем постановлении против вчерашнего; услышит ли о безмолвном временщикам повиновении тех, которые, по званию своему, обязаны защищать истину животом своим; словом, всякий подвиг презрительной корысти и пристрастия, всякий обман, обольщающий очи государя или публики, всякое низкое действие душ, заматеревший в робости старинного рабства и возведенных слепым счастием на знаменитые степени, приводили в трепет добродетельную его душу» (Там же. С. 220).

Екатерина Алексеевна встала, как обычно, рано утром, совершила обычный утренний обряд, в начале седьмого подали ей чашечку кофе, затем села за рабочий стол и погрузилась в размышления о делах, которые нуждались в ее неотложных решениях. Маленькими глотками она допивала кофе, а кипы бумаг лежали в бездействии. Она охотно отложила бы дела, написала бы письмо Вольтеру, взялась бы за дневник, а может быть, за начатую пьесу… Много времени отнимала Русско-турецкая война, но там фельдмаршал Румянцев не только активно действует своими дивизиями, но и начал мирные переговоры с турками. Михаил Румянцев ей подробно рассказал об операциях, которые победоносно произошли за последние дни, упомянул своего начальника Григория Потемкина, который доблестно сражался против турок. Сейчас он осаждал со своим отрядом Силистрию. «Но почему какой-нибудь другой генерал-поручик не может возглавить его отряд и осаждать эту несчастную Силистрию!» – подумала, отвлекшись, императрица. Фельдмаршал сообщает, что султан Мустафа III скончался, на смену ему пришел султан Абдул-Гамид, по словам знавших его человек робкий, малодушный, но верховный визирь Муссун-заде остался и при этом султане, так что требования Турции при заключении мира останутся те же, как и у Российской империи.

Вошел в кабинет тучный секретарь Елагин:

– Ваше величество! Генерал-прокурор князь Вяземский просить принять его по срочному делу.

– Жду с нетерпением, – сказала императрица, а сама подумала: как не вовремя он пришел, хотя знала, что наступило время приемов государственных служащих, а генерал-прокурор Вяземский никогда зря не придет. Тем более что он соединял в своем лице и министра юстиции, и министра внутренних дел, и министра финансов, и начальника тайной полиции.

Князь Александр Алексеевич Вяземский торопливо вошел в кабинет с папкой бумаг, низко поклонился с традиционным приветствием, сел по ее приглашению в кресло напротив и заговорил:

– Ваше величество! Как вы помните, яицкие казаки уже несколько лет жалуются то на Военную коллегию, то на графа Чернышева, то на собственных губернаторов, а в конце прошлого года появился донской казак, который объявил, что он бежавший из-под стражи император Петр III, скрывавшийся несколько лет среди друзей, вокруг него – яицкие казаки и прочие недовольные бунтовщики.

– Ведь я слышала, какого-то донского казака-бунтовщика арестовали, посадили в острог.

– Бежал Емелька Пугачев, чувствуется, он смелый и отважный, ведь он воевал и в Семилетнюю, и два года воевал в Русско-турецкую войну. А получилось очень просто. В июле прошлого года он попросил у своего тюремного начальства возможность собирать милостыню, ему разрешили в сопровождении двух вооруженных солдат, и, когда они вышли, увидели на одной из главных улиц Казани тройку лошадей с телегой. Как только они подошли к тройке, донской казак ударил одного из солдат, вместе с другим стражником запрыгнули в телегу и на тройке умчались. Оказалось, к яицким казакам.

– С яицкими казаками давняя история. Мне докладывали, что взбунтовались они, туда послали для усмирения солдат.

– Послать-то послали, но вокруг казанского колодника собралось много казаков и беглых людей, отряды, которые посылал губернатор, не выдерживали стычки с казаками, а многие переходили на сторону самозванца, который присвоил себе имя покойного императора Петра III. Башкирцы, татары, калмыки, чуваши, мордва, черемисы, господские крестьяне отказывались подчиняться губернскому начальству и перебегали на сторону казанского колодника, а побежденных офицеров и губернских чиновников беспощадно вешали.

– Оренбургская и Казанская губернии оскудели своими войсками, ведь сколько мы отобрали у них преданных империи солдат и послали их в Турецкую кампанию, в Польшу и когда зашевелились шведы. Надо послать помощь… – задумчиво произнесла императрица.

– Военная коллегия давно следит за этими бунтовщиками, но то, что они посылают, – недостаточно, мятежники обложили Оренбург; отряды Кара, полковника Чернышева, генерала Фреймана разбиты, а полковник Чернышев повешен. Губернатор ведет нелепую пропаганду, дескать, Емельян Пугачев наказан кнутом, а на его лбу знак разбойника. Мятежники хохочут, не видя на лбу Пугачева никакого воровского знака. Но все это как бы прелюдия к нынешним событиям, в городе голод, недавно, 13 января сего года, губернатор Рейнсдорп собрал свои части под командой Корфа, Наумова и Валленттерна и ранним утром бросил на полчища самозванца, но тут же был окружен многочисленным врагом, в завязавшейся схватке эти части были разбиты, около четырехсот были убиты, к тому же потеряли и пятнадцать орудий. А мятеж захватил чуть ли не весь Заволжский край, повсюду идут казни офицеров, дворян, помещиков.

– Я так и знала, что ты пришел неспроста, события 13 января и голод в Оренбурге – это серьезное бедствие. Военная коллегия предложила, а я утвердила широкие полномочия генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова с крупным отрядом. Возможно, он уже выехал из Петербурга.

– Да, государыня, он уже прибыл в Казань, произнес страстную речь среди чиновников и дворянства, началось формирование рекрутских отрядов.

Князь Вяземский понял, что дело устрашения самозванца поставлено на широкую ногу, откланялся и удалился.

А Екатерина Алексеевна снова вернулась к своим текущим делам. Как бы ей хотелось поскорее начать мирные переговоры с Турцией, не может она воевать с турками и одновременно посылать войска против казанского колодника, возомнившего себя императором Петром III. Неделю тому назад она направила фельдмаршалу Румянцеву письмо, в котором утвердила план кампании на 1774 год, разработанный фельдмаршалом, согласна, действительно надобно переправить достаточный корпус за Дунай и ударить вдруг или порознь на Силистрию и Варну. Кроме того, ссылаясь на смерть султана, дала указания к быстрейшему заключению мира на достойных основах. Фельдмаршал готов к переговорам, но турки не торопятся. Тем более что ужасное наводнение потопило и дороги, и поля, и целые селения, так что курьеры генералов с донесениями вместо одного дня задерживаются непреодолимыми препятствиями больше недели, порой донесения генералов устаревают. А весть о том, что турки настаивают на возвращении Молдавии и Валахии при заключении мирного договора, плохая новость, и если возвращать туркам эти княжества, то только при условии прежней автономии, которая существовала в начале нашего века. Прав фельдмаршал, что, услышав такие вести, местное население перестанет так благожелательно относиться к русским войскам.

Вновь постучали в дверь, вошел кабинет-секретарь Олсуфьев с графом Захаром Чернышевым, который с низким поклоном подал решение Военной коллегии для Петра Александровича Румянцева о расписании войск на кампанию 1774 года.

– Наконец-то составили, а ведь реляция фельдмаршала была прислана уже давно. Как любят мои кабинетные генералы тянуть с бумагами, – недовольно перелистывая листки решения, говорила Екатерина II. – Ну да ладно… Пора ему выводить свои войска с зимних квартир, шестой год идет война, нужно добиваться мирных переговоров. Два генерал-поручика и четыре генерал-майора в отпуске, надеюсь, к ним уже отправлены мои указы, чтобы в мае месяце они уже были у генерал-фельдмаршала, не сомневаюсь, что выполняются и остальные мои указания о возвращении в армию и надобных предметах для ведения войны… Вы, Захар Григорьевич, опытный в военном деле человек, больше десяти лет вице-президент Военной коллегии, предупредили генерал-аншефа Александра Глебова, генералов фон Бауэра и Николая Дурново о неукоснительном выполнении всех императорских указов? Переходим в наступление, фельдмаршалу нужно все необходимое для войны…

– Все предупреждены, государыня, также приказано генералу и кавалеру Григорию Григорьевичу Орлову позаботиться об артиллерии и о посылке снарядов. Все будет выполнено без наималейшего упущения времени.

– А положенное число донских казаков?

– В войско Донское послана грамота. Получен ответ, что донские казаки готовы к отправке в войска генерала-фельдмаршала.

– Ладно, с этим делом покончено, будем ждать от фельдмаршала новых известий. Особенно о мирных переговорах.

Как только ушли Олсуфьев и Чернышев, Екатерина Алексеевна второпях дописала письмо Григорию Потемкину, попросила его отправить с курьером, надеялась прогуляться и отдохнуть, но стоило подумать о фельдмаршале, как мысли закрутились вокруг братьев Румянцевых, которых надо отправлять за границу для учебы. Как удивительна судьба близких ей людей… Кто бы мог подумать, что судьба Николая Румянцева, недавно ставшего камер-юнкером и введенного в заседания Эрмитажного клуба, так тесно будет сплетена с бароном де Гриммом, с ландграфиней Каролиной Гессен-Дармштадтской, с Фридрихом II… Каролина прославилась своим умом, блестящим образованием и обаянием, она написала сотни писем знаменитым людям Европы, переписывалась с Вольтером, с французскими энциклопедистами, со всеми герцогскими дворами. Говорят, что переписка у нее осталась громадная, есть ее письма и у Екатерины II, российской самодержицы. Ведь она – мать великой княгини Натальи Алексеевны, Павел Петрович, наследник, по-прежнему, как в первые дни после свадьбы, теряет голову от ее обаяния и ума.

Она вернулась к размышлениям о насущных проблемах сегодняшнего дня.

В середине октября прошлого года Каролина вместе со своей свитой покинула Петербург, получила 100 тысяч рублей в подарок, две дочери – по 50 тысяч, 20 тысяч – на дорогу, писала ласковые письма, передающие ее восхищение нашим императорским двором, нашими беседами, играми в вист, каламбурами, а потом уж Екатерина стала более внимательна к донесениям, идущим от соглядатаев за великокняжеской семьей. Всем стала очевидна связь Андрея Разумовского с великой княгиней, а великий князь, конечно, ничего не замечает, по-прежнему держит красавчика князя в своих первых дружках. Екатерина II скорее почувствовала, чем осознала, что великая княжна не так проста; да, на первых порах ей казалось, что в императорской семье все идет очень хорошо, она попросила великую княгиню учить русский язык, и та согласилась, они танцевали, веселились, но великая княгиня почувствовала тошноту, прекратились танцы, веселья, великий князь начал оберегать свою жену от излишних движений. Но еще барон Ассебург писал, что принцесса не любит танцев, не любит играть и не любит общества… а Екатерина тогда уже поняла, что принцесса всех честолюбивее. «Кто ни в чем не принимает участия и ничем не забавляется, тот снедаем честолюбием. Это неопровержимая истина», – думала в то время Екатерина, и последовавшие несколько месяцев замужества лишь подтвердили ее предчувствия. Хорошо, что государыня-сестрица Каролина столь лестно отзывается о бароне Гримме, который восхищен императрицей. Действительно, он приходил иногда поболтать к ней по вечерам от восьми часов до десяти.

Многое Екатерина узнала от Гримма о его непростой судьбе. После окончания Лейпцигского университета он много писал, работал воспитателем и секретарем в богатых домах в Париже, познакомился с философами Дидро, Руссо, Клодом Гельвецием.

Париж в то время был центром культурной жизни Европы. Начиная с Людовика ХIV Франция породила множество поэтов, философов, артистов. Здесь появлялись труды Вольтера и Руссо, книги Монтескьё, фолианты «Энциклопедии» и тысячи мелких брошюр по различным вопросам, выходили научные книги и десятки стихов, анекдотов, устных критических статей. Гримм, читая эти сочинения, которые рассылались знатным любителям литературы, почувствовал, что именно к такому делу лежит его душа, его заработок тут.

С 1753 года Гримм начал выпускать свои Correspondance Litteraire («Литературные корреспонденции»), насыщенные культурной и литературной информацией, которые широко распространялись по различным европейским дворам, «от берегов Арно до берегов Невы».

Барон де Гримм во время бесед с императрицей не мог упустить случая, чтобы не рассказать о том, что происходило в Париже два десятка лет тому назад. Гримм выпустил брошюры о немецкой литературе и о французской опере. Завязалась полемика, имя Гримма стало известным в Париже. А когда на гастроли приехала итальянская труппа, то Париж раскололся на две группы: большая часть французов поддерживала французскую оперу, а другая, меньшая по числу, выступала за итальянскую.

– Представляете, государыня, в полемику ввязался Руссо, французы не предвидели, что их придумка дать совместные спектакли французов и итальянцев приведет к тому, что итальянцы одержат верх над французами… Бог очень возвысил Францию. Я очень люблю французский народ, его светлый и быстрый ум, его мягкие нравы, никого нет более любезного, чем французский народ, я мечтаю стать похожим на француза! Случайно подвернулась эта тема о французской и итальянской опере… В брошюре было много критики и много упований на улучшение, брошюра имела необыкновенный успех, за месяц вышло три издания. В то время музыка, государыня, отодвинула на задний план раздоры парламента с двором, изгнание парижского парламента, об этом почти забыли, увлеченные итальянской оперой. Один умный человек сказал, что появление тенора Манелли и примадонны Тонелли спасло Францию от междоусобной войны: без итальянской музыки парижская публика занялась бы раздором парламента с духовенством, и фанатизм легко мог бы повести к междоусобице.

– Не сгущаете ли вы, сударь, краски? – с легкой иронией спросила внимательно слушавшая Екатерина II. – Неужто все зависело от этой вроде бы невинной стычки?

– Увы, ваше величество, госпожа Помпадур узрела, что французская музыка в опасности, и возмутилась. Она тут же приказала поставить знаменитую оперу Мондонвилля, потребовала полного успеха в театре и в публике. Все придворные чины принимали участие в этом успехе, пригласили военных, бурные аплодисменты опере были гарантированы, послали курьера в Шуази, где находился король, но парижские слушатели остались равнодушными, успеха не получилось. А после этого из Парижа выслали итальянскую оперную труппу. Вот так свободная Франция решила этот конфликт, по-королевски. Надеюсь, я не оскорбил ваше величество.

– Нет, не оскорбил. Возможно, это был единственный способ решить проблему в духе влиятельной любовницы Людовика XV маркизы Жанны Помпадур.

– Но на публику это не повлияло, государыня.

«Я очень люблю листки, которые Гримм присылает мне: пусть по-прежнему продолжает и дает полную свободу перу своему. Я очень довольна, что характер его соответствует вашему описанию: это придает не мало значения его суждениям о книгах и делах, и я буду читать его с большим удовольствием», – писала Екатерина II 17 мая 1765 года в письме госпоже Жоффрен (Сборник. 1. 271; ХХХIII. 1).

Листки «Литературных корреспонденций» Гримм писал с 1753 по 1773 год. Уезжая из Парижа в Россию, владелец издания передал свои полномочия господину Мейстеру, а издание – в полную собственность, с этого времени он не участвует в издании «листков». За двадцать лет он измотался, два издания за месяц – тяжкий труд. Сначала ландграфиня Каролина предложила быть наставником юного наследного принца Гессенского, затем русская императрица предложила ему быть наставником братьев Румянцевых, путешествовать с ними по Европе, узнавать людей, читать интересные книги, а потом обсуждать их в кругу молодых людей, которые тянутся к познаниям. И он согласился. Это его увлекло.

Екатерине II было интересно послушать настойчивого немца, увлеченного французами и желавшего стать французом, который так и остался немцем.

«По отзыву всех современников, Гримм был красив, хорошо сложен, ловок, остроумен. Он пользовался успехом в дамском обществе, от театральных кулис до великосветских будуаров; он был желанным гостем в литературных салонах, где знакомство с немецкою литературою выгодно выделяло его суждение о текущих явлениях литературы французской; его любили и в холостой компании, как остроумного собеседника, нередко мешавшего еще «французский с регенсбургским» (Регенсбург – город, где родился М. Гримм. – В. П.) языком. Он любил музыку и сам недурно играл «на клавесинах», как тогда говорили. Любовь именно к музыке выдвинула его из толпы, сделала «известностью» в Париже – своими писаниями о музыке немец Гримм получил право гражданства во французской литературе» (Екатерина и Гримм // Русская старина. 1893. С. 100).