Текст книги "Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону"

В январе 1787 года из Царского Села выезжает, как подсчитали историки, 14 огромных саней, 124 – меньших размеров, 40 саней запасных. Движение этого огромного каравана сопровождалось пушечным салютом и огромной толпой провожающих царедворцев, слуг, местных жителей. Екатерина II отправилась посмотреть юг России, ее сопровождали фаворит Александр Мамонов, графиня Протасова, великий камергер Иван Шувалов, Лев Нарышкин, граф Иван Чернышев, фрейлины, послы граф де Сегюр, успешно начавший свою дипломатическую службу, подписавший торговый договор России с Францией, австрийский граф Кобенцль, английский дипломат Аллан Фицгерберт, камер-юнкеры, камергеры, министры, губернаторы, кузнецы и плотники, многочисленный обслуживающий персонал. Ее личный поезд составляют экипажи – спальня, гостиная, кабинет и библиотека. Императрица проведет в поездке много месяцев, она будет работать, принимать посетителей и сопровождавших ее, местных жителей, в том числе и губернаторов, других чиновников. Григорий Потемкин уехал вперед по пути следования императорского поезда. Он в таких красках представил новый край, что императрице во всем этом необходимо было убедиться, на все это «чудо» посмотреть своими глазами. Но эта поездка не только для нее и ближайшего ее окружения, пусть посмотрят и послы великих европейских держав, уж слишком много сплетен плетется вокруг князя Потемкина, многие завидуют его счастливой судьбе, ведь он был не только ее любовником, он энергичен, забавен, умен, не раз подавал интересные идеи по управлению государством, иностранными делами, ну а теперь пора посмотреть, насколько он великолепен как устроитель южного края России.

Екатерина Алексеевна соблюдала свой дворцовый график. «Обычный порядок, который императрица ввела в свой образ жизни, почти не изменился во время ее путешествия. В шесть часов она вставала и занималась делами с министрами, – писал граф Сегюр, – потом завтракала и принимала нас. В девять часов мы отъезжали и в два останавливались для обеда; после того снова останавливались в семь. Везде она находила дворец или красивый дом, приготовленный для нее. Мы ежедневно обедали с нею. После нескольких минут, посвященных туалету, императрица выходила в залу, разговаривала, играла с нами; в девять часов уходила к себе и занималась до одиннадцати. В городах нам отводили покойные квартиры в домах зажиточных людей. В деревнях мне приходилось спать в избах, где иногда от нестерпимой жары нельзя было уснуть» (Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. СПб., 1865. С. 140).

Дни были короткими, но, как только наступала темнота, по дороге великого путешествия разжигали огромные костры, которые освещали весь путь до семи вечера, так проходило время до ужина. Ближе к ночной остановке около костров стояли мужики и бабы, с любопытством разглядывавшие вереницу огромных экипажей, в которых со всеми удобствами расположилась верховная власть Российской империи.

Отправляясь в путешествие, Екатерина Алексеевна дала указание Марии Федоровне и Павлу Петровичу писать ей во время ее отсутствия в Петербурге. Мария Федоровна отправляла гонцов с письмами. Вот одно из ее писем Екатерине II: «Мой супруг кланяется вам земно, мадам, и будет иметь честь написать вам в пятницу; чтобы доставить себе удовольствие писать вам более часто, не беспокоя ваше императорское величество слишком большим количеством писем одновременно, мы чередуем наши письма. Дети все здоровы, кроме Константина, у которого все еще сыпь; но в остальном он весел, как вы, мадам, узнаете из отчета монсеньора Салтыкова. Кашель Марии уже слабее, но у нее еще нет зубов. Александра учится с большим усердием и особенно старается научиться писать слово «бабушка». Что касается хорошенькой Елены, как только она видит учителя своей сестры, сразу же говорит ему «до свидания» весьма настоятельным тоном; она всегда сама веселость» (СИРИО. № 15. С. 43–44).

Екатерина II, тут же, во время обеда с послами рассказавшая об этом письме, сказала:

– Я приказала детям сообщать мне о самочувствии внуков. Надеюсь, Александра, которой пошел четвертый год, будет твердо помнить данное ею обещание – во время моего отсутствия быть во всем такой же хорошей девочкой и так же ответственно относиться к обучению письму. Ее сестра, сами понимаете, еще слишком мала, чтобы понимать, какую пользу должно принести обучение.

И тут императрица вспомнила о ссоре при французском дворе во время крестин дофина:

– Ваша светлость, граф, кажется, года два тому назад, в марте 1785 года, во время крестин французского дофина Людовика Карла, граф Людовик Прованский, зная о сложных и противоречивых отношениях в королевской семье, бездумно брякнул священнику: «А вы спросили присутствующих, кто родители дофина?» Священик ответил: «Так вот они, стоят перед нами, король и королева». А граф Прованский с удивлением посмотрел на аристократическую знать…

– Ваше величество! – сказал граф Сегюр. – Я хорошо помню этот факт, действительно вся аристократическая знать присутствовала при этом, мы слышали упомянутый разговор, который легко было объяснить: до рождения дофина наследным принцем был граф Прованский, который пользовался этой привилегией, дающей материальную выгоду, а с рождением законного наследника он утрачивал и положение, и выгоду. Многие иронически улыбались, но дофина родила королева Мария-Антуанетта, а перед этим она родила королю дочь, сына… Король не раз с удовольствием говорил о своей брачной жизни. Не понимаю злобы графа Прованского и иронических улыбок придворных.

Императрица кивнула, а сидевшие за столом понимающе улыбнулись. Они знали и о слухах и сплетнях о французской королеве, которая терпеливо ждала своего мужа на брачном ложе, знали и о том, что император Иосиф II уговорил Людовика XVI сделать элементарную операцию. А ни один королевский или императорский двор не обходился без сплетен и развязных разговоров.

Граф де Сегюр недавно прибыл в Россию, по дороге он случайно встретился с графом Николаем Румянцевым, чуть не поссорился с ним, потом был принят прусским королем Фридрихом II, который немало интересного рассказал о российской императрице, а теперь смотрел на нее и довольно улыбался, но не по поводу ее шутливого воспоминания о наказе детям, а просто дивился тому, что за короткий срок своего пребывания здесь он так много сделал, и тому, что он видел перед собой. До недавнего времени у России и Франции были прохладные отношения, Россия воевала с Турцией, а Франция всеми средствами поддерживала Турцию. Да разве дело было только в этом? А сейчас война закончилась, заключен новый договор между Россией и Турцией, подтверждающий условия Кючук-Кайнарджийского мирного договора, налаживаются мирные отношения. Да и с присоединением Крыма к России Турция и все европейские страны согласились. За это время граф де Сегюр, много раз встречаясь и разговаривая с Екатериной II, изучил ее характер, ее силу и ее слабости и теперь, глядя на нее, 58-летнюю всевластную императрицу, на ее орлиный нос, не утративший прелести рот, голубые глаза и черные брови, приятный взгляд и привлекательную улыбку, на ее широкие платья с пышными рукавами, напоминавшие старинный русский наряд, скрывавшие полноту и другие недостатки, которыми наделило ее все истребляющее время, неожиданно понял, почему так легко и просто она сменила юного любовника Ермолова на не менее юного Александра Дмитриева-Мамонова, веселого и остроумного красавца, которого императрица прозвала Красным Кафтаном. Ермолов хотел соперничать с Потемкиным, пытался «подсиживать» могущественного властелина юга России, а это шло вразрез с намерениями императрицы, которых упрямый Ермолов не сумел разгадать, и это было не личное дело, а государственное. Вот и поплатился… Граф де Сегюр полностью отключился от того, что происходило за обедом… Увлекающийся ум графа поглощен был размышлениями о колоритной фигуре князя Потемкина. Граф де Сегюр еще перед отправкой в Россию кое-что знал о положении в стране, а когда приехал сюда, сразу понял, с кем придется решать свои дела. Во время поездки императрицы в Москву он попытался сблизиться с Потемкиным. Но почему императрица была холодна с ним, Потемкин тоже? И тогда же он, оставшись наедине с князем, спросил, чем объяснить эту неприветливость, не кроется ли за всем этим какая-либо придворная интрига, похожая скорее на сплетню, о которой он ничего не знает.

– Да, – согласился князь, – императрица сегодня не в духе, я тоже, но ни вы, ни ваше правительство тут не виноваты, виноваты английские министры, которые действуют наперекор всем дружественным уверениям и расстраивают наши намерения. Я уже давно говорил императрице, что они не любят ее, возбуждают против России Германию, Польшу, Турцию. Прусский король, осторожный и подозрительный, не может нам простить союз с Австрией, и он вместе с немецкими герцогами и князьями укрепляет опасный союз против Австрии. И теперь мы знаем, что английский король, на которого Австрия полагалась, начинает действовать во вред нам и в качестве курфюрста Ганноверского присоединяется к прусскому королю и к его Союзу князей. Эта перемена в английской политике нарушает наши предположения, это нас очень рассердило, и я не знаю, что бы дал, чтобы отомстить им.

Граф де Сегюр воспользовался негодованием князя и спросил:

– Если вы хотите отплатить им, то можете это сделать скоро и легко, и притом вы вправе это сделать: лишите их исключительных преимуществ в торговле, которыми они пользуются в России назло другим народам и во вред им самим.

Тут князь улыбнулся:

– Я вас понимаю, но слушайте, я буду говорить с вами, как с другом. Двор ваш давно уже желает заключить торговый договор с нами. Теперь приспело время, воспользуйтесь этим. Вы увидите, что императрица оставила прежние свои предубеждения против Франции, она теперь недовольна англичанами. Не пропускайте такого благоприятного случая, предложите ей условия договора и союза, и я даю вам слово, что буду помогать, чем могу.

– Я охотно последую вашим советам, но между нашими дворами установилась такая холодность, что я опасаюсь подобной попытки, хотя успех обрадовал бы наш двор. Я боюсь оскорбить достоинство нашего короля таким смелым предложением от его имени.

– Ваши опасения неосновательны, – сказал Потемкин. – Впрочем, если вы уже до того осторожны, то послушайте моего совета: мы с вами не раз толковали о торговле, теперь предположите, что у меня память слаба, напишите мне то, что вы мне часто изъясняли как личное ваше мнение, только изложите ваши мысли в виде конфиденциальной ноты, можете даже не подписывать своего имени. Таким образом, вы ничем не рискуете. Вы можете быть уверены, что я буду осторожен и что прочие министры узнают об этом тогда, когда вы получите удовлетворительный ответ, на основании которого вы можете представить официальную ноту в обычном порядке. Но куйте железо, пока оно горячо. Мне бы хотелось, чтобы дело уже было сделано.

И тут граф де Сегюр вспомнил, улыбаясь, как он зашел в свою комнату, камердинера не было, а без него он не мог найти перо и бумагу, потому пошел к английскому послу Фитцбергеру, и тот дал ему перо и бумагу. На английской бумаге и английским пером он написал ноту, которая, оказалось, имела большую перспективу и которая предопределила суть торгового оборота между двумя великими странами на равенстве прав с обеих сторон.

Потемкин, прочитав ноту, передал ее императрице, которая, как только вернулась в Петербург, дала указание министрам, чтобы они готовили соответствующие документы. А потом, вскоре после возвращения в Петербург, императрица милостиво одобрила смелую попытку графа, которая оказалась столь удачной.

– Вы уже знаете мой ответ, граф, уверения в дружбе, которые я недавно получила от вашего короля, побуждают меня охотно заключить договор, который сблизит нас еще более. Ваше доверие мне понравилось. Мне весьма приятно видеть вас при себе, и я желала, чтобы переговоры об этом деле, важном для обоих государств, были ведены и окончены вами. А то, что обо мне распускают всякие сплетни и слухи, – это вздор, я не обвиняю ваш двор в распространении этих бредней, их выдумывает прусский король из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое расположение к миру, вечно мне приписывают честолюбивые замыслы, между тем как я решительно отказалась от всяких завоеваний и имею на это важные причины. Я желаю одного мира и возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят. Одни неугомонные турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы. А между тем мне не доверяют, а им помогают…

Граф очнулся, эти мысли промелькнули у него в одно мгновение, а императрица продолжала говорить.

– Гораздо более узнаешь, беседуя с простыми людьми о делах их, – уловил слух графа де Сегюра голос российской императрицы, – чем рассуждая с учеными, которые заражены теориями и из ложного стыда, с забавною уверенностью судят о таких вещах, о которых не имеют никаких положительных сведений. Жалкое представление возникает о таких ученых. Они никогда не скажут: я не знаю, а слова эти очень просты для нас, невежд, и часто избавляют нас от опасной решимости. Когда сомневаешься в истине, то лучше ничего не делать, чем делать дурно. Вы, господа, конечно, знаете замечательного ученого Мерсье де ла Ривиера, автор талантливой книги «О естественном и существенном порядке политических обществ», эта книга в Париже пользовалась небывалым успехом, и мне захотелось познакомиться с автором и его политико-экономической системой. Это был 1767 год, когда я писала свой «Наказ», в России шли выборы в Комиссию собрания для составления нового Уложения. Все слои нашего общества были в движении. Я обещала французскому ученому вознаграждение, и он приехал в Москву, куда и я вскоре должна была приехать. И что же я увидела, когда приехала в Москву? Господин де ла Ривиер нанял три смежных дома, из парадных покоев поделал приемные залы, а из прочих – комнаты для присутствия. Оказывается, ученый-француз вообразил себе, что мы здесь такие невежественные и темные люди, что я пригласила его в помощь для управления империей и для того, чтобы он нам сообщил свои познания и извлек нас от тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи пребольшими буквами: Департамент внутренних дел, Департамент торговли, Департамент юстиции, Департамент финансов, отделение для сбора податей и пр. Он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представили как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей, соответственно их способностям. Все это наделало шуму в Москве, и так как все знали, что он приехал по моему приглашению, то нашлись доверчивые люди, которые старались к нему подделаться. Между тем я прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз говорила с ним о его сочинении, рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был не глуп, но только честолюбие немного помутило его разум. Я как следует заплатила за все его издержки, и мы расстались довольные друг другом. Он оставил намерение быть первым министром в России и уехал довольный как писатель, но несколько пристыженный как философ, которого честолюбие завело слишком далеко. И я снова повторю то, что раньше сказала: чтобы управлять империей, лучше всего об их делах говорить с простыми людьми, извлекая полезную информацию для государственной деятельности. Господин де ла Ревиер приехал к нам законодателем, он полагал, что мы тут ходим на четвереньках, и был так любезен, что приехал из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах. Кажется, мы уже подъезжаем к Смоленску… А вы, граф де Сегюр, мы, в России, так мало знаем о вас, только внешние биографические данные известны. Расскажите, как формировалось ваше мировосприятие, ведь вы аристократ, ваш отец занимал должность военного министра, а вы помчались в Америку вместе с маркизом Лафайетом устанавливать там демократические порядки…

Граф де Сегюр не ожидал такого неожиданного вопроса, но умный и откровенный ответ не замедлил себя ждать:

– Вы, ваше величество, хорошо знаете, что в аристократических семьях мужчины получали поверхностное образование, их профессия – военная служба, знание языков – это как бы само собой разумеется, но я был среди тех, кого увлекли философия, экономика, управление государством. В юности, при французском королевском дворе, я оказался рядом с маркизом Жильбером де Лафайетом, лейтенантом «черных мушкетеров», одним из богатейших людей своего времени. Маркиз де Лафайет на обеде у маршала де Бройля познакомился с английским герцогом Глостером, братом английского короля Георга III, который рассказал о событиях в североамериканских колониях Великобритании. Напомню: тринадцать британских колоний в Северной Америке заявили о политической независимости и призвали жителей колонии браться за оружие для защиты независимости. Природное чувство справедливости возобладало и у маркиза, и у тех, кому он это рассказал. Особенно после того, как жители колоний восстали и приняли Декларацию независимости. Простите, ваше величество, боюсь, что я утомил вас своими рассказами.

– Нет, нет, граф, не утомили, но скоро мы будем в Смоленске, так что отложим ваш рассказ. Кстати, я приглашала маркиза де Лафайета в свою поездку по России, но какие-то очень серьезные дела во Франции помешали ему присоединиться к нам.

В Смоленске – первая остановка, здесь их ждали больше пятисот свежих лошадей, пришлось задержаться здесь дольше, чем предполагалось, пришлось лечить Александра Мамонова, которого мучил кашель, болело горло, но за эти три дня в Смоленске врачи привели в порядок здоровье неунывающего любовника Екатерины II.

И вновь огромный поезд из карет двинулся в сторону Киева.

Всю дорогу до Киева граф де Сегюр рассказывал о судьбе маркиза и его спутниках, которым пришлось преодолеть 900 миль пути от Чарлстоуна, где они ступили на американскую землю 15 июня 1777 года, до Филадельфии, где заседал конгресс, решавший очередные дела. Разобравшись в сути приезда маркиза в Америку, конгресс принял решение – назначить его начальником штаба армии Соединенных Штатов и присвоить ему звание генерал-майора североамериканской армии.

Активные действия маркиза де Лафайета против англичан стали известны и во Франции, и в Великобритании, он стал популярнейшей личностью среди аристократов знати. Наконец 6 февраля 1778 года был заключен франко-американский союз.

Как только граф де Сегюр начал рассказывать о возвращении генерала Лафайета во Францию, Екатерина II прервала его:

– Князь Барятинский, наш посол во Франции, писал об этом плавании генерала Лафайета, он отправился из Бостона в конце января 1779 года на американском фрегате о тридцати шести пушках с несколькими французскими офицерами. В качестве обслуживающего персонала рискнул взять нескольких пленных англичан, которые во время плавания устроили заговор, задумав Лафайета и офицеров прикончить, а фрегат отвезти в Англию. Один из матросов, которому злоумышленники доверились, рассказал генералу Лафайету о заговоре. Тридцать шесть заговорщиков сковали и доставили их в Брест. Король не принял Лафайета, отправив его под домашний арест. Людовик XVI словно не слышал о заслугах генерала. Но под домашним арестом маркиз пробыл не более десяти дней, потом был представлен королю и королевской семье. Король сообщил маркизу, что за хорошее его поведение в Америке он прощает маркизу легкий его проступок и преступление неповиновения. По просьбе королевы Марии-Антуанетты король присвоил маркизу звание полковника королевских гренадеров.

– Что творилось в обществе, ваше величество, – снова вступил в разговор граф де Сегюр, – уму непостижимо, ведь генерала чествовали не только как участника военных событий, но главным образом как носителя идей свободы и равенства. На всех приемах и празднествах он был в центре внимания, а на одном из спектаклей Комеди Франсез примадонна королевской труппы, приостановив действие пьесы, бросила в ложу, где сидел маркиз, лавровый венок и продекламировала специально подобранные строки. Долго не смолкала буря аплодисментов в честь героя американской войны за свободу.

– Знаю, знаю, господа, даже Версаль забеспокоился из-за этого триумфа, и Людовик XVI написал маркизу письмо, советуя, чтобы он меньше бывал на публике. Но это длилось недолго. В начале 1780 года король Людовик и конгресс решили вновь направить маркиза в Америку, Франция торжественно проводила маркиза на фрегате в гавань Бостон, а вслед за ним отправила экспедиционный корпус во главе с генералом графом де Рошамбо. Война началась нешуточная, то англичане, то американцы с французами одерживали верх… Наконец в октябре 1781 года лорд Корнуоллис, армия которого была окружена американцами и французами, прислал парламентера к генералу Вашингтону о капитуляции. А в декабре 1781 года на борту фрегата «Альянс» маркиз де Лафайет отбыл во Францию. Правильно, граф, я вспоминаю события, помню ли я название фрегата?

– Ваше величество, ваша память просто удивительна, все точно, и числа, и название фрегата…

Вскоре последовала остановка в Киеве, где петербургская экспедиция провела три месяца, ожидая, когда растает лед на Днепре, только тогда можно было пересесть на галеры и плыть по Днепру.

За эти месяцы состоялось несметное количество балов, праздничных вечеров, концертов. Было очень шумно и весело, были приемы и длительные разговоры, были богослужения и обедни, было много незнакомых чиновников, губернаторов, министров, знатных людей из Польши. Граф де Сегюр утомился обилием впечатлений и неосторожно заметил:

– Столько месяцев мы едем по России, а видим все одно и то же – тот же двор, слушаем все те же православные обедни и присутствуем на тех же балах.

Конечно, эти слова графа, о которых он потом сожалел, тут же передали императрице, она же, выбрав момент, сказала графу:

– Я слышала, будто вы порицаете меня за то, что я во всех городах устраиваю аудиенции и празднества. Но вот почему это так: я путешествую не для того только, чтобы осматривать местности, но чтобы видеть людей. Я довольно знаю этот путь по планам и по описаниям, и при быстроте нашей езды я бы немного могла рассмотреть. Мне нужно дать народу возможность дойти до меня, выслушать жалобы и внушить лицам, которые могут употребить во зло мое доверие, – опасение, что я открою все их грехи, их нерадение и несправедливости. Вот какую пользу хочу я извлечь из моей поездки. Одно известие о моем намерении поведет к добру. Я держусь правила, что «глаз хозяйский зо8рок».

Тут произошел очередной извив российско-французских отношений. Граф де Сегюр узнал, что русский посол Булгаков в Константинополе разжигает вражду между турецкими властителями, а французский посол Шуазель, пытаясь умерить усилия русского посла, чрезмерно драматизирует конфликт, часто тревожится понапрасну. На этой почве уже возникло несколько инцидентов.

Положение французского посла оказалось сложным, порой противоречивым: он только что заключил выгодный торговый договор с Россией, в любезных отношениях с императрицей и ее министрами, а в Турции французский посол Шуазель противоборствует с русским послом Булгаковым. Понимая свое положение, граф де Сегюр попросил графа Александра Безбородко, заведовавшего иностранными делами, принять его.

– Ваша светлость, – решительно сказал граф де Сегюр, – наш король не может остаться равнодушным, когда русское правительство, опираясь на наше посредничество, с помощью которого оно достигло удовлетворения всех своих требований, вдруг, не известив нас, начинает снова прежний спор и, следовательно, не ставит ни во что недавний договор, утвержденный подписью ее величества. Вы положительно обещали, что русское правительство не будет требовать от Порты торжественного признания прав императрицы на Грузию. Требовать этого признания теперь без нашего ведома – значит поступать наперекор приязни, существующей между нашими государствами. Только неблагоразумной поспешностью господина Булгакова свершилось действие, которое разрушило наше единство намерений. Это непредвиденное происшествие беспокоит нашего короля.

– Императрица готова повторить королю, – отвечал Безбородко, – уверения в своей дружбе. Она осталась совершенно довольна договором, заключенным в Константинополе при посредничестве его величества, и требует только его исполнения, напрасно и давно ею ожидаемого. Порта, вместо того чтобы, по обещанию своему, послать ахалцихскому паше фирман, приказала ему вступить в переговоры с грузинским царем Ираклием, которого продолжают называть своим данником. Она обещает Ираклию свое покровительство и защиту от лезгин, а между тем позволяет ему держать в своих владениях лишь небольшой отряд русских войск, да и то советует ему отдать их в распоряжение турецких властей. Ираклий, недовольный этими стеснениями, прекратил всякие переговоры с Турцией и известил нас о своих действиях. Вследствие этого Булгакову повелено было, не посылая официальной ноты, жаловаться словесно и ускорить отсылку фирмана к паше, соответственно договору. Императрица ни в коем случае не уступит своих прав на Грузию, хотя и запретила Булгакову требовать формального признания зависимости этой области от России. Что же касается закубанских татар, которые беспрестанно совершают набеги на наши территории, то мы весьма скромно говорим туркам: «Если это ваши подданные, то накажите их; если нет, то предоставьте нам с ними справиться». Порта получила разрешение взять из Крыма соли на продовольствие 100 тысяч человек, она забирает на целый миллион. Запорожские казаки, поселенные на землях султана, должны были оставаться за Бугом, а им дозволили селиться близ Очакова. Впрочем, последние два обстоятельства могут быть устранены частными сделками с турецкими властями и не послужат поводом к обоюдным несогласиям. Что касается Булгакова, то он получит приказание оказывать должное внимание французскому послу, и если он нарушит долг свой, то я его извещу о неудовольствии императрицы.

Разговор с графом Безбородко вполне удовлетворил графа де Сегюра, но вскоре вскрылась главная причина своевольства Булгакова: оказывается, он получил жесткое письмо князя Потемкина, в котором тот явно хотел ожесточить Порту и подтолкнуть ее к началу войны: у князя не было Георгиевской ленты, а во время войны он станет главнокомандующим, одержит победу и его наградят – среди многочисленных наград ему не хватало Георгиевской ленты, только после этого он удовлетворит свое тщеславие.

«Боялся ли Булгаков могущественного министра, – писал в своих воспоминаниях граф де Сегюр, – или думал исполнить тайные замыслы императрицы, но он последовал увещаниям Потемкина, увлекся, принял грозный и высокомерный тон. Наконец, боясь сопротивления со стороны нашего посла, Булгаков, скрывая от него свои действия, от пустых переговоров дошел до важного спора, который усиливался при деятельных интригах со стороны Англии и Пруссии. Эти две державы, недовольные торговым договором, который я заключил между Францией и Россиею, представили его турецкому правительству как одно из следствий союза против него.

Но до самой крайности эти раздоры довели огромные массы войск, которые князь Потемкин подвинул к Черному морю, желая будто бы придать тем более величия и пышности зрелищу, представленному Европе в виде торжественного поезда императрицы. Султан с явным беспокойством замечал, что пограничные русские области полны пехотой и конницей и снабжены артиллерией, что войска превосходно обмундированы, что заготовлен огромный запас денег и продовольствия и что все было готово к начатию войны и взятию Очакова при первом знаке, поданном Екатериною» (Записки графа де Сегюра. С. 173–174).

Однако Екатерина II этого знака не подавала, хорошо зная, что против войны с Турцией не только Англия и Пруссия, но заколебалась и Австрия, во всяком случае граф Кобенцель получил инструкцию во всем поддерживать французского посла графа де Сегюра. Узнал об этом и князь Потемкин и при встрече с графом де Сегюром, не сдерживаясь, откровенно высказал свое неудовольствие:

– Стало быть, решено, что ваша нация, самая образованная в мире, будет всегда защитницею изуверов и невежд. И все это под предлогом торговых выгод, которые могли бы быть заменены для вас приобретениями в Архипелаге. Вся Европа готова обвинять Францию, которая упорно охраняет в недрах ее варварство и чуму.

Граф де Сегюр сдержанно ответил вспыхнувшему Потемкину. Внутренние волнения во Франции продолжались, до графа доходили сведения, что министры и придворные опасались дворцового переворота, внутренней смуты, и всякие мысли о войне тут же отстраняли, как нечто невозможное.

22 апреля 1787 года, отпраздновав день рождения императрицы и получив многочисленные награды из ее рук, экспедиция погрузилась на великолепнейшую флотилию из 80 судов с 3 тысячами матросов и солдат. Двинулись вниз по Днепру. Во главе шла огромная галера «Днепр», на которой разместились императрица и ее придворный штат, далее – галера с графом Кобенцелем и Фитцгербертом, за ней галера с герцогом де Линем и графом де Сегюром, за ними галера с князем Потемкиным и его племянницами, далее плыли суда с придворными и министрами и полный штат обслуживающего персонала.

Южные города следовали один за другим, пышность и празднество продолжались, но зарубежные послы и министерский и придворный штат императрицы были в постоянной и напряженной работе.

В Каневе к флотилии присоединился австрийский император Иосиф II, прибывший под скромным псевдонимом графа Фалькенштейна. Он раскрыл свои императорские замыслы. Постоянно прогуливаясь с графом Фалькенштейном, граф де Сегюр узнал, что император мало сочувствует честолюбивым замыслам русской императрицы.

– Константинополь всегда будет предметом зависти и раздоров, – говорил он. – Великие державы никогда не согласятся с разделом Турции. Вот вы удивляетесь, граф, быстрым успехам русских предприятий. Но здесь больше блеска, чем дела, Потемкин деятелен, но он более способен начать великое предприятие, чем привести его к окончанию. Впрочем, все возможно, если расточать деньги и не жалеть людей. В Германии или во Франции мы не посмели бы и думать о том, что здесь производится без особенных затруднений. Я понимаю, что этот человек, несмотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но и необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением и обуздать беспокойный двор.