Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг."

– В недалеком будущем с удовольствием наверстаем, – заверил Михаил Александрович.

Спустя несколько дней Михаил Александрович за обедом сам сообщил о намерении в ближайшие дни переехать к Волге. Писатель недавно побывал там. В тех местах живется туговато, труднее, чем в Западном Казахстане. Но люди незамедлительно возвращаются с Востока в освобожденные от гитлеровцев районы европейской части страны.

– Стремление скорее вернуться в родные края так велико, что люди идут, невзирая на трудности, – делится своими впечатлениями писатель и, минутку помолчав, добавляет: – И нам надо двигаться.

– А не лучше ли семье побыть здесь месяц-другой?

Нет, Шолохову необходимо перебраться ближе к фронту, который отодвинулся уже далеко на запад. Чтобы добраться туда, военному корреспонденту приходится грузить автомашину в вагон. А из Камышина можно ехать на своем «виллисе» прямо куда надо. К тому же от Волги до Вешенской значительно ближе.

После обеда Шолохов вслух прочел напечатанную в «Правде» статью Гроссмана, кажется, под заголовком «На Украине».

– Хорошо написана! С удовольствием поставил бы свою подпись.

Михаилу Александровичу особенно понравились слова автора о

том, что после окончания войны к радостным чувствам советских людей о достигнутой победе присоединится глубокая скорбь о погибших защитниках родины, кровью которых завоевана Победа. Эту мысль и Шолохов неоднократно высказывал в беседах с дарьинцами.

Накануне отъезда Шолоховых моя семья пошла с ними попрощаться. Посидели, поговорили, по старинному русскому обычаю выпили по рюмке «на коня». Михаил Александрович со всеми расцеловался.

Вечером того же дня Шолохов зашел в райком партии. Я знал о его намерении и к приходу писателя уже был там. Шолохов пригласил руководителей райкома завтра утром зайти к нему попрощаться.

…После короткой остановки в Уральске Шолоховы, попрощавшись с провожающими, двинулись дальше, на запад. Мы провожали их до Чаганского моста.

– Счастливого пути! – машем мы руками.

Уехали…

Почти через месяц П.И. Зайцев письмом сообщил мне: «В Камышин доехали благополучно. Квартира вполне хороша. Теперь Михаил Александрович имеет небольшой отдельный кабинет и, приезжая с фронта, много работает над военным романом».

Накануне нового, 1944 года, не имея точного адреса, я послал телеграмму: «Камышин Сталинградской писателю Шолохову. Поздравляем вас семьей новым годом, желаем здоровья, благополучия». А еще через день получаю письмо от Михаила Александровича.

Затем моя связь с писателем прервалась. «Надолго ли? – раздумывал я. – Может, навсегда?»

Покидая Западный Казахстан, Шолохов говорил провожающим:

– Не прощайте, а до свидания. Как только кончится война, я снова приеду к вам. Обязательно. Тогда уж мы с вами, Петр Петрович, – обратился он ко мне, – и на гусей вместе поохотимся.

Сдержит ли Михаил Александрович слово, приедет ли к нам в Приуралье? – часто думал я.

Осенью 1945-го, в два часа темной октябрьской ночи к домику в поселке Дарьинском, в котором я жил, подъехала машина. В окно постучали:

– Пустите ночевать?

– Кто там?

– Это – Шолохов!

…После этого писатель много раз бывал в Приуралье, проводил там недели, а бывало, и месяцы. Мне посчастливилось сопровождать его в поездках в колхозы и совхозы, разделять с ним часы досуга на охоте и рыбалке.

Большой радостью для меня были приглашения Михаила Александровича посетить его в станице Вешенской. Там, под гостеприимным кровом шолоховского дома, в кругу семьи и друзей писателя я провел несколько счастливых месяцев.

На подаренной мне книге «Поднятая целина» Михаил Александрович написал:

«Петру Петровичу Гавриленко. Пусть наша с тобой большая дружба длится столько, сколько я писал эту книгу. Хай живе она на радость нашим стареющим сердцам.

Твой М. Шолохов. Ст. Вешенская. 25.04.60».

В шолоховской палатке

Хороша в степном Приуралье ранняя осень. Воздух чист и прозрачен, насыщен запахами целинной степи. Светло-оранжевое солнце уже не жжет, а только греет. Его ласковые лучи золотят дремлющую степь, разноцветно искрятся на поседевших метелках приозерных тростников, на не тронутых косой волнах серебристого ковыля.

…К берегу большого степного озера осторожно подходит невысокий, ладно сложенный русоволосый человек с такими же светлыми усами. Он без шапки, обут в высокие сапоги, подпоясан патронташем, все гнезда которого заполнены.

Остановившись у кромки воды, охотник прислушивается к доносящемуся из-за камышей негромкому гусиному говору, к которому примешивается кряканье уток, а временами – и мелодичный переклик лебедей. Лицо охотника озаряет улыбка.

Полюбовавшись отрадной картиной, охотник заходит в озеро, нагибается и, пофыркивая от удовольствия, начинает умываться студеной, чистой-пречистой водой. А на берегу снова некоторое время прислушивается к доносящимся с озера милым его сердцу звукам, а затем быстро шагает к белеющей невдалеке палатке.

* * *

Это было в конце сороковых годов. Воспоминания о давно прошедшем вспыхнули в голове, когда я, просматривая старые фотографии, задержался на одной из них: Михаил Александрович Шолохов умывается в озере Челкар.

Смотришь – и в памяти всплывает чудесное, дорогое сердцу прошлое. Достаю свои дневники той поры и с волнением считаю: «…Вот уже две недели, как просторная шолоховская палатка стоит на берегу Челкара, в урочище «Кок Мечеть». Никакой «Зеленой Мечети» здесь уже давным-давно нет, и следов ее не осталось. Но старое название в народе сохранилось.

– Где же она стояла, эта самая мечеть? – спрашивали мы челкарских рыбаков.

– А кто ее знает? – недоуменно пожимали они плечами. – Старики говорили: где-то здесь, поблизу от вашего стана.

Михаил Александрович, пряча улыбку в своих, как он сам называл, «пшеничных» усах, говорил супруге:

– Мне кажется, Маша, Петр Петрович неспроста посоветовал разбить палатку у этой самой «Зеленой Мечети». Я давно замечаю у него влечение к учению Магомета. Видимо, его прельщает надежда со временем, когда его Одарка (имя моей жены) постареет, взять еще одну, молодую жену. Как Карась в опере «Запорожец за Дунаем» он тогда споет: «Нехай Одарка выбачае…»

Все посмеялись шутке. А потом снова зашел разговор о прошлом, которое безвозвратно уходит, зачастую не оставляя следов. Мне пришло на память прекрасное стихотворение А.К. Толстого «Курган»:

 
В степи, на равнине открытой
Курган одинокий стоит:
Под ним богатырь знаменитый
В минувшие веки зарыт.
 
 
В честь витязя тризну свершали,
Дружина дралася три дня,
Жрецы ему разом заклали
Всех жен и любимца коня.
 
 
Когда же его схоронили
И шум на могиле затих,
Певцы ему славу сулили,
На гуслях гремя золотых:
 
 
«О, витязь! Делами твоими
Гордится великий народ.
Твое громоносное имя
Столетия все перейдет!
 
 
…И вот миновалися годы,
Столетия вслед протекли,
Народы сменили народы,
Лицо изменилось земли.
 
 
Курган же с высокой главою,
Где витязь могучий зарыт,
Еще не сровнялся с землею,
По-прежнему гордо стоит.
 
 
А витязя славное имя
До наших времен не дошло…
 

Я люблю эту грустную балладу. Михаилу Александровичу она тоже понравилась. Впоследствии писатель не раз предлагал прочесть ее вслух.

– Да… Ничто в жизни не вечно, – в раздумье сказал он.

Челкар – крупнейшее озеро Западного Казахстана – местные рыбаки называют морем, хотя его диаметр всего около двадцати километров. Но в бурную погоду на нем гуляют огромные волны с пенистыми гребнями, и никто в такую пору выехать на челкарские просторы не решится. Поэтому, вероятно, приуральцы и возвели Челкар в ранг моря. Впрочем, для этого имеются и некоторые основания геральдического порядка. В далекие, доисторические времена огромные низменности теперешнего Прикаспия были покрыты водой. Потом, как говорит поэт, «лицо изменилось земли» – вода ушла. Но в одной из впадин степного Приуралья еще сохранился скромный праправнук былого моря – озеро Челкар.

Неплохое наследство досталось ему от древнего могучего прародителя. Прозрачные, чуть зеленоватые и в сороковых годах нашего столетия почти пресные воды Челкара богаты рыбой: здесь изобилие судаков, сазанов, щук, лещей. А в густых прибрежных зарослях тростника, рогоза гнездятся гуси, утки разных пород и прочая дичь. Все это привлекало страстного охотника и рыболова Михаила Александровича Шолохова. Начиная с осени 1945 года он в течение многих лет осенью приезжал на Челкар, отдыхал здесь, охотился, проводя на берегах озера и в окрестных степях по месяцу, а бывало, и больше. Посещал хозяйства.

Одной из первых была поездка в Анкатинский племенной совхоз, животноводы которого в содружестве с учеными успешно завершали работу по выведению новой отечественной породы мясного крупного рогатого скота, впоследствии названной «казахской белоголовой».

Шолохов восхищался великолепными племенными бычками и телками: крупные, красно-бурой окраски, с лысиной на лбу или полностью белоголовье.

Михаил Александрович провел в совхозе несколько дней, беседовал с директором Годуновым, научным работником Чкаловского сельскохозяйственного института Акопяном, старшим скотником племенного гурта Дандыбаем Исхаковым. Вместе с ними побывал в гуртах и на фермах.

Дандыбай Исхаков пригласил писателя к себе в гости на традиционный бесбармак. Михаилу Александровичу впервые пришлось отведать это национальное казахское блюдо.

Михаил Александрович просил хозяина соблюдать все принятые в таких случаях приемы, но был несколько озадачен, когда ему, как самому почетному гостю, дали разделать баранью голову. Сосед выручил, подсказал гостю, что надо сделать.

В дружеской беседе с животноводами писатель провел в доме Исхакова несколько часов. На следующий день он пригласил животноводов к себе. За чашкой чая и сибирскими пельменями продолжалась беседа, в основном о «казахской белоголовой».

Тут у Шолохова родилась мысль завести таких животных в хозяйствах Дона. Позже, когда новая порода была официально оформлена, писателю удалось этот план осуществить. В Вешейском, Боковском и некоторых других районах северной части Ростовской области начало развиваться мясное скотоводство.

* * *

В первой половине октября стояла на диво хорошая погода: уже отошла летняя жара, обычная в засушливых степях Приуралья, прекратились порывистые ветры, вздымающие облака мельчайшей въедливой пыли. Солнечно, тепло. Как говорит пословица «только бы жить да радоваться». В общем, мы довольны: можно на уток поохотиться вволю, порыбачить, поездить по степи, разыскивая дроф и стрепетов, на которых тогда охота была разрешена.

Массового перелета гусей и казарок еще нет. Видимо, в полярной тундре, где они проводят лето и выводят птенцов, тоже еще тепло. Птицам не хочется покидать родные просторы Приполярья. Мы часто – ранним утром, днем, вечером, а бывает, и ночью – подходим к берегам озера, прислушиваемся, не появились ли долгожданные гости. А их все нет и нет.

…И сегодня чудесное утро. Зеленоватая гладь озера как будто безмятежно спит под солнцем. Нигде не услышишь всплеска рыбы, не увидишь расходящихся по воде кругов. А птиц почему-то очень мало, не видно обычно многочисленных здесь утиных стай. Только на плесах, под самой стенкой тростниковых зарослей, кое-где виднеются лысухи. Но сегодня они не снуют беспрерывно по воде, забавно кланяясь головой, как в другие дни, а сидят неподвижно, будто спят.

В чем дело? Что за перемена? Такой же вопрос мы задали и своему гостю, табунщику Анкатинского племенного совхоза, пригнавшему на водопой стадо быков. Выпив предложенную ему чашку чая, Ахмет – пожилой казах, в волосах которого уже прибавилась седина, – погладил усы и, ожидая, пока ему нальют вторую чашку, махнул рукой:

– Я так думаю – скоро плохая погода будет. Моя нога, которую испортила фашистская пуля, шибко болит, всю ночь спать не давала.

Заметив, что мы недоверчиво относимся к его словам, Ахмет недовольно поморщился.

– Вы ничего не понимаете! Посмотрите вон туда, – указал он рукой на северо-восток.

Только тут мы обратили внимание, что над самым горизонтом темнели мохнатые тучи. Они быстро разрастались. Солнце тоже на глазах меняло свой облик. Вокруг него появились как бы венцы, от которых во все стороны расходились не яркие, но отчетливо видимые лучи.

– Вот как! – удивились мы.

– Пхе! Ничего страшного не будет. Осенью такое часто случается, – презрительно скривил губы наш частый спутник в поездках донской казак Максим, – похмурится, посурмачит, а потом и разойдется.

– Вечер придет, тогда сам увидишь, – возразил Ахмет, – я думаю, сильный ветер, буря будет, дождь пойдет, а может, и снег. В наших степях и такое бывает.

Поблагодарив за чай, казах на прощание посоветовал нам надежно укрепить палатку и подготовиться к непогоде. Мы послушались его совета: укрепили палатку, вырыли вокруг нее водосточные канавки с выходом в лощинку. Укрыли брезентом свои запасы топлива. Машину решили поставить поближе к стогу сена, с затишной стороны.

Ахмет был прав. Скоро мрачные, иссиня-черные тучи, подгоняемые ветром, заволокли все небо. Крупные, редкие капли дождя начали стучать по палатке. Потом ветер чуть притих, а дождь, постепенно усиливаясь, превратился в ливень. Уже не капли, а густые струи воды лились на землю. Степь вокруг нашего стана, куда ни глянь, забурлила ручьями, которые стекали в понижения и рытвины. Спасибо Ахмету – предупредил, и мы успели сделать водостоки, а то наше жилье, без сомнения, подплыло бы.

Сидя в палатке на кошме, мы подкреплялись только что сваренной жидкой пшенной кашей – «польским кулешом», как называют ее на Дону, – «польским» потому, что он сварен не в помещении, а в поле. На второе блюдо были жареные утки. Максим и шофер Тимоша предпочли уткам лысух «кашкалдаков», как их здесь называют, жирных и, по их словам, очень вкусных, хотя и довольно сильно пахнущих не то рыбой, не то болотной тиной. Из-за этого многие лысух не едят. Михаил Александрович собирался было отведать, но потом раздумал, отказался.

– И что же, казаки, лысухи хороши? – улыбаясь, спрашивал он любителей кашкалдаков.

– Дюже вкусные, особенно под рюмочку! – аппетитно причмокнул Максим.

– Так что, может, и по второй выпьете?

– Да кто же от добра отказывается, особливо в такую погоду? – в один голос заявили казаки.

– Что же, Петр Петрович, – обратился ко мне Шолохов, – вы у нас хлебодар и виночерпий, налейте охотникам по стопке, чтобы они не огорчались перемене погоды.

– И вы бы с нами попробовали кашкалдачка. Ей-богу, хорошая штука, ни на какую утку не поменяю, – предлагал Максим.

Михаил Александрович отрицательно покачал головой: в другой раз, сыт.

Закончив трапезу, Максим и Тимоша отправились под тент у автомашины, где поверх сена была разостлана толстая войлочная кошма. А укрывались казаки сверх одеял еще овчинными тулупами, так что на холод не жаловались. А мы, оставшиеся в палатке: супруги Шолоховы, их сын – подросток Миша, пожилая казачка Анна Антоновна и я, не зная, что делать, изредка перебрасывались словами.

Михаил Александрович хотел прочитать что-то вслух, придвинулся поближе к «летучей мыши», скупо освещавшей наше убежище. Однако порывы ветра, от которых трепетно вздрагивала палатка, вызывали движения воздуха, фонарь коптил. Пришлось значительно убавить пламя, читать стало невозможно, и мы поневоле улеглись отдыхать.

Так рано спать не хотелось, и постепенно завязался разговор о прошлом здешних мест, о жизни уральских казаков, о Пугачевском восстании.

Народная молва с именем вождя крестьянской войны связывает места, невдалеке от которых мы находились. В хуторе Кожевникове, по преданию, несколько дней перед началом восстания скрывался Емельян Пугачев. А совсем близко от поселка Дарьинска, где в годы Отечественной войны жила семья Шолоховых, расположен хутор Федулеев, из которого происходил один из приближенных Пугачева казак Федулеев, впоследствии предавший его.

Рассказывая об этом, я спросил Михаила Александровича, бывал ли он в уральском музее, в бывшем Михайловском соборе, в домике казачки Устиньи Кузнецовой, с которой Пугачев обвенчался.

– В музее и в доме Кузнецовой бывать не приходилось. Емельян сам родом с Дона, из станицы Зимовейской. Там у него была жена и дети. По преданию, люди Пугачева бывали в нашей Вешенской, Букановской, в соседних местах. Пугачев был одаренный человек. Даже Екатерина в письме к Вольтеру называла Пугачева человеком «крайне смелым и решительным».

Михаил Александрович вспомнил рассказ Пушкина о беседе с современниками Пугачева, уральскими казаками, которые в ответ на обвинения Пугачева в «скотской жестокости» с достоинством говорили: «Не его воля была, наши пьяницы его мутили».

Великий поэт в своей «Истории Пугачева», написанной после поездки в Уральск и Оренбург, где он на месте недавних событий собирал материалы о крестьянской войне под водительством Пугачева и его соратников, говорил: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало. Не только попы и монархи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».

Когда, кажется, обо всем уже переговорили и кое-кто начал дремать, я, накинув плащ, вышел посмотреть, вернее, послушать, что творится вокруг. Погода буйствовала: ветер валил с ног, из низко нависших туч лились струи воды.

– Ну как там? – спросил Михаил Александрович, когда я вернулся.

– Разгулялась непогодушка. Помните у Некрасова:

 
Мраком подернуты небо и даль,
Ветер осенний наводит печаль,
По небу тучи угрюмые гонит,
По полю – листья и жалобно стонет…
 

Невесело звучит у Некрасова, а у нас еще хуже, черт знает что творится.

– Ну, ну! – осветив меня электрическим фонариком и грозя пальцем, проговорил Шолохов. – Не забывайте, что в том же стихотворении есть и другие строки:

 
Благо тому, кто предастся во власть
Ратной забаве: он ведает страсть,
И до седин молодые порывы
В нем сохранятся, прекрасны и живы,
 
 
Черная дума к нему не зайдет,
В праздном покое душа не заснет.
 

Так что не впадайте в хандру, – добавил Шолохов. – Помните наш лозунг «не унывать».

– Да я и не собираюсь хандрить. Просто вырвалось.

– Ну вот, сразу видно потомка запорожцев, – засмеялся Михаил Александрович. – Маша, – спросил он жену, – ты слышишь, что говорит Петр Петрович?

– Слышу. Разговоры у вас бедовые. А погода все-таки мерзкая.

Говорить больше не хотелось, все молчали, но сон не брал, и мы

долго ворочались с боку на бок: то на короткое время, задремав, забывались, то, пробудившись, слушали нудный стук дождя по брезенту, угнетающий свист ветра. Всю долгую осеннюю ночь лил дождь. Не порадовал нас и рассвет – те же дождь и ветер…

Утром, выйдя из палатки, удивляемся: до чего же сузился окружающий мир: небо куда-то девалось, вместо него – темная наволочь мрачных туч. Исчез в мутной пелене дождя высокий белоголовый холм Аккулак, расположенный на западном берегу Челкара. Даже избушка рыбака Григория Погадаева, находящаяся всего в трехстах метрах от нашей палатки, еле просматривалась. А Челкар, до которого было еще ближе, мы лучше слышали, чем видели. Лишь ясно доносившийся сердитый всплеск челкарских волн и монотонный шелест тростников говорили, что на озере было очень беспокойно.

Надев плащ-палатку с капюшоном, Шолохов вышел из палатки.

– Да, разверзлись хляби небесные! Кажись, так сказано в Священном Писании о Всемирном потопе? – спросил Антоновну.

– Я об этом ничего не знаю, – отмахнулась та.

– А разве поп Иван о Всемирном потопе ничего вам в школе не рассказывал?

– Может, и рассказывал, так я запамятовала.

– А гайтан носишь. Какая же ты после этого истинно верующая?

– Я давно уже не истинная, – поморщилась Антоновна.

– То-то я замечаю, что ты всегда так любезно встречаешь Ахмета, угощаешь его.

– Ну вот тебе на, то какой-то поп Иван, то Ахмет, просто диво, – развела руками Антоновна.

Михаил Александрович, улыбнувшись, переменил разговор:

– А на Хопре у вас ливни бывают, Нюра?

– А то… и еще какие, – вопросительно глядела на писателя Анна Антоновна, ожидая, что дальше будет.

– Маша, а пшено и сало у нас еще имеются, есть из чего кулеш сварить?

– На целый месяц хватит, и сухари еще остались.

– Ну, тогда живем, не горюем.

Земляную печку, сооруженную нами в десятке метров от жилья, размыл дождь, стряпать пришлось в палатке, на железной печке, на что уходило много времени. Теснота и неудобство, вдобавок к скверной погоде, особенно огорчали женщин.

– Ничего, в тесноте, да не в обиде, – утешал Михаил Александрович, – это не надолго, от силы на день-два, а там снова погода установится.

Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но голос его звучал так бодро, что наше довольно кислое настроение поутаяло. Даже на губах у мрачноватого по характеру Максима расцвело, когда за обедом Михаил Александрович, глядя на довольно унылые лица вешенских казаков, заметил:

– Тимоше и Максиму в машине холодно, надо им для сугреву…

После обеда к нам в палатку начали доноситься какие-то странные звуки, похожие на человеческие голоса.

– Никак наши станичники поют, – приоткрыв «дверку» палатки, удивилась Анна Антоновна. – И с чего это они?

Да, пели Тимофей и Максим Васильевич, не очень складно, но если и не весело, то и не уныло.

– Значит, дух у казаков поднялся, – заключил Михаил Александрович.

– А не слишком ли щедро угостили их за обедом? – усомнилась Мария Петровна.

– Признаюсь, чересчур щедро. При смутном свете фонаря я по ошибке распечатал вместо бутылки водки бутылку спирта и разлил ее казакам в эмалированные кружки, значительно превысив норму.

– Ну как, хорош уральский «арак»? – спрашивал вешенцев Шолохов за вечерним чаем.

– Неплох. Только он что-то показался нам дюже сердитым.

– Еще бы, девяносто шесть градусов, – пояснила Антоновна.

– У… мы так и думали, – расплылись в улыбке лица Тимоши и Максима.

– И не обижаетесь на Петра Петровича, что он перепутал?

– Нет, почаще бы он так ошибался.

Лишь на вторые сутки к полуночи дождь перестал, а порывистый ветер почти до рассвета гонял по небу тучи, которые постепенно редели и рассеивались. В промежутках между ними начали проглядывать звезды. Радуясь признакам наступающей перемены, мы с Михаилом Александровичем несколько раз за ночь выходили из палатки поглядеть, что там творится. И только убедившись, что дело идет к лучшему, спокойно забылись.

По своей долголетней привычке вставать рано писатель, несмотря на беспокойную ночь, восход солнца встретил на ногах. Поднялись и мы.

– Ну вот! Напасть кончилась! – весело говорил Михаил Александрович, закуривая первую утреннюю папиросу. – Не хотите? – предложил он мне.

– Спасибо, я курю только в дурном настроении, а сейчас оно хорошее… Гуси, кажется, прилетели.

– Вы полагаете? И мне ночью как будто слышались их голоса. Пойдем к Челкару умываться и проверим.

Взяв полотенце, Шолохов направился к озеру. Я пошел за ним, прихватив фотоаппарат, с которым почти не расставался.

В этот час и родилась упомянутая мной фотография.

* * *

– Поздравляю, охотники. Перелет начался, на озере гуси кагакают! – весело говорил Михаил Александрович своим спутникам, возвратившись к палатке. – Давайте объявим сегодня парикмахерский день. Негоже нам встречать охоту небритыми.

Устроившись в кабине автомашины, он быстро побрился. Затем обратился к жене:

– А теперь к тебе просьба, Мария Петровна, – побрей мне шею и подровняй усы.

Я предложил писателю свои услуги.

– Нет, благодарю. Мария Петровна здорово, не хуже заправского парикмахера с таким делом справляется.

Позавтракав, мы собрались поехать в степь на разведку, посмотреть, куда полетят гуси на кормежку. В это время к стану на добром степном скакуне подъехал наш приятель Ахмет. Он сообщил новость: невдалеке от Челкара видели стаю волков. Шолохов обрадовался.

– Приятная новость! А ты не можешь, Ахмет, сказать точно, в каком урочище их видели? – спросил он, разворачивая карту района. – Разберешь на карте?

– Как не разобрать? – усмехнулся гость. – На войне я был в полковой разведке.

– А… вот как! – уважительно проговорил Михаил Александрович. – Тогда ясно. А может, и вы вместе с нами?

– Нельзя быков на одного сынишку оставлять, когда волки близко, – покачал головой Ахмет. – Я вам расскажу, и вы поймете, куда надо ехать. Вон там, – указал он рукой на северо-восток. – Кулак (холм) видите? А рядом такой большой, как юрта, камень лежит. Около него две дорожки, одна, наезженная, прямо идет, а рядом с ней другая, чуть заметная, поворачивает налево. По ней и надо ехать.

– Понятно. Коп рахмет, большое спасибо, – благодарил Михаил Александрович. – Может, закуришь, Ахмет? – предложил он табунщику.

– Давай, давай, пожалуйста, – обрадовался гость. – У нас в магазине уже целую неделю курева нет. Прямо беда, в голове как будто ветер ходит.

Шолохов сходил в палатку, принес две пачки папирос, заодно прихватив и пачку индийского чая.

– «Беломор» ростовский. Это наш, с Дону. Курил такие?

– Коп рахмет, большое спасибо! Алма-атинский «Беломор» курил, московский и ленинградский тоже курил, а ростовский – нет.

– Теперь попробуешь.

Пожелав нам успеха, Ахмет возвратился к своему гурту, а мы сразу отправились на поиски волков.

– Вам приходилось волков убивать? – спросил меня писатель.

– Охотиться на них случалось, но без успеха.

– Не теряйте надежды. Может, сегодня повезет. А патроны с картечью есть?

– Несколько штук я всегда в патронташе ношу.

– А больше и не потребуется, волк – не гусь, много стрелять не придется.

Через несколько минут мы уже были в местах, указанных Ахметом. Чуть приметная степная дорожка прихотливо извивалась между отлогими причелкарскими холмами. Среди них в широкой лощине, где трава еще не выгорела, паслось большое стадо коров соседнего колхоза.

– А это что там вправо? – указал рукой самый зоркий из нас, шофер Тимоша. – Не волки ли?

– Похоже, – поддержала Тимошу жена писателя, тоже обладающая очень хорошим зрением. – Посмотри, – протянула она бинокль Михаилу Александровичу.

– Да! Да! Никакого сомнения – волки. Готовьтесь, охотники, – понизив голос, подтвердил Шолохов. – Не шумите, у серых замечательный слух…

Теперь уже ясно видели, что по рытвине, прорытой в лощине весенними талыми водами, в направлении пасущегося стада подбиралась стая волков. Впереди – большая поджарая волчица. За ней, растянувшись цепочкой, метрах в трех друг за другом, в строгом порядке двигались пять молодых; замыкал шествие огромный волчища, видимо, отец семейства. От крайних коров хищники были уже в нескольких десятках метров. Пасущиеся животные спокойно щипали траву. Волки, увлекшись охотой, не замечали приближающейся машины. Подбежав к стаду, хищники резко рванули вперед и отбили крупных нетелей. Перепуганные телки метались во все стороны. Некоторые коровы, не почуяв беды, удивленно смотрели за происходящим. Большая часть стада спокойно паслась.

Если бы мы дали хищникам возможность свалить одну из намеченных жертв, то наверняка смогли бы подъехать к волкам на верный картечный выстрел. Но нам было жаль телок, и мы, пренебрегая осторожностью, что есть духу неслись вперед.

– Давай, давай, Тимоша! Нажми еще! – торопил Михаил Александрович.

Волки, наконец, услыхали рокот машины и бросились наутек. Шофер резко затормозил. До убегавших хищников было метров полтораста.

– Кто хочет стрелять из винтовки? – предложил Михаил Александрович свой голланд-голланд, уже уложивший не один десяток волков.

– Давайте я! – вызвался Максим.

Он довольно долго, как нам показалось, прицеливался.

Прогремел выстрел… второй… третий. Вздымая комочки земли, пули ложились в стороне от цели. Перепуганные хищники изо всей силы неслись к соседним холмам, среди которых, по словам Ахмета, был глубокий овраг.

– Жми, жми, Тимоша! – торопили мы.

Но догнать убегающих волков не удалось: пересеченная местность не позволяла развить достаточную скорость. Стая заметно удалялась от нас и вскоре скрылась в овраге.

– Эх, мы… – с досады вырвалось у меня. – В руках были волки, а взять не сумели.

– Да, Максим, сплоховал ты, – упрекнул его и Шолохов.

– Так я ведь уже лет пять винтовки в руках не держал, – оправдывался смущенный охотник.

– А зачем брался стрелять? Жадюга! – распекал его Тимоша.

– Ну что ж, досадно, конечно, что не удалось, но горевать не будем, – махнул рукой Шолохов, который, как я уже не раз наблюдал, довольно спокойно относился к подобным неудачам.

…Через несколько дней Ахмет сообщил удивившую нас новость: заместитель директора совхоза Султанов верхом загонял двух волков. Его оружие – только нагайка, в наконечник которой вшит кусочек свинца. Догнав хищника, охотник старается ударить его по морде или по голове. После удачного удара волк останавливается или резко замедляет бег. Тогда уж его судьба решена.

– Это я понимаю! Настоящий охотник, а вы… – шутила Мария Петровна.

– Да, ничего не скажешь, волчатники из нас плохие, – в тон ей ответил Михаил Александрович.

* * *

– Сегодня я на охоту не поеду, – заявил на следующее утро Михаил Александрович, – мне надо готовить к переизданию «Тихий Дон». Необходимо внимательно просмотреть роман. А вы с Марией Петровной поезжайте в степь, разведайте, куда гуси на кормежку летают.

Возвратившись после полудня на стан, мы застали писателя в палатке. Открыв боковое окно, он сосредоточенно читал книгу, делая карандашом какие-то пометки, что-то вычеркивая.

– И надо же придумать такое! – громко рассмеялся Михаил Александрович, прочитав вслух какую-то «цветастую» фразу, и тут же вычеркнул ее.

– Надо, чтобы наши дочери могли читать книгу не краснея, – говорил писатель, внося какие-то изменения.

– Ну, на сегодня хватит, – отодвинул он бумагу в сторону. – Расскажите, что вы видели?

Мы сообщили, что, по нашим наблюдениям, больше всего гусей летает на поля соседнего конезавода, где мы видели сотни стай.

– И убили парочку гуськов? – вопросительно взглянул на жену Шолохов.

– Нет! Мы не стреляли даже. Оставили дичь для тебя, – отшутилась Мария Петровна. – Решили не пугать.

– Вот как! Правильно. Завтра утром мы еще раз проверим то поле, а вечером отсидим на нем зорьку.

…Утром, с восходом солнца, мы поехали туда, куда с Челкара летели гуси. Озеро осталось уже километрах в тридцати сзади, а гуси все летят и летят. Лишь миновав усадьбу конезавода, птицы начинали кружиться над полями и над одним из них постепенно снижались. Некоторые стаи сразу снижались, а другие довольно долго облюбовывали для себя место: то присаживались на минутку, то снова взлетали и кружили, пока не находили нужную им «загонку». Вскоре все огромное овсянище было усеяно гусями.

– Ну вот и нашли, – радовался писатель. – Что будем делать?

Мнения разделились. Некоторые, среди них Мария Петровна, предлагали сразу ехать к гусям, надеясь, что всполошенные птицы начнут перелетать, кружиться над полем, и какая-нибудь стайка может приблизиться на выстрел. Михаил Александрович был другого мнения: не стоит пугать птиц, лучше понаблюдаем издали. Тогда непуганые гуси часа через два спокойно улетят на озеро, а к вечеру снова вернутся на это же поле. Мы тем временем подыщем подходящее место для засидки.