Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг."

Сергей Воронин¹
Всегда рядом

О Шолохове писать очень трудно. Он так же глубок и многогранен, как и его «Тихий Дон». Поэтому я и не задаюсь целью говорить о нем широко, рисовать объемный портрет крупнейшего писателя нашего времени и ограничусь только тем, что расскажу историю знакомства с Михаилом Александровичем и еще о том, как мне довелось несколько раз повстречаться с ним.

Хотя фатальное и не в чести в наше время, но что-то было подобное в том, как я впервые встретил имя Шолохова и впервые увидал его.

Жил я в юности нельзя сказать чтобы бедно, но покупать книги (а до них был охоч) в семье не было заведено, я брал их в библиотеках. Но вот однажды, как-то летом, уезжая после занятий в фабзавуче на дачу к материной сестре в пригородном поезде, я и сам не знаю почему купил у книгоноши роман-газету. До этого дня я никогда ни одной книги не покупал, не считая учебников, а тут почему-то купил – и не книгу, а роман-газету, неудобную по своему формату и не блистающую оформлением, – купил на последние деньжонки, словно кто-то толкнул меня, сказал: «Купи!» И тут же стал читать. Поезд до Дудергофа шел час. Я и не заметил, как он пролетел.

Словно живые, ходили передо мной донские казаки, метался, горяча коня, Григорий Мелехов, кинулась мне в сердце отчаянно красивая Аксинья, и я, никогда не видавший Дона, увидал его, и степь раскинулась во все края, и небо, и станица вошла в жизнь, незнакомая мне, неведомая, но такая соседская, что, думается, протяни руку – и достанешь ее.

Это была первая книга «Тихого Дона», на ее обложке стояла совершенно незнакомая для меня фамилия автора – Михаил Шолохов.

В то время я, конечно, не то чтобы не мечтал, но даже и не думал когда-либо повидать Шолохова. Мне было вполне достаточно того, что у меня есть его книга, которую я читал, гордясь тем, что она моя собственная.

Шли годы. Началась война. В разгаре было лето 1942 года. Я тогда работал на строительстве железнодорожной линии оборонного значения Казань – Сталинград. Время было тревожное: бои шли на Донце, под Клетской, бомбили Сталинград, ежедневно по три раза совершал налеты фашистский бомбардировщик и на Камышин, где находился штаб строительства дороги.

На Камышинской пристани всегда было людно, а особенно в этот день: изыскатели и строители отправляли свои семьи в глубокий тыл. Уезжала и моя семья. Мы сидели на вещах в ожидании парохода. И вдруг, как это получилось, трудно сказать, все стали смотреть в одну сторону. Там шла группа военных, среди них выделялись могучим сложением начальник строительства генерал Гвоздевский и идущий с ним рядом, небольшого роста, но как-то очень ладно, по-военному скроенный человек.

– Шолохов! – кто-то произнес неподалеку от меня.

Он прошел совсем близко. Я даже привстал, не веря, что вижу того, чье имя в писательском мире стало для меня одним из самых дорогих. К этому времени я уже и сам стал писать, и как раз накануне только что закончил небольшой рассказ «В тылу», и еще находился в том радостно-взбудораженном состоянии, когда жизнь кажется прекраснее, чем она есть на самом деле, и то, что происходит в ней, как бы происходит для тебя.

Шолохов прошел к берегу, сел с Гвоздевским в моторную лодку, и через минуту они были уже на середине Волги, переправляясь на ту сторону, где, как потом, много позднее, я узнал от Михаила Александровича, находилась его семья.

Он появился совершенно неожиданно, и опять, я бы сказал, фатально для меня, и именно в тот момент, когда я начинал пробовать свои писательские силы, и тревожно мне стало и радостно, и долго я находился под впечатлением этой краткой встречи с Шолоховым.

Уже давно кончилась война. Большие события всколыхнули страну. В городах, областях появились новые журналы и альманахи. Появился новый журнал и в Ленинграде – «Нева». Его первым редактором был писатель Александр Иванович Черненко, человек кипящей инициативы, недюжинный организатор, хорошо разбирающийся в литературных процессах, автор широко известной книги «Расстрелянные годы». В одном из первых номеров «Невы» появился очерк о станице Вешенской, о том, как работает Михаил Шолохов.

К сожалению, А.И. Черненко успел только наметить пути сближения редакции журнала с Михаилом Александровичем: смерть Черненко была внезапной, и все, что он задумал, все планы, все это он унес с собой. Мне же, человеку совсем не искушенному в журналистской практике, пришлось – для себя – все начинать с азов. Мне очень хотелось пригласить М.А. Шолохова к сотрудничеству в «Неве» – в то время довольно часто появлялись в «Правде» отрывки из второй книги его романа «Поднятая целина», и все упорнее ходили слухи о том, что он закончил ее, – но я не смел обращаться к нему, сознавая, что у меня, как у редактора, на это еще нет внутреннего права. Не знаю, сколько бы продлилось мое «инкубационное» состояние и когда бы я дерзнул, но Шолохов пришел сам.

Он приехал в Ленинград, чтобы поближе узнать людей, которые делают журнал, – судьба «Невы» ему была небезразлична.

Мы – Е.П. Серебровская, А.И. Хватов и я – были заранее уведомлены о его приезде и пришли встречать на Московский вокзал. Конечно, волновались, обсуждали, какими словами я должен был его приветствовать, вырабатывали какой-то план приема…

Бесшумно подошла «Красная стрела». Стоим, всматриваемся в лица проходящих пассажиров… Шолохов! Он одет в черное пальто с воротником белого каракуля, в русских сапогах, идет, твердо ставя ноги, подтянутый, зорко посматривающий.

– Здравствуйте, Михаил Александрович! – подошел я к нему. – Мы рады приветствовать вас в нашем городе… – Надо сказать, что я никогда не отличался умением произносить спичи, тосты, речи, экспромты, особенно это свое неумение я почувствовал тут. Но, слава богу, ненужность парадности почувствовал и Шолохов. У него в глазах мелькнула мудро-озорная искорка, он улыбнулся и сказал:

– Не надо, родненький… Здравствуй! – И это сердечное «родненький» и обращение на «ты» сразу принесли такую необходимую человеческую простоту.

Остановился Михаил Александрович в «Европейской», и, как только вошел, встал посреди комнаты, и, опустив голову, сказал:

– Кончил я вторую книгу… Отпели мои соловьи. – И сказано это было с такой внутренней болью, что несколько минут мы были не в состоянии что-либо ему ответить. Надо бы поздравить: писатель закончил большой труд, – но как это было в связи именно с этой книгой неуместно да и не нужно! Ведь столько лет шла работа над «Поднятой целиной», в годы войны уже написанная вторая книга была уничтожена в Вешенской фашистскими бомбардировщиками. Спасая рукопись, погибла мать писателя. Потребовалось колоссальное напряжение воли, чтобы восстановить то, что уже однажды отпылало в писательском сердце… Какие же тут могут быть поздравления! Давыдов, Нагульнов – да эти люди уже и для нас-то стали близкими, давними знакомцами, так какими же они должны быть для того, кто их создал, пустил в жизнь! А мы тогда еще и того не знали, что и Давыдов и Нагульнов погибают в конце романа… Отпели донские соловьи…

Михаил Александрович прост, и, думается мне, чем проще у него люди, тем еще больше прост он сам. Он любит шутку, и смех не утихал за нашим столом; но нет-нет да как бы между прочим и спросит, что главным мы считаем в своей журнальной работе, идет ли к нам литературная молодежь, как мы ее принимаем. Спросит не так, в лоб, как это написано здесь, а по-своему, по-шолоховски, как бы между делом.

– Это хорошо, что вы открываете новые имена, только чтоб никаких скидок на молодость. Литература не бывает маленькой… – сказал и уже больше к этой теме не возвращался. И вообще я заметил: не любит он возвращаться к тому, что однажды, хотя бы и год назад, было обговорено.

Трудно было начать разговор о том, чтобы Михаил Александрович дал в наш журнал вторую книгу «Поднятой целины». Публикация шолоховского произведения была необходима нам по многим причинам: мы только что стали печатать статьи Алексея Югова о народности писательского языка, и каким же великолепным примером языкового богатства могла бы стать на страницах «Невы» публикация второй книги романа «Поднятая целина»! Кроме того, появление в «Неве» этого романа сразу выводило наш журнал на самый передний край литературы, а так как журнал наш был еще молодым и только завоевывал читателя, то и эта сторона была немаловажной. И конечно же в том, что Шолохов отдает свой роман именно в «Неву», можно было усматривать его положительную оценку и направлению журнала, и нашим усилиям. Кроме всего, лично для меня было бы светлой радостью напечатать произведение писателя, которого я полюбил еще с юности.

Неловок был мой разговор – трудно просить у писателя книгу, которую с большой охотой напечатал бы любой журнал, – но я его начал. Это было в конце первого дня нашей встречи.

– Ну вот что, родненькие, – сказал Михаил Александрович Шолохов на другой день, когда мы к нему пришли, – отдаю свой роман в ваш журнал. Меня с Ленинградом многое связывает, с «Красного путиловца» мой Семен Давыдов, к тому же надо и помочь молодому журналу. – А несколько позднее, улыбаясь в усы, он сказал мне: – Поедем-ка, редактор, в Вешенскую, посмотришь степь, так ли я ее описываю, увидишь донских казачков. Ведь тебе печатать-то придется…

Все это сказано было с доброй усмешкой и, конечно, не для того, чтобы я, как редактор или некий контролер, проверил, так ли все на самом деле, как в его книге. Нет, тут было иное: Михаилу Александровичу хотелось показать свой край, свою землю, свой народ, с которым он живет, который любит и уважает.

Степь – я ее увидел, побывав в гостях у Шолохова, – для меня, северянина, предстала довольно однообразной, и, помню, тогда же я удивленно подумал, сравнивая ее с тем щедрым богатством природы, которое наполняет произведения Михаила Шолохова: каким же сильным чувством любви к родной земле должен обладать писатель, чтобы из этой довольно однообразной, на взгляд пришельца, земли создать неувядаемый мир цветения, мир ярких красок и удивительных запахов, мир колдовской природы! Каким же должен быть зорким глаз художника, чтобы увидеть в каждой травинке, в полете одинокой птицы, в текучем просторе полей истинную поэзию, которой жить века и века!

Он возил меня на охоту в степь, рыбалить на Дон к Меловой горе, знакомил с интереснейшими людьми, показал хутор Кружилин, в котором родился, – маленький степной хуторок. Я смотрел, удивлялся, и даже как-то не верилось, что оттуда пришел человек, завоевавший мировое признание, человек, мыслей и книг которого всегда жадно ждет народ. Но хуторок стоял посреди степи зримо и ясно, как солнце в небе, и можно было удивляться, но не верить было нельзя.

Уехал я из Вешенской переполненный впечатлениями, обласканный приветами щедрого шолоховского сердца, уехал душевно обогащенный, с полным сознанием какой-то новой высоты своей ответственности и в писательской и в редакторской работе.

В другой раз я пробыл в Вешенской восемнадцать дней. Мне давно уже пора было ехать в Москву и в Ленинград по делам, но Михаил Александрович со дня на день откладывал мой отъезд: ему необходимо было что-то поправить во второй книге «Поднятой целины», ее уже можно было бы печатать, труд завершен, но он не спешил отдавать ее, всматривался в каждую фразу, думал, трогал слова.

– Сегодня закончу, и завтра вместе поедем, – каждый день говорил Михаил Александрович, и в ожидании того дня, когда мы поедем, я стал писать рассказ. Трудно он мне давался, каждое слово казалось не тем, каким бы должно быть в этом доме, где рядом, за стеной, трудится Шолохов. Но рассказ все же был написан. Называется он «В ее городе».

– Почитай, – как-то вечером сказал Михаил Александрович.

– Он еще не готов, – ответил я. И в тот день, верно, рассказ еще не был совсем готов.

– Ну-ну, – ответил Михаил Александрович.

Прошло дня два, и он опять напомнил о рассказе. Я уже мог бы его прочитать, закончил, но мне стало страшно, к тому же в памяти возник один вечер. Это было в Москве, Михаил Александрович рассказал два изумительных рассказа, которые, к сожалению, никогда не будут написаны им на бумаге, – один про коня и второй из времен гражданской войны. Их невозможно было слушать без волнения, слезы навертывались на глаза. Шолохов – могучий рассказчик, рассказывает так же, как и пишет, с обилием точно увиденных великолепных деталей, с глубинами душевного состояния героев, достоверно зная материал, с громадной любовью к человеку и прощая и наказывая его за добро и зло, как в самой жизни.

– Почему вы их не напишете? Они же готовые. Их надо печатать! – сказал я.

– Нет, – словно всматриваясь в прошлое и думая о будущем, вздохнув, не сразу ответил он. – Я опоздал с ними. Теперь надо другое…

Эти слова следует запомнить: не писать ради того, чтобы только написать… Надо знать, зачем ты пишешь, нужно ли это сегодня?

Я так и не осмелился прочитать свой рассказ и жалею, до сих пор жалею… Какую я упустил редкостную возможность, чтобы мой рассказ в рукописи послушал Михаил Шолохов!

– Вот все шлют книги с дарственными надписями: «На Ваш строгий суд», – как-то вскоре, разбирая очередную почту, сказал Михаил Александрович. – А как я могу судить, если книга уже вышла, тут я ничем помочь не могу, другое дело – рукопись.

Я понял: это упрек мне, и все же и тут не решился прочесть рассказ. Страшно было… Но позднее прислал другой – «В родных местах»². Этот рассказ был мне дорог своей мыслью, ради чего и написал-то я его. И послал в Вешенскую, мне очень важно было знать мнение Михаила Александровича. Но получилось так, что быстро он прочесть не смог: дела писательские, дела депутатские, поездки за границу – все это требовало своего времени, и когда я в Москве встретился с М.А. Шолоховым, то рассказ уже был напечатан в «Неве». К этому времени Михаил Александрович только что вернулся из Америки.

– Вот еду в Вешки и сразу же прочту, – сказал он мне при встрече.

А через день после его отъезда появилась в «Литературной газете» статья «Именем солдат» одного московского литератора³, в которой рассказ подвергался резкой критике, вплоть до политических обвинений.

Поднялся шум. Кто был согласен со статьей, кто не согласен. И знакомые и незнакомые мне люди звонили по телефону из Москвы. И ленинградцы, приходя на квартиру, показывали «открытые» письма автору статьи. Мне дорого было их участие, но я ждал слова Шолохова. И позвонил ему. Он уже знал статью, прочитал и рассказ.

– Кто ж ему дал право говорить от имени солдат, – донесся из Вешенской голос Михаила Александровича, – я ведь тоже солдат.

– Что вы скажете о рассказе? – спросил в волнении я.

От оценки Шолохова для меня зависело все.

– Нормальный рассказ. Надо защищать его, бороться!

И как мне легко стало! Нет, я не ссылался на авторитет Шолохова, но я знал партийное мнение Шолохова и уже отстаивал свою точку зрения, чувствуя рядом локоть друга. А нападки были серьезные – двое предлагали исключить меня из рядов КПСС. Потом на заседании бюро Ленинградского обкома партии обвинения в мой адрес были признаны несправедливыми.

Я никогда не устану изумляться разностороннему, необычайно живому интересу М.А. Шолохова к жизни, к литературе, к искусству. Еще раз мне довелось быть в Вешенской вместе с датскими писателями. О датской литературе Михаил Александрович говорил с полным знанием места и значения в ней приехавших к нему писателей. Он называл десятки книг, говорил об их содержании – порой поощрительно, порой усмешливо, с чем-то не соглашаясь, говорил и о манере письма. К сожалению, я ничего не записывал, я не мог этого делать, слушая Шолохова. Но отлично помню, как одобрительно относились датские писатели к каждому высказыванию Михаила Александровича. Потом он говорил о творчестве семидесятилетнего Ханса Кирка, и Ханс Кирк, сухой, строгий старик, внимательно и чутко слушал каждое слово Михаила Шолохова.

О Шолохове можно много рассказывать, но много уже написано. Поэтому, чтобы не повторять известное, я и рассказал только о том, что знаю по личным наблюдениям и что касается моего литературного дела.

Очевидно, не один я вижу в великом писателе пример, ощущаю его всегда рядом.

Е.П. Серебровская
Девятнадцатая глава

Время все расставляет по своим местам, иногда и довольно быстро. Много было написано книг о великом переломе в деревне, но «Поднятая целина» Михаила Шолохова более всех других выдержала испытание временем. Оказалась наиболее значительной, живой, яркой книгой о русских советских людях той поры.

Припоминаю: первая книга «Поднятой целины» при появлении своем воспринималась как нечто вполне законченное. Однако сам автор так не считал. Его замысел требовал развития основных линий, необходимости дать острее почувствовать накал классовой борьбы. Ведь масштабы борьбы этой в конечном счете очень велики. Она и элемент внутренней жизни в стране, но с рождением Советской власти, с началом эпохи Октября суть ее поймешь только тогда, когда осознаешь и международный ее аспект, ее значение уже не только местного характера.

Чрезвычайно интересно проследить в романе постоянное переплетение серьезного, подчас трагического даже, и комического, диалектику жизни, ощущая и передавая которую Шолохов все глубже завоевывает доверие читателей. В связи с этим хочется подчеркнуть: образ деда

Щукаря несет в себе нагрузку серьезнейшую; убери его – и романа не станет. Сила шолоховских книг, на мой взгляд, именно в ощущении диалектического развития жизни через борьбу противоположностей, в ощущении противоречивости жизни, которое при этом не мешает самому автору занимать четкую принципиальную позицию. Однако позиция эта никогда не навязывается, к ней автор нас подводит, оставляя читателю удовольствие самому сделать вывод из фактов жизни.

У художественной литературы свои особенности, свои возможности. Бальзак не был марксистом, и писателем-то он стал до появления «Коммунистического манифеста», а вот разрез общества, где властвуют деньги, дал в романах своих великолепно, аналитически. Способствовал этому его реализм, понимание долга писателя – не закрывать глаза на противоречивость жизни. Шолохов не имел диплома о высшем образовании, диамата и истмата систематически не изучал. Но редкостному этому таланту посчастливилось родиться в такое время, когда гражданское его созревание пришлось на годы революции и сражений гражданской войны. Глубоко чувствующая натура этого художника определяла его прочную, нежнейшую притом, привязанность к родному народу своему, а гражданская война, практическая причастность к защите Советской власти заставила увидеть борение двух социально противоположных сил в самом народе, классовую основу действий, поступков людских. Как у Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю…»

В «Поднятой целине» это видно наглядно как нигде. Серьезность и улыбка, горесть и смех не просто соседствуют в романе – они взаимообусловлены. Вспомним наивные мечты Нагульнова о коммунизме: автор вызывает у нас улыбку – но не по поводу высокого понятия коммунизма, а по поводу представления о нем этого простодушного, не очень грамотного персонажа. Как тут не вспомнить слова Ленина о том, что строить новое общество мы будем с теми людьми, какие есть.

Диалектическое единство серьезного и смешного, света и мрака. Примеров долго искать не надо. Вот в последней главе «Поднятой целины» Давыдов и Нагульнов собираются ночью к Островному, где углядели врага. Нагульнов, суховатый, прямолинейный человек, в прошлом чекист, улыбнулся. И раз, и два. Давыдов заметил это. Нагульнов пояснил: «На веселое дело идем, Сема, оттого и посмеиваюсь». А ведь идут они на смерть. За частностью этой, за мелкой на первый взгляд деталью – многое.

Все эти мысли постепенно накапливались у меня и приняли более отчетливую форму после того, как жизнь, работа в редакции журнала «Нева» дала мне счастливую возможность познакомиться с автором «Тихого Дона» и «Поднятой целины» лично. И не только познакомиться с известным писателем, многократно с ним беседовать в Москве и Ростове, пробыть однажды сутки в светлом, гостеприимном шолоховском доме в станице Вешенской, но и получить возможность увидеть писателя в часы его труда, понаблюдать за его творческим процессом, его работой над словом. Речь идет о завершении подготовки к печати второй книги «Поднятой целины» и, в частности, о его работе над девятнадцатой главой романа.

Поначалу договор на публикацию второй книги «Поднятой целины» Шолохов заключил с журналом «Октябрь». По причинам, для меня не совсем ясным, он свое решение переменил – отдал рукопись журналу «Нева», которым с известного времени стал интересоваться. Журнал был в ту пору совсем молод. Лицо его в те годы определяли романы М. Шагинян «Семья Ульяновых», В. Кочетова «Братья Ершовы», а вскоре и роман Ф. Абрамова «Братья и сестры», рассказы Б. Шергина и, не в последнюю очередь, статьи о русском языке А. Югова. Главным редактором журнала был С.А. Воронин, отделом критики ведал А.И. Хватов, заместителем главного редактора была я. Никого из нас Михаил Александрович в ту пору лично не знал.

В начале 1958 года Шолохов приехал в Ленинград со своим секретарем Ф.Ф. Шахмагоновым и заключил с нами договор. Чувствуя наше нетерпение, желание узнать финал романа, он сообщил нам, что «погубил своих ребят» Давыдова и Нагульнова. Однако рукопись, точнее, первую ее половину, он передал Воронину почти через год: все еще что-то в ней правил. Со дня на день ждали мы ее окончания (первая половина была напечатана в журнале летом 1959 года). Шолохова отвлекали другие дела, задержала и поездка в Соединенные Штаты. А журнал есть журнал, периодика. Читателю, разумеется, обещана вся вторая книга, а год кончается…

В самом начале декабря Шолохов позвонил и вызвал в Москву меня, чтобы передать вторую половину рукописи. Я пробыла в Москве два дня и вынуждена была уехать ни с чем, хотя на второй день на рабочем столе писателя появилась рукопись в зеленом сафьяновом портфельчике. Торопить такого автора я не смела. Шолохов был занят депутатскими делами, в его просторном номере в гостинице «Москва» толпились его земляки из Ростова и Вешенской, которым он, насколько помню, содействовал в получении парома. Дома у него, в московской квартире, была больничная обстановка: у супруги нелегко протекало воспаление легких. Дважды в день он звонил и справлялся о ее температуре и самочувствии.

Срочно вернуться в Ленинград хоть на одни сутки мне было необходимо ввиду того, что Воронин чувствовал себя плохо и собирался в санаторий, а до этого следовало передать мне кое-какие дела по редакции. После санатория он традиционно уходил надолго в творческий отпуск. Когда я возвратилась в Москву снова, наш дорогой автор заявил недовольно:

– Пока ты разъезжала, я две главы вон выбросил…

Это был удар. Наверное, Михаил Александрович заметил, как я изменилась в лице. Поспешил успокоить:

– Ну, не горюй. Я их уже раз пять-шесть переписывал, наизусть помню. Я их тебе надиктую.

Видимо, следует пояснить – и ко мне, и к Воронину Михаил Александрович обращался на «ты»: родненькие, Сережа, Ленушка. В то первое зимнее утро, когда мы встретили его в Ленинграде на вокзале, он пригласил нас к себе в номер позавтракать и каждого расспросил о семейном положении, о детях. С тех пор его «родненькие» стало для нас привычным; звучало в слове этом и что-то отеческое. Для нас же он всегда оставался Михаилом Александровичем, и другое обращение к нему, кроме как на «вы», было трудно представить.

«Надиктую»… Я еле отошла от такого ужаса, от известия, что две главы он уничтожил. Рукопись была уже вынута из портфельчика и лежала на столе. Пишущая машинка оказалась рядом, и я начала понемногу перепечатывать. Состояла рукопись большей частью из любительски, не по всем правилам и габаритам отпечатанных страниц (из слов Михаила Александровича поняла, что перепечатывали их дочь и невестка) и из небольшого числа рукописных набросков. Поначалу работа моя была чисто механической: Михаил Александрович два дня чувствовал себя неважно, отдыхал от шумного многоголосья, читал журналы, подходил к телефону, а я перепечатывала страницу за страницей. Примерно на третий день он стал перечитывать напечатанное, кое-где понемногу править.

Вскоре стал приходить после пяти вечера редактор книги, сотрудник «Правды» Юрий Борисович Лукин, сокращенно Юрбор. Шолохов устраивал «прогон»: Лукин читал главу или часть главы вслух, Михаил Александрович загодя просил нас примечать, нет ли каких огрехов. Спрашивал наши мнения. В итоге Лукин забирал этот отрывок или главу – они публиковались в «Правде». Юрбор приходил снова, передавал мне часть отредактированной и перепечатанной начисто рукописи и получал для газеты новые куски из романа. Каждый из них тут же читался вслух в порядке «прогона».

Сначала правка Шолохова была небольшой. Под его диктовку я надписывала в печатном тексте нужное слово или выражение взамен прежнего или вовсе заново, потом перепечатывала страницу начисто. В числе выброшенных им двух глав была и пятнадцатая, где речь идет о поездке Давыдова с Варей в Миллерово. Михаил Александрович диктовал ее как бы набело, потом просил перечитать машинописный текст вслух и кое-где диктовал правку. Естественно, возникали паузы, передышки, иногда отвлекали телефонные звонки.

«Веселинка» – слово шолоховское. Была она и важнейшей чертой характера этого человека, не только следствием его социального оптимизма. Его способность рассмешить, да так, что в смехе и остановиться трудно, известна читателям во всем мире. С какой благодарностью вспоминаешь его собственное чтение отрывков о деде Щукаре! Мы в восторге – и он доволен, видя наши счастливые лица. Но мог он и необидно подшутить.

Прежде чем начать речь о самом серьезном, о работе над девятнадцатой главой, позволю себе рассказать об одном таком эпизоде, именно в связи с «веселинкой». В какой-то из дней сижу у него за машинкой, глаз не поднимаю, печатаю двумя пальцами под его диктовку. Диктует он тот абзац в девятнадцатой главе, который начинается словами: «В этот утренний час». Печатаю: «…все запахи поглотила роса, лежавшая на хлебах, на травах так щедро, будто прошел здесь недавно короткий сыпучий июльский дождь. Потому в этот тихий утренний час и слышны были эти два запаха – росы и слегка примятой ею дорожной пыли».

Михаил Александрович просит прочесть абзац вслух и диктует поправку. Вместо «слышны два запаха» надо «властвовали всесильно над степью два простых запаха». Записала. Не выдерживаю, изливаю восторг по поводу ощутимости запахов и эпитета «сыпучий дождь» (тоже, кстати, единство противоположных свойств: сыплют сухое, дождь же – влага, а от соединения возникает необычайная живость). Михаил Александрович слушает меня, снисходительно улыбаясь. Я не замечаю, как он щурится, как сгущается в его глазах «веселинка». Продолжаю стучать пальцами по машинке. А он диктует: «Но и Варе, и Давыдову дышалось удивительно легко, даже жеребцы, одолев полуторакилометровый подъем, лишь слегка припотели. Только у деда Щукаря дрожала на кончике носа и не падала большая и тоже светлая капля – старик озяб».

Несмотря на свое состояние эйфории, улавливаю в интонациях Михаила Александровича что-то подозрительное. Он еле сдерживает смех. Да он же шутит попросту! «Старик озяб»… Теперь смеюсь и я. Нет, натурализм этому мастеру отнюдь не свойствен, палитра его богата и не нуждается в примитивных средствах воздействия. Слова эти, начиная с «Но и Варе, и Давыдову», приказано зачеркнуть. Остались они только на обороте одной из сохранившихся правленых страниц – под конец работы бумаги стало не хватать, для второго экземпляра я брала уже копии предыдущих вариантов. Пришлось Михаилу Александровичу позвонить домой, и сын привез ему бумаги.

Рукописные наброски Шолохова относились к последним главам, и прежде всего к главе завершающей, девятнадцатой. К слову сказать, в «Правде» она не печаталась, для этого у автора были свои резоны. Стоило мне перепечатать какой-нибудь отрывок, как взыскательный автор, перечитывая его, снова правил. И заново перепечатанный листок редко оставался без изменений: наш автор то и дело находил лучший вариант фразы, абзаца, более уместное, точное слово.

Память моя не сохранила бы деталей, подробностей этой правки, а дневниковые записи, которые я вела, тоже не были достаточно обстоятельны. Но когда работа была завершена и я получила для «Невы» рукопись целиком, подписанную автором и редактором, на столе остался ворох бумаг. Не только страниц с набросками, сделанными рукой Шолохова, но и перепечатанных мной с его поправками от руки, чернилами синего и фиолетового цвета, а кое-где, реже, надписанными мною под его диктовку. Эти все листочки, почти целиком относящиеся к последней главе, стали для меня своего рода памятным подарком в связи с почти тремя неделями работы в декабре 1959 года.

Недели эти не могли пройти бесследно и для меня как литератора, поскольку я не только, точнее, не столько исследователь, кандидат филологических наук, сколько автор нескольких повестей и романов. Коротенькое секретарство у Шолохова не могло не стать существенным знаком на жизненном пути. Поначалу я не собирала всех черновых листков этой рукописи, не предвидя заранее, сколько их будет, и не вполне представляя возможный объем авторской правки. Но получив их в итоге, осознала, что есть в этом знак доверия и уважения, что это обязывает, дело тут не личное, и остались они у меня на сохранение.

В этих листках пульсирует авторская мысль, за которой интересно следить даже тогда, когда речь идет всего лишь о частностях стилистического плана. Конечно, основная композиция романа была обдумана давным-давно и существенных перемен ждать не следовало. Но художественная, словесная ткань, воздействующая на читателя, помогающая ему представить сцены жизни с их внутренним движением, с их красками и запахами, – она совершенствовалась писателем длительное время. А на последнем этапе совершенствовалась, что называется, на моих глазах.

Основной рукописный отрывок начала девятнадцатой главы занимает пять страниц (одна – на одной стороне листка, а два листка исписаны с обеих сторон). Он начинается словами: «Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу» и завершается «он падал на спину, держа в руках продолговатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулеметной очередью». Тут же после слов «на спину» было вписано «беспомощно ловя [2 с. оригинала] руками воздух, зажав в левой руке» и т. д. Получив перепечатанную с его рукописного начала страницу, Шолохов стал править фразы со второго абзаца, с реплики Нагульнова. Было: «Собирайся», добавил «в дело». И после «пролезу к тебе» дописал «расскажу». В четвертом абзаце после слова «доглядел» добавлено «я все-таки одного» – конкретизация, читателю стало легче это представить. А после слов «ктой-то из них» добавил «из этих самых субчиков». И после слова «припоздал» дописано «в секрет».