Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

Он закрыл глаза, беззвучно шевеля губами.

От резкого толчка дверь продвинулась, и в просвет заглянула собачья морда.

– Гришка! – позвал я.

Дворняжка, виляя хвостом, подбежала ко мне – желтые глазки ее радостно смеялись!

Батюшка погладил пёсика.

– Хозяин потерял тебя. Церковный двор будешь охранять! Согласен?

Гришка запрыгнул к нему на колени, лизнул бороду, зачихал.

Проснулись мать и сын. Батюшка стал их кормить: вытащил из сумки ржаную буханку, соль, в кружку налил воды. Парнишка помотал головой:

– Я не собака.

Батюшка взял кусочек и бросил псу. Но и он даже не понюхал. И все от души рассмеялись!

Моя настала очередь покинуть купе и вагон и всех тех, кто еще будет ехать, добираться до своего назначенного места. Батюшка проводил меня до выхода.

– А стих твой неплох. Вот только слово «животным» поправь. Можно употребить «мерзавцы»… А животное… Божья тварь, а стало быть, священно и к отрицательному типу человека никак не применимо. Не обижайтесь на критику. Просто дружеское замечание.

Я поцеловал серебряный крест. Сошел по крутым ступеням. Поезд дал гудок отправления. Приснувшие было усталые вагоны предупредительно толкнули друг друга. Пассажирский состав покатил дальше в предзимнее ненастье к иным неведомым остановкам.

Кочегарка

Огонь в топке будто захлебывался от излишек мазута, который разбрызганным пучком вырывался из сопла форсунки. Пахло горелым железом, чадом, мокрыми бетонными потолочными балками, а также сушеной рыбой, гнилыми яблоками, застойной сивушной прогорклостью. Прохоров поднялся с лежанки. Вышел наружу. Помочился в снег. Рассветная скудная матовость чахоточно проступала за полями, горбившимися сугробами. Как по-живому, резал мороз. А супротив, на небесном взлобке, лепестково цвела звезда. Одна на этот час. «Какая она благодатная, весенняя!..» По другую сторону темной тушей убитого медведя лежало село. В двух верстах отсюда. Но там Прохоров не был с того дня, как его наняли работать в кочегарке и начались холода. Туда его не тянуло. Жена упокоилась на погосте. Жучка сорвалась в старый колодец и утонула. Корову увезли на КамАЗе – продал ее мужикам из города.

Он опять глянул на веселую звезду: там всегда лето, зеленая трава, листья. Вот почему богачи не жалеют средств! Народу брешут: космос осваиваем ради общего блага! А сами драпануть готовятся! Ведь Земле конец наступает. Прохоров мысленно представил, что зима уже никогда не закончится. И люди, чтобы согреться, сожгут деревья, катухи, заборы. С неясной тревогой в душе он вернулся в смрадно-вонючее помещение – последний его приют. Для экономии горючего убавил накал огня.

Эта котельная когда-то служила для отопления правления колхоза, мастерской, столовой, клуба… Но за считанные годы все эти производственные и культурные объекты как испарились в воздухе.

О них напоминали только бурьянные островки да осколки битого кирпича и шифера. И дворы наполовину обезлюдели, притухли. На улицах, как и в одичавшем подстепье, громоздились непочатые колесами сугробы. На пустыре одиноко дымилась металлическая труба. Энергия тепла поступала в особняки, магазины и гаражи местных народившихся в мгновение ока капиталистов-ловкачей.

В переплет тускменного от пыли и гари окна коготками вцепилась синица, повиснув вниз головой. Склевала то ли засохшую муху, то ли паучка и поспешно упорхнула. Кто-то вспугнул? Взвизгнула дверь.

– Дядь Коля, жив?

Прохоров не ответил Михею. Его душу все еще карябала мысль: зима не кончится, несчастные людишки перемерзнут, а богачи улетят на Веселую Звезду.

Михей худой спиной прислонился к гудящей кипятком емкости:

– Погрею косточки.

– Фуфайку не прожги.

– Не прожгу.

Он, как куренок на нашесте, сонно повел под лоб белки глаз. Вздрогнул. Бодро заговорил:

– Теперь в ресторанах кушают колбасу из моих коняшек! Табун под нож… скаковых! Породистых! Сколь призов, кубков!.. Эх!

Прохоров не очень уважал придурковатого, с неровным характером Михея. Но как конюх он был дельный, умел о животных заботиться как подобает.

– Уж так и быть – похмелю.

Извлек из жестяного шкафчика необходимое для скромного мужицкого застолья – бутылку, хлеб, соленый огурец, сало. Михей глотнул самогонки, резко отдававшей махоркой.

– У Косой брал? Ее бы, суку, заставить пить эту отраву!

Вновь взвизгнула дверь.

– О, легка на поминке! – льстиво захихикал Михей. Подвинулся на скамейке, рядом усадил вошедшую пьяненькую бабу с распухшим пятнистым лицом и с непомерным животом в обхвате. Вновь хихикнул: – Самогонку твою… Махорки в нее дюже много натолванила. Перестаралась.

– Зато дешевая. А водочка у богачей, сам знаешь…

– Потравишь ты нас!

– Ой, господа нашлись, мать вашу… Особливо ты, Михейка, забулдыга. Тебе хоть козьей мочи налей…

Косая вытащила из-за пазухи бутылку.

– Посидим кружком, я – с миленком, ты – с дружком!

– С каким миленком? – ревниво забухтел Михей.

– Отстань, паршивец малосильный! Ты хоть помнишь, в каком году мы с тобой последний раз толком переспали?

На край стола запрыгнул головастый, в мазутных пятнах кот Борис Николаевич. Глядя в глаза хозяину, он просительно мяукнул. Прохоров плеснул на столешницу самогонки. Кот полакал жидкость, облизнулся и, ничего больше не требуя, подался в свой теплый угол.

– Не-ет… – с обидой протянул Михей, – чтоб всякая тварь… Задушу!

Он подошел к коту. Кот храпел, как человек, протяжно, с бульканьем, всхлипыванием, присвистом и вздрагиванием. Мужик чего-то забоялся. И молча отступил.

Заправленная табаком самогонка сейчас не казалась противной – пилась легко, с желанием. Горячила, поднимала тонус. Оживлялся разговор. Угождая давнишней толстой ухажерке, Михей высказался, что для него было бы самой страшной карой, если бы с ним в постель легла женщина без грудей и с худой задницей. Прохоров пальцами поскреб в сивой бороде, с улыбкой поведал:

– Было мне лет двенадцать. Бригадир послал меня с тока отвезти на лошадях озадки на пруд для прикорма карпов. В помощники дал Марфутку – зрелая, налитая девка. – Он подмигнул Михею. – Как ты и гутаришь – в твоем вкусе! Ну ладно… Едем мы по метровке. В выси жаворонок заливается. Цветочки на обочине. Красота! Обстановка самый раз для любовных утех. Марфутка зубы щерит, лыбится, голыми коленками елозит по озадкам. Да какой из меня, молокососа, любовник – без понятия. А когда на мелководье лопатами стали разгружать озадки, из вербей, что росли край плотины, выскочил в трусах Петро Тряпишников. Уже в мужиках ходил. Сграбастал поперек Марфутку. Стал ее щупать, мять. Пацанва зеленая (они купались в пруду) собралась, хохочет. Затем Петро уволок девку в вербы.

Когда я опорожнил желоб и выехал на сушу, появились и они. Марфутка шла, как пьяная. Эх, такая злость поднялась у меня в душе на Петра!

А отомстил я ему спустя лет пять. Поливал я капустник. Без рубахи. Загорелый, крепкий – привлекательный. А на соседнем огороде – жена Тряпишникова. В тетки мне годится. Чую, что нравлюсь я ей: нет-нет и встретятся наши взгляды. Слышу, зовет к себе. Я перепрыгнул плетень. Она мне дает ведро – дужка слетела… Я догадался: сама умышленно выдернула, чтобы был повод… Ну я присел на колено, лажу ведро. И тут такая оказия приключилась: прямо перед моим носом живот у тетки под платьем ходуном заходил, а сама она вроде бы как потянулась, застонала. Я было опешил, вскочил. Кричу: «Аль плохо тебе? Сердечный приступ?» Она: «Мне хорошо, дурачок! Обними меня, да покрепче! Какой ты сильный и красивый!» Я вспомнил Петра и поступил, как он с Марфуткой: подхватил его жену на руки и понес под обрыв на прохладную мураву…

– Это что, – перебил Михей, – вот со мной в прошлое лето… Иду-бреду я домой. Садами-огородами. А в глазах будто чертики мелькают – с толку сбивают. И вот добились-таки своего – впехался я в урему, запутался в ежевичнике. Побарахтался. Обессилел. Да и упал вниз лицом. А когда очухался, то обнаружил себя голым – штаны на суку висели.

– Сам, поди, и разделся, – подала голос Косая.

– Если бы… А то… – Михей привстал и ладонью провел по заплаткам на ягодицах. – Покель я дрыхнул, он меня изнасиловал.

– Кто? Лесник?

– Леший…

– Лечись, миленок! Это – белая горячка!

– Да иди ты… – и помягче: – Иди за самогонкой.

– Нету, ребята. Вот те крест – не брешу!

– Дядь Коль, щас придумаю. Идем, Косая!

Михей и Косая вышли из котельной и, как по песчаным дюнам, полезли по сугробам к деревне.

После обеда Прохоров дождался посланцев– собутыльников. Из пакета они выложили на стол литр водки, сигареты, буханку хлеба и увесистый окорок.

– Где раздобыли столько добра?

– Бог подал милостинку, – улыбнулся Михей. На электроплиту он поставил сковороду. Вскоре мясные ломти аппетитно зашкварчали, издавая вкусный аромат, на время оттеснивший вековую вонь.

Пир в котельной возобновился. И всякая хмельная болтовня тоже. И Михей со смешками поведал, как им «Бог подал милостину».

– Дотрюкали мы, ежкина мать, до дворов. Попервам я намеревался перехватить самогонки в долг. Но на беду аль на счастье узрели на гумне бычка-летошника, который стоял у стожка, уткнувшись в него мордой. Долго не раздумывая, я к нему осторожненько подчалил, приласкал: «Миша, Миша…» Да и ножом – в горло… Скорехонько снял с него шкуру, разрезал на куски. И уже с улицы зашли в калитку к самой хозяйке бабке Арине. Добрый кус ей продали по дешевке. Рада была, мол, давно свежего мясца не ела, какие, мол, мы добрые, сердечные люди и чтоб Господь нас хранил. Кое-кого еще из голодающих сельчан порадовали дешевой говядиной. Остаток бычка в сугроб закопали. Впрок.

Прохоров было мрачно задумался, заколебался, хотел вслух сказать свое несогласие, недовольство содеянным «дорогими гостями». Но ставшая хронической болью тревога о безнадежно надвигающемся конце света, о скором ледниковом периоде поглотила эту в общем-то горькую, преступную несуразность.

– Не пожалею денег, – пьяно бормотал Михей, – куплю в аптеке вуки-вуки и вбухаю тебе, Косая, в стакан с пойлом! Вот тогда полезешь…

– Эт ты себе вбухай! А у меня с этим делом все в порядке! Верно я говорю, Коля?

– Бабочка ты, что надо! – прищелкнул языком Прохоров.

– Кочегар, а кочегар… Ты че… ты с ней… Не прощу!

– Бабочка мяконькая, сдобная…

– Кочегар, я тебя на дуэль вызываю!

– Кулаками драться будем? Аль как?

– Аль как… То есть стреляться!

Михей, подражая манерам царских офицеров (в кино видел!), картинно-лихо выхватил из-за пояса обрез.

– Кинем жребий. К кому покатится камешек, тому первому стрелять. – Он поднял с пола камешек, подбросил… Камешек упал и покатился к нему. – Ура! Мне выпало…

Покачиваясь, Прохоров отошел на несколько шагов, обернулся – одна щека скривилась в презрительной усмешке.

– Мотри, конюх, не промахнись. Тады тебе крышка. Глаз у меня… В армии первый разряд…

– Гад! Пьяница! Бабник! – настраивал, накалял себя Михей.

Но голос его дрожал. И дрожала рука, державшая на весу самодельное оружие. Он плаксиво спросил:

– Пошутил аль правду изрек о любовных связях с Косой?

Прохоров презрительно молчал.

– Ты сам гнида паршивая! – вдруг вскрикнула Косая и швырнула в Михея волчьим треухом…

Грохнул выстрел! За выстрелом – рванул взрыв! И весь машинный отсек охватил огонь!

Все трое успели выскочить из помещения. Они отбежали далеко, на сугробы, и оттуда протрезвевшими глазами глядели на огромный, злобно бушующий костер. Слышно было, как лопались паровые трубы, звенели стекла. В воздухе со змеиным шипеньем проносились осколки шифера.

Михей тихо обронил:

– А как же богачи? Померзнут, чай…

Прохоров тихо ответил:

– За них, дружок, не беспокойся. Они улетят на Веселую Звезду. Там всегда лето.

Косая оплакивала погибшего в пламени кота– алкоголика. Потому что он был тезка первого президента России, за которого она отдала голос и которого боготворила за то, что он не чурался порой выпить стопку-другую и сплясать барыню. Но она еще не знала, что в минуту взрыва в котельной его показывали по телевизору, и что он «отрекся от престола».

Осквернение

Федор локтем толкнул жену в мягкий бок:

– Мать, не храпи!

Храп прекратился. Ирина, шумно раскачивая кровать грузным телом, повернулась лицом к стене, тяжко вздохнула:

– Милостивец ты наш…

И погрузилась в сон. Федор с завистью подумал: «Вот организм… Дрыхнет без просыпа! А тут с боку на бок переваливаешься, как бревно в полой воде».

Федор зевнул, пытаясь отвязаться от думки. Мыслями-то раскуделишься, разворошишься, растормошишься… А завтра базарный день – колгота! Для приманки сна в воображении представил, что ему десять лет и он, босой, идет по лугу, а рой бабочек кружится вокруг него. Но вот одна бабочка ударилась оземь и превратилась в красивую девочку. «Как тебя зовут?» – спросил он ее. Она рассмеялась: «Догонишь… Тогда и скажу!» Он тоже рассмеялся. И погнался за нею. Но вдруг близко оглушительно загрохотало! Гром? Ох, Господи, да это же опять захрапела баба! Федор подосадовал о прерванном сновидении: что было бы дальше? Помешала Ирина! Но что такое? Уже не храп издавала жена, а какофонию звуков: хрюканье, блеянье, мычанье, мяуканье, кукареканье! Будто не спальня, а подворье, кишащее многоголосьем животных и птиц! Старик в сердцах выругался и, поддернув спадающие с тощего живота кальсоны, застучал голыми пятками по половицам – ушел в зал.

Светало. Федор, так как лежал на коротком диване скрюченным, ладонями потер оцепеневшие в коленях ноги.

– О-хо-хо! Люди добрые нынче, в воскресенье, позарюют, потом сытно позавтракают и пойдут в церковь, свечи поставят, помолятся во спасение души… во искупление… А мы, грешники постылые, непрощеные, будем народ обманывать, обсчитывать, вымогать, вытягивать кровную копеечку! Эх, доля ты горькая, незавидная! Видать, до гроба мне тебя пытать, мыкать!

– Ча-во! Ча-во расстонался, расплакался! Недовольный! Несчастный!

«Услыхала… – боязно вздрогнул Федор. – Щас заведется… Будет тарахтеть – не остановишь!» А «заводилась» Ирина всегда, как только он начинал скулить: «Лучше буду на воде и сухарях сидеть, чем чертовщиной заниматься…» Она в ответ рубила с плеча: «А че ж не сидишь на воде? То колбаску жрешь, то сметанку! И одежку тебе подавай попристойней! А пенсия… Неделю на нее прожить! А еще три на что? А дети-внуки в городе? Им тоже послать гостинцы, деньжонок…»

Ирина, могучая телом, со здоровым выспавшимся лицом, зазастила дверной проем, угрожающе-презрительно глянула на мужа.

– Несчастный, ступай в церковь, нехай поп тебя покормит! Кто туды ходит? Лодыри и притворщики. Им лишь бы не работать, а с разинутым ртом стоять перед картинками.

– Перед иконами, – поправил старик.

– Знахарь! – несколько примирительно пыхнула баба. И стала собираться. Стал собираться и Федор.

Нынешний перестроечный рынок мысленно Федору представлялся неким «секретным полигоном», на котором неведомо зачем и для чего испытывались сотни, тысячи людей на прочность, долговечность их душевных и телесных качеств. Ломовая, вредная сила давила, напирала со всех сторон: это бесстыдная, грубая обдираловка, исходящая от всевозможных госучреждений; это аховские условия – палатки устанавливались в грязи, в лужах, в снежной мешанине; это постоянные наскоки, пытки, исходящие от милицейских «держиморд». Однажды блюстители порядка неведомо за что арестовали Ирину. У нее от страха отнялся язык. Благо, что на время. Районная администрация непримиримо держала уличных торговцев в болезненном напряжении: меняла «место работы», придиралась по «неправильному» ведению документации. И еще мафиози готовили главный удар: беззастенчиво присваивали старые купеческие и советские постройки, с шиком и блеском отделывали их под вместительные магазины. Федор внимательно вникал в газетные и журнальные статьи, освещающие «развитие» рыночной системы в России, но до истинной сути, предназначения ее он так и не докопался, не прояснил. Предприниматель. Перекупщик. «Челнок». По социалистическим понятиям – спекулянт. Более правильное последнее определение? Великое множество людей занимается в сущности неблагородным делом, не приносящим материальную пользу стране, а человеку, то бишь «челноку» – нравственного достоинства и всеобщего уважения, поощрения. Но нельзя и не согласиться с Ириной: на что-то же надо жить безработным и малоимущим пенсионерам. Хочешь ты или не хочешь. Нравится тебе или не нравится. Иного выбора нет. А смиренно впрягайся и тяни лямку, приноравливайся, свыкайся, ущемив, подавив в себе гражданскую неподкупность и человеческую совесть. Федор знал многих местных торгашей. Подавляющее большинство из них высокообразованные, дипломированные специалисты. В новой жизни не пригодились их знания по воле предательского правительства. Приходится стоять в палатках на морозе, в жару и чичер. Стоять и глядеть выжидающе-унизительно: кто бы что купил! Сколько из них заболели неизлечимыми простудными заболеваниями. Иные для сугрева не на шутку пристрастились к спиртному – пополняли и без того плотные ряды алкоголиков. Чудовищные испытания всякий раз выпадают на их долю, когда они едут за товаром в Златоглавую, особенно когда возвращаются обратно. Салон автобуса сравним с сущим адом. Увесистые чувалы теснятся в проходе. Случись какое-либо дорожное бедствие – ни за что не выберешься на волю, не спасешься. Духота, сигаретный дым на протяжении долгого пути. А поборы ненасытных гаишников! А постоянное тревожное чувство ожидания возможных штурмов вооруженных автоматами бандитов! Отношения с покупателями тоже имеют неблаговидную окраску. Кто-то, ссылаясь на бедность, с наглым упрямством пытается сбить цену; кто-то, видя юридическую незащищенность уличного торговца, попользовавшись две-три недели обувью или покрасовавшись на свадьбе в костюме, а потом, придумав «досадную» уловку, возвращают покупку, взамен требуя такой же стоимости новую пару обуви, понравившуюся одежду или ранее заплаченные деньги до копейки. Владельцу от этого какая блажь? Явный убыток, лишние хлопоты – прошивать, подбивать, стирать, гладить… И навязать кому-то за бесценок.

При всей творившейся чертовщине Федор боялся не скудости хлеба на столе. Боялся, что хлеб будет стрянуть в горле. Он уже стрял! Потому что не полит праведным потом. Ежели мыслить охватнее, беспристрастно, вдуматься от чистого сердца: бизнес российский – это кто кого хлеще, круче объегорит, надует, разует-разденет. Начиная от производителей, поставщиков, перекупщиков и кончая теми, кому эта продукция необходима. Урон для Отечества чудовищный, ибо люди утрачивают здоровый человеческий облик. Взять хотя бы жену. Она была учительница. Знающая. Увлеченная. Любимая учениками и родителями. А кто или что она теперь? Куда подевался ясный, вдумчивый взор? Ласковые, искренние слова? Желание читать Чехова, Тютчева, Шолохова? Ходить в лес за букетом осенних листьев, радоваться росинке-былинке? Ничего этого нет. А есть обозленное, алчное, шельмовское существо. Деньги, предметы, вещи стали для нее дороже человека. «Надо благодарить президента, что дал нам возможность зарабатывать», – часто с молитвенной «ласковостью» повторяла она. Федору же было жалко ее до слез, когда она, загораясь неприятно-азартным румянцем, восторженно-лживо нахваливала уж точно до половины разбавленную на фабрике туалетную воду или носки, у которых в первый же день протрется дырка на пятке, а большой палец вылезет наружу. Чтобы не зрить ее жидко подрагивающий, вислый подбородок, бегающие, просящие, молящие глаза, он отворачивался и, затаившись (от стыда ни жив ни мертв!), ждал, пока торг закончится. Но после короткой передышки все повторялось: и слова, и жесты.

И не она одна такая стала. Беспощадный, анархично-разбойный рынок «перелицевал» на свой дурной, бедовый манер каждого, кто всецело, одержимо, обуянный слепой страстью наживы, ему отдался, поддался, продался… этому пожирателю, губителю судеб!

– Федь, ты че остолбенел? Не захворал, часом? Бледный какой-то…

– Спал неважно.

– Опять, поди, думал…

– Да ниче я не думал.

– Ох, полиглот! Отдам я тебя Жириновскому! Вот и будете на пару… два чудака…

– Темная ты баба!

– Темная. Да с копеечкой. А ты светлый… – Она махнула рукой: – Будя разглагольствовать. Поехали. В час нам добрый!

Когда санки, груженные по завязку набитыми плетеными сумками, попадали на голый асфальт, то полозья сухо скрежетали, и Федор с трудом их протаскивал на льдистую, скользкую гладь дороги. «Шоферить» входило в его обязанности. Мимоходом заметил на ветке воробья. Ветка трепыхалась от ветра, но он цепко держался когтями за нее, приседая и подмахивая головкой, громким чириканьем дразнил кота, который, прыснув мочой на стопу березы, силился напустить на себя равнодушный вид, но его внутреннее возбужденное состояние охотника выдавал нервно подрагивающий кончик хвоста.

«Так и мы с Ириной играемся в прятки – она дразнит, а я вроде бы не замечаю… Аль наоборот?»

Рынок наполнялся машинами, палатками, людьми. Нарастало, прибывало, всплескивалось многоголосье. Вдруг сильный порыв ветра с чьей-то палатки сорвал брезентовый тент, комкая, скручивая, потащил, поволок его по притоптанному снежному покрову и придавил к кирпичному забору. Испуганные бабьи возгласы смешались с мужским задорным хохотом!

– Пощади нас, Царь Небесный! – полушепотом промолвила Ирина.

«Ага, вот и Бога признала!» – улыбнулся Федор. И стал сноровисто, как бы в охотку раскладывать немудреный товар: веревочные мотки, резиновые перчатки, батарейки, зубные щетки, крем для обуви…

– Не надо. Все равно я переделывать буду. Лучше сходи за чебуреками.

Задание супруги подобного рода он всегда исполнял с удовольствием. Удовольствие выражалось в «поэтической интонации» прогулки (в прошлом Федор, занимая должность худрука во Дворце культуры, сочинял самодеятельную музыку). Уже машины не сновали, вонюче не чадили. Рынок устоялся, обрел деловой вид. Палаточные ряды, словно перед боем замаскированные танки, замерли, приготовились. Скоро, скоро «высадится десант»! И начнется… и начнется мутузовка, шельмование, заговаривание зубов, скандалы, вздохи, шелест денег и приглушенное гуденье под каблуками снега, похожего на сплошной пчелиный гам на пасеке в часы медосбора. Будут мелькать шапки, куртки, лица. Там и сям раздаваться зазывные голоса: «Модная шуба! Натуральная!», «Сапоги… в мире таких нет! Обуешь и весь век плясать будешь!», «Шашлык с водочкой!..» Уже пахло дымком горящих дубовых поленьев – самого огня не видно, а только алые сполохи.

– Здорово ночевал, Кузьмич! – мужик в облезлой куртке по-старинному низко поклонился Федору. Он уже установил станок для изготовления из заготовок ключей по заказу. За его спиной с кузова снимали мебель. Женщина, нанизав на кулак шерстяные носки, пыталась тоже привлечь внимание. Но спозаранку «от души» опохмелилась, и ее язык заплетался, бормотал несусветное.

Пару горячих чебуреков с мясом Ирина тотчас проглотила.

– А сам перекусил?

– Не хочу…

– И-и, горе луковое! Глядеть на тебя… Хоть бы побрился! Не люблю, когда ты небритый.

«А я не люблю, что ты много ешь. Комбайн по переработке мяса, сала и селедки!» Он с лукавинкой глянул на супругу, которая облизывала масляные пальцы. Он давно изучил ее натуру, она вечно боялась голода. Потешно было за нею наблюдать за столом. Пищу принимала так: сперва самое вкусное, будь это торт или пирог с земляникой, потом котлеты или голубцы и после щи. Сильный желудок управлялся, в мешанине отделяя одно от другого, переваривая, часть питательных витаминов направляя для поддержки физической энергии, а часть для пополнения запасов жировых отложений, которых на данный момент она носила по меньшей мере полцентнера.

– Сходи домой, туалетной воды принеси. Мужской праздник скоро, спрос на нее…

Федор выполнил и это задание, сходил. Принес. – Побриться не догадался?

«А ей меня, наверно, жалко – ишь, в глазах сострадание».

– Ступай прогуляйся. Глянь, как у других… Да почем цены? Не торчи пугалом.

Народ прибывал, как в вешнюю напористую оттепель прибывает вода в лимане.

– Дядь Фэдь, привэт!

Это дагестанец Гамзат. Хороший, доброжелательный парень. Такая же и его супруга. Все-то у них в жизни и в работе в радостном, веселом согласии, с любовью. Все-то у них правильно, прочно. Вера в Бога – им опора! «Куда до них мне и Ирине, и всем нам, русским! Охламоны мы! Как есть хлам! И хамы!»

– Дядь Фэдь, как здоровьэ? Как дэла? – поздоровался за руку, обнял. – Кто будэ обижат… Скажи!

Красивая, яркая цыганка, суматошно вертя головой, протискивалась сквозь толпу. Веселая воровка Аза! «Аза, Аза – цыганочка черноглаза!» Коль направит на тебя жгучий колдовской взгляд – на миг лишишься ясного ума. Ей и того достаточно, чтобы твой кошелек оказался в ее кармане.

– Старик? – плеснула она черным огнем сатанинских глаз на Федора.

Он растерялся:

– У меня денег нет.

– Не бреши. У тебя пятнадцать рублей тридцать семь копеек. Пересчитай.

Он выгреб мелочевку:

– Верно. Столько.

– Мне твои деньги не нужны, отдай их своей пузатой скряге. Сказать, что тебя сегодня ждет?

– Ну скажи.

– Тебе на голову упадет…

Но в гомоне он не расслышал последние слова, безобидчиво покачай головой:

– Шельма! Брехло!

– Че принюхиваешься, старый козел? Тоже «травки» захотел?

Сутулые, синюшные акселераты басовито-хрипато заржали – по их тесному кругу из рук в руки передавалась усыпляюще пахнущая коноплей дымящаяся самокрутка.

Знакомый Володька продавал дрожжи. Вечно «под мухой», лицо красное, улыбающееся. Передних зубов нет, и при разговоре в дырке язык мелькал, как из норки головка вьюнка. Торчащие из ноздрей волоски обметаны инейком.

– А, Кузьмич! Удрал от старухи? Че, заездила проклятая, не дает пожилому человеку позоревать на перинке? – Он без всякого «плавного» перехода перескочил: – Кузьмич, купи дрожжи. Бражку затеешь.

– Я непьющий.

– Ага, непьющий, некурящий… Зато до девок охочий! Поглядываешь на них… Сболтну твоей бабке, она тебя враз охладит!

– Зубоскал ты, Володька!

– Я купец первой гильдии!

Да, Федор глядел на них, на молоденьких, и на тех, кто постарше. Но совсем с иным понятием, умыслом. Ему было жаль их. Во что они превратились, кружась в рыночном суматошном колесе, сгибая на проклятущих дорогах и в промозглых палатках! Чтоб не замерзнуть в долгие часы зимней непогоды, они столько на себя напяливали одежды, что внешне походили на что угодно – на медведя, на пингвина, на обезьяну, – но только не на людей и тем более не на женщин. Где былая веселость, лучезарность, сказочное очарование, грация, все то, что заставляет взволнованно биться мужские сердца? «Сокрушенные ангелы!» – мелькнуло в голове Федора. Он увидел, как к ним приближалась Тамара. Нечто бесформенное, неуклюжее, неприглядное. В очах – опостылевшее беспокойство о «хлебе насущном». Лицо – подобие тени…

Она купила у Володьки брусок дрожжей.

– Мужу пирожков с малиной напеку. А то седня за товаром поеду…

– Напеки… напеки… – ухмыльнулся Володька. Когда Тамара ушла к своей палатке, он пробалабонил: – Гы-гы… Пирожки с малиной мужу…

– Перестань паясничать!

– Кузьмич, аль не слыхал? Все знают…

Печальная история. Как-то из-за гололеда автобус с «челноками» вынужден был вернуться. Тамара пришла домой. И когда запасным ключом открыла дверь, вошла в комнату, то опешила: на столе хаос – последствия ночной пирушки; на диване муж лежал в обнимку с женщиной в невменяемом состоянии. Она ушла в соседнюю комнату, где в кроватке валетом спали годовалые двойняшки. Присела рядом. И долго плакала. Но слезы облегчения не принесли.

«Бедняжка…» – подумалось Федору о Тамаре.

– А слышал, Кузьмич, Бирюка посадили. Он сахаром торговал. Не иначе мáфье не в том месте дорогу перешел!

Федору надоел полупьяный Володька. Он побрел к жене, глядя себе под ноги, будто чего-то стыдился и был в чем-то виноват. Но вот перед кем? В эту минуту ветер донес колокольный звон, который то терял громкость, то был явственно– отчетлив. Но никто, ни одна базарная душа не вняла ему, не расслышала. Лишь побирушка Сима, опустив торбу на землю, перекрестилась на восток. И Федор, непонятно отчего повлажнев глазами, снял шапку. Вверху карагодились злые от холода вороны. И ему на бледно-голубой череп мокро и звучно шлепнулся птичий помет. Он смущенно улыбнулся, вспомнив предсказание цыганки Азы, которое ему тогда не удалось дослушать до конца. «Ей бы в цирке…»

Ирина была угрюма: выручка скудная.

А колокол все надрывался, тужился… чтоб напомнить людям о празднике Прощеного дня.