Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

Обман

Прошедшей зимой мне позвонил редактор районки:

– Тут приехали из Новой Анны. Хотят тебя видеть.

«И в преисподнюю от них не спрячешься – везде разыщут!» – возмущался я дорогой, за многолетье изрядно уставший от навязчивых просьб: помоги… протолкни… похвали… Графоманы прут валом! Не иначе и эти того же пошиба!

В кабинете помимо самого хозяина я увидел мужчину средних лет, плотного, с черной бородкой. Рядом с ним сидела женщина, которую я сравнил с прозрачным апрельским цветком, способным жить только при благодатной солнечной погоде. Редактор познакомил меня с ними. Он – Федор. Она – Надежда. Меня они заочно знали. По моим книгам, публикациям в периодической печати.

– Вот решили к вам обратиться как к земляку– писателю с просьбой, – начал Федор. – Моя жена загорелась желанием выпустить сборник стихов. Могли бы вы подредактировать ее рукопись и написать предисловие? Ну пару-тройку фраз? Было бы лестно от профессионала…

«Прозрачный апрельский цветок…» – мелькнуло в моей голове. Улыбнувшись, я согласился.

Как и условились, через неделю они уже были у меня дома. Перед окном отливала бирюзой их собственная «десятка». Позже мне открылось, что Федор являлся владельцем заправки, бара и ряда магазинов. Мой письменный стол принял на себя отрадный груз – три бутылки виноградного вина (сами бутылки внешне смотрелись, как виноградные гроздья), колбасу, конфеты, черную икру. Я в свою очередь не помедлил передать гостям рукопись с моими правками. А хватанув бокал волшебного напитка, с горячим желанием прочитал вступительную заметку.

Федор не изменился в лице, словно и не слушал, задумчиво поглаживал бороденку, занятый, как мне показалось, отстраненными мыслями. Надежда просияла счастливой улыбкой, ее глаза с устоявшейся тенью потаенной печали прояснились, как летнее небо после затяжной, тяжелой хмари. Она протянула ко мне небольшую ладонь:

– Будем друзьями!

Я крепко пожал ее руку и ощутил жестковатую, натруженную мозолистость. И еще более проникся к ней добрым, человеческим чувством. Конечно же в моем письменном монологе прозвучали завышенные оценки ее скромного творчества, но так нередко бывает, когда, сам не сознавая того, невольно втягиваешься, увлекаешься и выплескиваешь в словах совершенно не относящееся к предмету твоего внимания. И все ж таки десятка два стихов меня тронули своей искренностью. После их прочтения мне кое-что стало понятно и стало чистосердечно жаль эту женщину – она страдала, она мучилась, она была несчастна.

– Ну, нам надо ехать, – очнувшись от своих потаенных дум, поднялся с дивана Федор. Он вытащил из кармана что-то, завернутое в бумагу, положил мне на колени. Я вопросительно глянул на него. Он, чуть улыбнувшись, похлопал меня по плечу.

– Ты ведь работал, тратил время…

– Но я вовек ни с кого не брал деньги. Спрячь их. Иначе я разобижусь, и эта будет наша последняя встреча.

Я проводил их до машины.

За два последующих года Надежда самиздатом выпустила две книжки. И ко второй, по ее же просьбе, я написал предисловие. И тоже похвальное.

Через месяц от нее же: «Сочини аннотацию. Срочно. Договорилась с редактором одной солидной газеты…»

Я про себя ругнулся, чертыхнулся, покружился, потоптался. И… смиренно сел за письменный стол.

А Надежда опять просила: «Предлагают подборку в областной журнал. Нужна твоя «сопроводиловка». Надеюсь, что не откажешь». Да вроде бы и неудобно отказывать в такой мелочи! Вот как бы не повториться… Напрягаю память, воображение… Строчки полились…

Поставив точку, я пробежал глазами по свеженаписанному. И вновь в душе надсадно засвербило, заколобродило, запротивилось, запротестовало: на черта я это делаю? Ведь добром не кончится! Было, было уже подобное в моей жизни – обманывался, поскальзывался, расквашивал нос, утирался, очухивался, зарекался, отворачивался, отстранялся. О, мой простодушный народ, о, мой светоносный Бог, буду ли я прощен вами за проявленное долголетнее безответственное легкомыслие, которое проявил, создавая благодатные условия для размножения и взращивания поганых сорняков (бесталанных сочинителей!) на великой ниве литературного поприща? Неуклюжий ком все катился и катился, обрастая, нанизывая на себя коряги, колючки, острые булыжники, на глазах вырастая до угрожающих размеров – рухнет на голову, и – конец!

А теперь что ж? Надежда по телефону пригласила меня приехать в Новую Анну. «Зачем? Для какой цели?» – «Потом узнаешь…» Еду с все возрастающим чувством ожидания неприятного, неизбежны подвох, нелепость. Аль уж «окунуться»? Разыскал особняк. Нажал на кнопку. Калитку открыла сама Надежда. Обрадовалась. Но как-то… сумбурно, суматошно. Провела меня внутрь. Нас окружили кошки, рябые, желтые, голубые, белые. Одна бесшумно запрыгнула мне на плечо.

– Все приблудные. Кормлю их. Ухаживаю. Лечу. Ласкаю. – Надежда рассмеялась. И с горечью: – А еще на моем домашнем попечении две собаки, муж, сын и дочь. Глянь, какие руки – корявые, жесткие, как у деревенской бабы.

Могла бы и не показывать – видел при первой встрече.

– …а ежели ими обниму, то…

Ее голос осекся, улыбку смыло с лица, а глаза обиженно прикрыли веки.

– Ой, чего ж мы разглагольствуем! – неестественно взбодрилась она. – Надо срочно ехать!

Мы сели в машину. За рулем поджидал Федор. Недовольно буркнул:

– Медом тебя, Надя, не корми – поболтать любишь! Неудобно будет, коль опоздаем.

Автовокзал. Сидим в кабине. Вдруг Надежда порывисто сунулась к лобовому стеклу:

– Вон они едут!

Белый микроавтобус остановился – ниже окон броско «Телевидение». Переговоры заняли считанные минуты. Запыхавшаяся Надежда впорхнула вновь в кабину.

– По какому поводу?

– Тс-с-с. Потом узнаешь.

Точно такой ответ от нее я уже слышал ранее. Сюрприз? Но какого свойства? Окраски? А на сердце… отчего оно ноет?

Окрестности города. Наша «десятка» летит впереди. Пересекла московскую трассу. Запрыгали, закачались на ухабах грунтовой дороги. Станица Первая Березовка в мареве полуденного зноя. Ни людей.

Ни гусей, ни кур на улицах. Свильнули в проулок. Займище. Стога. Песчаная кулижка с красноталовыми зарослями. Дубрава. Сочно сияющая зеленью и цветами опушка.

– Мое царство! – залилась смехом Надежда. Она первая выскочила наружу и закружилась в потоке лучей, ее богатое ало-золотистое платье воспламенилось костром! Из микроавтобуса вывалился нетрезвый оператор с кинокамерой.

– Концерт начался! Ха-ха! – грубовато-весело бросил Федор. И кивнул мне красивой головой. – Идем, примем активное участие!

В просвете столетних дубов, как в распахнутых царских вратах, бирюзово вспыхнула просторная бузулукская излучина. Крутояр огорожен кружевной металлической изгородью. На свежеасфальтированной квадратной площадке столы, на них изобилие продуктов, вин, букеты цветов. Вниз с террасы дугообразный, выложенный каменными плитами спуск. Природным, диким, необработанным камнем по обе стороны саженей по пятьдесят укреплен береговой срез. Миниатюрный, из дубовых плах причал, к нему примкнуты нарядные лодки. На речной стремнине в лодке любитель-рыболов с удочкой. Все движущееся и недвижущееся полилось на кинопленку! А на опушке пляшущую Надежду сменил косарь – он осторожно вылез из кустов, огляделся, «музыкально» бруском почиркал по стальному лезвию, поддернул портки с лампасами, поправил казачью фуражку, из– под которой клубком торчал рыжий чуб. («Не парик ли?» – невольно подумалось мне.) Поплевав на ладони, он стал энергично махать косой.

– Отменный кадр! – заорал оператор. Эхо покатилось по излучине и раскололось о стену стволов древних верб. Крестьянским наметанным оком я заметил, что за красивым косарем оставались нескошенные пучки живого травостоя.

После роскошного обеда вся мужичья рать долго купалась в Бузулуке. Затем всех разместили в финских домиках, сохранившихся от былого станичного плодопитомника. В домиках было чисто, уютно, на половицах ковры, на тумбочках розы в вазах. Творческая бригада спала мертвецким сном, хотя еще закатное солнце, роняя на траву огненные слитки, вспыхивало в кронах. Я, с тяжело гудящей головой от недавнего шума-гвалта, пришел на террасу и, облокотившись на перила, глядел на прозрачную розовость водной глади. Хотелось и душой настроиться на такой же миролюбивый, покойный мотив.

– Любуешься на закат?

Надежда легким жестом руки как бы обняла меня.

– Не боишься? Муж увидит.

– Мы с тобой друзья… Да, положим… Он бы не возражал…

– Понятливый?

– Дай закурить.

Жадно затянувшись сигаретой, она, презрительно прищурившись и процеживая сквозь зубы дым, произнесла:

– Уехал…

– Кто?

– Федька… Кто же еще!

– Куда?

– Потом узнаешь…

– Эти два слова я услышал от тебя трижды.

– Больше, дорогой, не услышишь. Тут твой хутор неподалечку. Смотаемся на часок?

Надежда прекрасно управляла машиной, которая по асфальту шла с азартным протяжным завыванием, с хлопаньем разрывая воздушные поперечные потоки. На спидометре стрелка непоколебимо держалась на отметке 140. Я-то знал, что по нашим сельским вилючим дорогам такая сумасшедшая скорость недопустима. Но я молчал. Что-то неладное творилось в ее душе, и вот теперь она боролась…

В хутор мы не стали заезжать. Машина, с грохотом преодолевая старые затвердевшие колеи, треща высохшим пыреем, подобралась к березовой лесопосадке возле речки. Надежда схватила бутылку шампанского. Заливисто смеясь, подошла к березе и, задрав вверх белокурую голову, озорно крикнула:

– Тетя Береза, давай с тобой выпьем на брудершафт!

Сделала глоток и немножко плеснула из посудины на ствол. Потом подошла ко второму дереву… к третьему… Пока вся шипучая жидкость не закончилась. Мы присели на бережок Паники. Надежда успокоилась, уныло склонив голову.

– Если бы ты знал, как мне дурно…

Желая поскорее покончить с недомолвками в затянувшейся странной игре, не вдаваясь в длинные рассуждения, я жестковато спросил:

– Скажи, пожалуйста, что это все значит?

– Дай сигарету.

Курила. Молчала.

– Ты больна.

– Да…

– Чем же?

– Душа умирает… Ты думаешь, я тебя притащила к березам, чтобы ты поглазел, как я с бутылкой шампанского буду дурачиться?

– Эти березы, между прочим, после войны посадила моя мать.

– Знаю. Читала в твоей книге. Святое это место. Исповедальное. Поэтому мы здесь… – Она со всхлипом глубоко вздохнула: – Чтоб ты знал… и простил меня… несчастную… Федор… он… он любит другую женщину. Ты ее сегодня увидишь на фуршете в баре, она придет по его приглашению.

– Любовница придет?

– Они уже не прячутся и не стыдятся. Он же все сделал… какой подлец…

«Так вот откуда в ее стихах щемящая душевная боль, нутряная ноющая горечь, беспросветная, безысходная тоска, обреченность…»

– Но это еще не все, – как бы читая мои подавленные мысли, сказала Надежда.

– Нет, постой… А я думал…

– Что ты думал?

– А то, что ты и он – единое, неделимое. Как он озабоченно хлопотал по поводу твоих книжек и всего остального…

– Да, попервам-то я и сама не сообразила. С великой благодарностью принимала проявления его угодливости, знаки внимания, щедрости. Вон с каким размахом! С телевидения приехали обо мне фильм снимать, как о новоявленной Цветаевой! По его вызову! А терраса, лодки… рыбак… косарь… Ловкая, хитрая, умышленная затея! Бутафория! Маскировка! Мне – всю эту блажь, а себе – любовницу! Своего рода я стала заложницей подлого обмана, жертвенницей…

– Жертвой, – поправил я.

– Проще сказать, половой тряпкой! А я, дуреха, ему верила… верила, когда он бессовестно расхваливал каждое мое несовершенное стихотворение. И все твердил: «Наденька, тебе пора стать членом Союза писателей России». Мол, созрела уже. И опять же для того, чтобы моя бедная обманутая головушка хмелела, туманилась, кружилась от липовой славы, а он бы в это время со своей пассией… И вот какой же… Все твои материалы обо мне (ты тоже хорош – не скупился на эмоции!) соединил в один. Сверху прибавил соответствующую шапку, а в конце тоже соответствующее дополнение: «Рекомендую такую-то…» И – твоя подпись. Содеял подтасовку, подделку… без твоего ведома и согласия… Я было воспротивилась. Он убедил, внушил, развеял сомнения (не зря же в райкоме просиживал!).

Она закурила:

– Вот и к никотину привыкла. Недавно, как узнала… А ты, ради бога, прости меня! И не переживай… не жалей… Не все в твоих заметках обо мне преувеличено. Суть схвачена, как о человеке. Я, правда, ромашка… синица… Спасибо тебе…

В наступивших сумерках на летней земле зачиналась иная жизнь. Окрест, по речному руслу, на угорах, на лугу под Ярыженской горой нарастало, полнилось, множилось многоголосье ночных божьих тварей. Со всех сторон, схлестываясь, перемешиваясь и вновь обособляясь в первозданное свое состояние, текли всевозможные запахи: гниющей в плесах шмары, поспевающих кувшинок, клевера, донника, полевых подсолнухов.

– Это твоя малая родина преподносит тебе свой дар за то, что ты воспел ее в своих произведениях. – Надежда сорвала пучок полынка. – Приложи к сердцу…

Первая Березовка. Где-то во дворах с ребяческой беспечностью крикнул петушок. Звезда размером с наливное яблоко явилась на небосклоне, помедлила, накалилась и, рассыпая лучинки, с нарастающей скоростью стала падать, осветив станицу и храм посреди, в который, взяв меня под руку, по твердой дорожке повела Надежда. Собственно, как таковой в полном понимании церкви не было, высились только кирпичные стены. Внутри полы устланы травой и цветами. Горело множество свечей, пахло ладаном, над головой ласково мерцало небо. Мы приблизились к иконе Божьей Матери. Божья Мать в трепещущих бликах света глядела на нас живыми, любящими глазами. Ее уста шевелились… И каждый из нас слышал Ее голос. Но смысл Ее слов для каждого из нас был неодинаков. Мне Она говорила о всепрощении к людям, ибо по Христу «они не ведают, что творят». Я держал в руке свечу. И моя седая голова тихо вздрагивала при каждой упавшей на лепестки капле воска, с язычком огонька на хвосте.

Какие вещие слова Матерь Божья говорила Надежде? Что ей слышалось, понималось душой? Это ее сокровенное.

Теперь мы ехали в Новую Анну.

– Я восстановлю церковь. К будущему лету вся округа осветится солнышком куполов и огласится благовестом колокола.

Город встретил и принял нас уже не такими, какими мы были в тот час, когда выезжали из него. Хотя сам он не поменялся: та же ущербность… угловатость… постылость… Но – стоп! Прочь, химера, меланхолия!

– О, какая она красивая! Она достойная ему пара! Сейчас в баре ты увидишь ее… и тоже влюбишься!

– Я однолюб – верен жене.

– Конечно, ты другой. Просто… я начинаю злиться, меня всю трясет от стыда, от бессилия. Как думаешь, мне продолжать писать стихи?

– Делай то, что Она тебе сказала… – И я перстом указал в Небо.

Тихоня

1

– Сынок, все сидишь да сидишь дома! Сходил бы куда…

– Неохота.

Мать чаплей растолкала, распушила в пригрубке кизяки, чтобы горели спорней, жарче.

– Невесту себе подыскал бы. Вон Зоя…

– Не нужны они мне!

– Да как же так? Ты вьюноша! Пора бы!

– Не мешай!

Тихон ходил туда-сюда по избе и вполголоса бормотал:

– Я – красивый! Я – мужественный! Я – смелый! Солнце и воздух, вы – во мне, а я – в вас!

«Неказистый зародился. Вот и стесняется девчат», – жалостливо вздохнула мать. И это так: не в меру был Тихон робок. Отчего безмолвно страдал. Вечерами отсиживался в четырех стенах. В скучном своем уединении в журнале вычитал советы по закаливанию воли внушением. Начал тренироваться. Утром и вечером бубнил под нос: «Я – красивый! Я – мужественный!..» Мать взирала на него и с опаской думала: «Аль с головой у него че-то неладное?»

Тихон глубоко вдохнул воздух и повел широко руками – как бы обнял весь мир. Прилег на скамейку, расслабился.

Мать из чулана втолкнула козу, стала щипать с нее пух.

Тихон вдруг вскочил и громко рявкнул:

– Мать, я иду в клуб!

Накинул на себя цигейковый полушубок и опрометью ринулся в морозную ночную холодень.

– Мне теперь и сам черт не брат! Я – мужественный! Я – красивый! – хорохорился он, валенками пиная гребни свежих сугробов.

Весело светил месяц. Над крышами цветущим садом – дымы.

Из открытых клубных дверей водопадом вырывался пар.

«Щас разыщу Зою!»

Именно она ему очень нравилась: вся из себя фигуристая! Конечно, знает себе цену – гордячка!

«Ничего, обломаю! Я – смелый!»

Он взбежал по льдистым порожкам, шапкой обмел от снега валенки. Яркий свет плеснулся в глаза! Сердце захолонуло! Окаменело! А через секунду бешено заколотилось!

Надо подождать, обвыкнуться.

Отступил в тенечек коридора. Потом вниз – с крыльца. На улицу. Недавно разбитые им сугробы казались темными разрытыми могилами.

– Аль клуб на замке? – спросила мать так скоро возвернувшегося Тихона.

– Расхотел. Скучно там.

– Сядь повечеряй. Тыква в духовке.

– Не хочу.

– Опять шляться по избе будешь?

Тихон досадливо махнул рукой, залез на печь.

Спал минут двадцать. Проснулся бодрым, веселым.

– Мать, пышку с бараньим салом испекла?

– Дак тесто ишо не замесила.

– Че ж, мне голодным идти на работу?

– На какую работу? Ты не пужай меня…

– Фу, черт, а я подумал, что утро уже!

Он опять оделся.

– Аль понос у тебя? Мыкаешься…

Тихон вихрем помчался напролом, снежным бездорожьем. В клуб ворвался. И горящими глазами в гуще танцующих выискал Зою. Метнулся к ней.

Схватил.

– Тпру, тихоня! Че тебе надо?

– Я теперь не тихоня! Все!

– Ну, значит, пьяный!

– Ты мне, Зоя… я хочу тебя поцеловать!

Притянул. Поцеловал.

– Ах ты, нахал противный! – вскричала девушка и крепко ожгла его оплеухой.

2

Тихон сзади обхватил Зою за талию, крепко держал ее, щерился редкими зубами:

– Сашка, иди пощупай у Зойки сиськи! Ты честно заработал!

Саша несколько раз приносил в фуражке яйца из курятника на сеновал. По приказу старшего брата.

– Не бойся, Саш! Зоя не осерчает!

Саша, покраснев от смущения, кубарем скатился по лестнице на кизячную кладку, она разрушилась!

– Салага! Ему добра желаешь!

– Мальчишку в краску вогнал! Бессовестный!

– Нехай приучается!

Зоя ворохнулась на сене круглым налитым телом, руки Тихона как бы обессиленно опали.

– Искупаться бы в Бузулуке.

– Согласен! А на тот берег переплывем на травку?

– Че, и туда Саша будет тебе сырые яйца таскать для поддержания тонуса?

– Могу и без них.

Буквально за весну-лето Тихон из нерешительного, меланхоличного юнца превратился в безудержного, неукротимого, ненасытного бедолагу– ловеласа. Он возглавил шайку станичных ребят. Вечерними сутемками вылавливали девчат и на общем дворе среди арб, повозок или в садовых зарослях лишали их девственности.

Долго не удавалось обломать Зою. Всякий раз она вырывалась и убегала. Но Тихон заманил ее в свой сад «отведать анисовых яблок»…

Тихон напряг на руке мускулы:

– Зоя, глянь, какие большие!

– Как у кролика!

Он с потаенной хитрецой прижмурил глаз.

– Все равно я сильный!

Прошлую ночь провел в соседнем хуторе. Ох и провел! С училкой… Ни минуты спать не дала. На зорьке еле дотащился до станицы, дополз до крайней избы, попросил у бабушки хлебца: «А то до дома не дойду!»

– Все я знаю. Лариска мне нынче рассказала.

– Где ты ее видела?

– Приезжала в сельсовет.

– Ну, дальше?

– Дальше… Лариска ушла в школу. Отменила свои уроки – хотелось позоревать с молодым парнем, то есть с тобой. Пришла домой.

Глянула, а тебя в кровати нет. Подумала: аль по нужде вышел на баз. Что-то послышалось из горницы. Она – туда… Дальше рассказывать?

– Не надо.

– Нет уж, слушай! Тут она тебя и застукала лежавшего в обнимку с ее малолетней дочкой. Ты начал отбрехиваться: Иринке страшно стало одной… Вот какой ты! Как бугай племенной! Всех подряд кроешь! А был тихоня тихоней!

– Если б ты тот раз в клубе не влепила мне пощечину… Тогда мою эту самую робость как рукой сняло!

– Да уж дюже! А поглядеть – сморчок!

– В сучок попер!

– Оно и верно, в сучок!

3

В армию Тихона не взяли, так как мочился в постели.

Мать и он белили избу. Снаружи. Во двор вошла Вера Игнатова. С наслаждением потянула носом.

– Люблю, когда свежей побелкой пахнет!

– Может, ты ишо чего хочешь? – ощерился редкими зубами Тихон, оценивающим взглядом окидывая дебелую, ядреную жалмерку. (Муж какой уж год в тюрьме – украл и пропил колхозную свинью.)

– Мать постыдился бы! Болтаешь…

– Дело житейское! Сама природа зовет! И тебе бы…

– Меня не касайся, ладно?

Вера попросила, чтобы остатки белил Тихон потом принес ей домой.

– Подчепурить хочу горницу!

Белил осталось полведра. Тихон сбросил с головы забрызганную газетную шапчонку. Умылся. А на уме Вера – толстенькая, румяная!

В избе Веры чисто, уютно. Пахло ушником.

– Поужинаешь со мной?

– Ды не откажусь.

Съели курицу, чугун ушника горячего.

– Фу! Пузо щас лопнет! Обкормила ты меня!

Тихон развалился на койке:

– Иди ко мне, Верунь!

– Э-э, насчет этого… самого… и не думай! У меня муж… строго наказал…

– На замок примкнул?

– На замок.

– Эт я запросто… Сколько их взломал своим ломиком! Гы-гы!

– Я тебе сурьезно говорю… Полезешь – придушу!

– Придушишь? Поглядим! Мне даже ресно!

Тихон пружинисто вскочил. Подхватил Веру на руки. Она довольно рассмеялась:

– Гля, какой сильный! А на вид – замухрышка!

– Ты мое главное достоинство не знаешь! А как узнаешь…

– То не отлипну от тебя?

– Ага!

Тихон упал с ней на перину, впился в ее губы… как бы заxлебнулся – азартно засопел, застонал, все глубже погружаясь, по его же выражению, в теплое женское урочище…

Как никогда постарался! Оно ведь и бабу хотелось уважить – наголодалась! И силушку мужскую показать – в грязь лицом не ударить! «Теперича надолго ей…» Сам мгновенно заснул. Но уже вскоре Вера его растолкала, ласково прошептала на ухо:

– Миленький, сделай еще так же!

«Ненасытная! Изнасилует!..»

– Куда же ты? Че вскочил?

– В уборную схожу. Живот схватило!

– Поскорей вертайся, милок, на перинку!

Тихон огородами спешно подался домой, то и дело усмехаясь, то ли с горечью, то ли весело. То ль над собой, то ль над Веркой.

4

Саша жил в Волгограде, работал на заводе. Когда у него с женой родилась дочка, письмом вызвал мать, чтобы приехала нянчить внучку.

– Надо ехать, помочь. А ты, сынок, как же тут один?

– Проживу. Не горься.

Тихон проводил мать на поезд. В зале ожидания стал ждать автобуса. В углу в коляске сидел инвалид. Просил подаяние. Но мало кто ему давал. А он все играл и играл на старой хромке. И в мутную глубину вокзала текли, струились свежие, чистые звуки музыки.

С ведром и шваброй вошла уборщица. Угрюмо объявила:

– Санчас!

– А что нам делать? – растерянно спохватилась молодка с дюжиной сумок, пакетов, узелков.

– Да хучь зарядку!

Уборщица стала мыть полы, обильно смачивая их водой, отчего воздух промозгло похолодел. Чемоданы, сумки она с грохотом передвигала с места на место, толкая их сапожищем. Ворчала:

– Понапихались тут! Все куда-то едут, едут! Не сидится людям дома! – Шумно выжала тряпку: – Телехфон сломали, подоконники исписали, порезали…

Тяжело глянула на инвалида:

– А ты че тута рыпишь? Тебе пензии не хватает?!

Уборщица наконец помыла полы и ушла. И было примолкнувший народец вновь загомонил.

– Невестку-то я как любила! Как малое дитя, купала в ванной, блинами с медом кормила. А она намедни вот как обошлась: приводит незнакомую женщину и говорит: «Это моя новая свекровь».

Кто-то, подстраиваясь под Хазанова, поведал, как один ловкий папаша с красавцем-сыном ходил по богатым семьям, у кого были дочери на выданье. Якобы сватались. А после обильного угощения бесследно исчезали.

Тихон, слушая все это, подумал, что и он сам мог бы кое-что рассказать. Прошлым летом по туристической путевке приехал в Волгоград. И так увлеченно засматривался на ножки женщин, что не заметил, как отбился от своей группы. Разинув рот, блуждал по Аллее Героев. Тут к нему вежливо напросилась на «приятное общение в чудесный вечер» Олимпиада Вольдемаровна – таковой она представилась с доброй, милой улыбкой. И дополнила о себе:

– Профессорша. Читаю в институте лекции.

«Не абы кто!» – с гордостью подумал Тихон, в скором времени надеясь разыскать земляков из группы и похвастаться им своим знакомством.

Погуляли. От Вечного огня – до Волги. От Волги – до Вечного огня.

– А я поблизости живу. Вон мои окна. Зайдем на чашечку кофе?

От приглашения Тихон не отказался.

Квартира была богатая. Радужная. И был тут Эдик. В ушах у него красовались сережки. «Как у женщины!» – усмехнулся Тихон.

И потом еще многому он удивлялся. Неожиданно исчезла сама хозяйка. Эдик вилял бедрами, кокетничал, улыбался накрашенными губами. А кофе вроде бы и не кофе… Потому что с каждым глотком все сильнее кружилась голова, явь перед взором уплывала, растворялась…

Очнулся Тихон утром в пахнущей духами постели. Голый. Рядом спал Эдик. Тоже голый. Молочно– белый, гладкий.

Молодка со множеством узлов тоже ехала в станицу. Тихон помог ей занести вещи в автобус. Пригляделся – смазливенькая. Скорее всего, чувашка. Поболтал с ней. Едет устраиваться работать на ферме. – А где же ты жить будешь? Хочешь, у меня?

Она поглядела на него смелым, веселым взглядом.

Когда вошли в избу, Тихон сказал:

– Давай вначале закусим, а потом…

– Лучше наоборот…

– Какая молодчина! – обрадовался он. Согрел ведро воды, тщательно выкупал чувашку, побрызгал ее одеколоном. Подхватил в охапку. У кровати чувашка заегозила:

– Заплати!

– Ты – проститутка?

– Заплати!

Тихону еще ни разу не доводилось, чтоб за деньги… чтоб вот так запросто раздавать. Но, не желая сорвать «мероприятие», дал ей десятку. Она тотчас услужливо:

– Как тебе лучше? Я по-всякому смогу…

– Ложись на спину.

– А-а, по-деревенски!..

Так Тихону было легче вытащить из-под подушки спрятанные чувашкой деньги. Что он и сделал. Потом она искала их, всю постель перетряхнула, из подушек на пол пух вывалила – рылась в нем. В конце концов Тихону надоело на это смотреть. Он избил ее и со всем скарбом выгнал за ворота.

5

– Давай сойдемся без свадьбы и будем жить?

– Согласна.

– И давай без ревности.

– Как так?

– Ну ты захотела с каким мужиком переспать – пожалуйста! Я захотел с какой бабой… тоже без препятствий. А состаримся, сядем на колодке… Есть что вспомнить!

– Как в Америке, что ль? У них там в моде «свободная любовь».

– А мы чем хуже?

– Да. Какой же ты… Ну, ладно. Я согласна. Попробуем так.

Месяца через три Тихон понял, что Зоя его обставила по всем статьям: с каждым вторым мужиком в станице переспала. А он только с тремя бабами. Затужил:

– Зря я все это затеял!

– А ты думал… – Зоя картинно качнула перед зеркалом бедрами. – Слаб ты, слаб!

– Я слаб? Скажи кому-нибудь…

– З-замухрышка! Сморчок!

Зоя схватила с плиты кастрюлю с кипятком и плеснула ему ниже пуза (стоял он в одних трусах).

– А-а-а! Ой! Сука, че ты?! Ой, больно! Ой, не могу!

Тихон скрючился. Стонал:

– Позови фельдшера! Умираю!

– Сдохни, падаль!

– За что?!

– Помнишь, насиловал меня? – Зоя хлопнула дверью.

– Сука! Паразитка!

Тихон, почти теряя самообладание от неимоверной боли, выскочил на улицу и опрометью побежал. До больницы далеко. Влетел в роддом:

– Девчата, спасите! Погибаю!

6

– Душенька, лапочка, слышишь, это я… Не угадываешь?

Мужик стучал в дверь несильно, негромко, мол, вот какой я воспитанный, вежливый кавалер!

– Открой, милочка! Я тебе цветочек дам!

Со свистом вдохнул носом аромат сиреневой веточки, сломанной в чужом палисаднике.

– А пахнет… закачаешься!

Стучал костяшками пальцев. Получалась этакая завораживающая, музыкальная дробь. Для услады слуха женщины, для ее обольщения. Да отчего-то не открывала она.

– Эх, пожалеешь!

Мужик положил на порожек сирень. За калиткой, блестя плешиной, поклонился в сторону безмолвно-темных окон. Потоптался. И одиноко побрел, вглубь поздней улицы, шепелявя беззубым ртом:

– Я красивый… я мужественный…