Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

Покушение на писателя

1

Пишу эти строки рукой, на которой еще не засохла кровь от двух глубоких ран. При шевелении пальцев – боль, острая, как бандитский нож, вонзившийся в мое тело…

…Было воскресенье. За окном нехарактерная для вечно пуржисто-мятежного февраля тишина. «Что-то в ней есть нехорошее, давящее, угнетающее… – подумал Иван. – Возможно, так мне кажется. А грусть… Наверно, влияет погода. Или оттого, что жена уехала в город к дочери».

В последние годы для Ивана Лаврюхина одиночество стало злейшей пыткой. Уже немалый возраст. Неубывающая тоска по погибшему в автокатастрофе сыну. Выматывающая до изнеможения душу и нервы литературная работа. Каждое лето собирался поехать отдохнуть, подлечиться в санаторий. Но не удавалось, мешала мужицкая безалаберность, наплевательское отношение к собственному здоровью. И еще – спешил закончить книгу «В конце жизни». Может, самую исповедальную.

Не зажигая света, он стоял с опущенными руками (словно перед кем-то винился!), взирая на сгущающиеся сумерки – белый свет сменялся тьмой. Вспомнился вчерашний сон: вот так он приблизился к окну, и вдруг все его черное пространство на косые лоскутья располосовали густые молнии. «Гроза – хлопоты» – такое объяснение в брошюре «Толкование снов». Как понимать «хлопоты» – худые или приятные?

Без всякой охоты наступала ночь. Во дворе покров снега помутнел, превратился в нечто нереальное, неземное. И чуть погодя, совсем скрылся от зрения.

Телефонный звонок в этом напряженно– настороженном безмолвии прозвучал как взрыв бомбы. Женский голос с примесью грубоватой интонации:

– Ваша супруга дома?

– Нет.

– Извините, пожалуйста.

Обычное житейское? И не стоит малейшего подозрения в подвохе? Но почему в сердце еще тягостнее, глуше скука? Не хочется читать, включать телевизор. Выпить вина? Иван подержал рюмку и, не пригубив, поставил ее на стол. Сроду не имел повадки пить, будучи один. Считал, что это присуще только алкоголикам.

Вновь подал о себе знать «неуместной» трелью телефон. Тот же женско-мужланский голос:

– Иван, тебе сегодня будет сюрприз…

Кто она? Или он? Вначале обращение на «вы». Потом на «ты». Странно. В последние годы Иван все более замыкался в себе, в своей трагедии. Редко с кем встречался, убедившись, что большинство людей в чужих бедах усматривали личную материальную выгоду, забывая о человеческом святом предназначении, о коих гласят бессмертные Библейские заповеди. И его врожденные радушие, доверчивость, желание сделать всех подряд счастливыми поколебались.

Иван затаенно стал поджидать обещанного «сюрприза». С каждой прошедшей минутой тревога нарастала. Что это – шантаж? Угроза? Запугивание?

За какие прегрешения, проступки? Мир далеко не совершенен и в нем с избытком намешано всевозможной заразы, паскудства. И чем ты правильнее, порядочнее живешь в нем, тем чаще и ощутимее удары брошенных камней в твою голову.

Как-то скоропостижно-жалобно тренькнул телефон. Взял трубку – гробовое молчание. Обрезан провод! Единственной связи с внешним миром лишен. Тело будто окатили из ушата ледяной водой! Но неприятно сковывающий члены озноб также быстро сошел на нет. «Не сопливый мальчишка!» – приободрился Иван. И ему стало еще легче, когда он подумал, что, худо-бедно, земной век свой прожил, что меда, но больше полыни, нахлестался вдоволь! И надо ли бояться смерти?

«Гости» ждали… Их близкое присутствие Иван ощущал физически. Запереться наглухо? Значит, отступить, явить слабость, тем самым еще более раззадорить их, дать им убедиться в его робости и слабости. И тогда они, обуреваемые жаждой победы, пойдут на подлые ухищрения. И на сколь долго затянется сей, вошедший в привычный обиход разбойной российской жизни поединок? На час? До утра? На неделю? Лучше уж сразу… не отсиживаясь, не таясь в ненадежном квартирном укрытии. Ведь они пришли. И раньше приходили. Не раз их замечал: мыкались в подъезде, присматривались, принюхивались, приноравливались – проводили «подготовительную работу». Когда кто-то появлялся из жильцов, убегали, показывали спину.

Иван включил свет. И, щелкнув затвором замка, распахнул дверь. В проеме стояли двое. Тот, который наставил Ивану в лоб дуло пистолета, был в вязаной шапочке, его напарник с натянутым на голову капроновым чулком с прорезанными кружками для глаз – сжимал в руке нож. Еще Ивану запомнились по-волчьи устрашающие глаза с наркотической сумасшедшинкой у первого. Пистолет он держал в твердо выпрямленной руке. Как на дуэли. Метил Ивану прямо в переносицу.

Чем бы все кончилось, если бы Иван решил с ними «договориться по-хорошему»? Удовлетворились бы они имеющейся у него в наличии суммой месячной пенсии? Или иные были у них намерения, цели? А убить… Какая им необходимость лишать жизни того, кто в своих книгах проповедовал добро и сам своей жизнью подтверждал, являл людям это качество? Впрочем, сие не всегда и не всеми глубоко и всесторонне понимается и принимается. Бывает, срабатывает обратное свойство, когда подвергается бездумному уничтожению святое, первозданное. А движет недоброй волей неразумных, слабых князь тьмы.

Доли секунды… Промельк обостренного взгляда… Всплеск редкой полнокровной злости… Вполне осознанным был первый удар, когда Иван выбил пистолет. В остальное время свалки вся мощь, сила, как с этой, так, видимо, и с противной стороны тратилось беспорядочно в слепом жестоком единоборстве. Налетчики грубо наседали, пытаясь втолкнуть Ивана в квартиру. А Иван в свою очередь силился их удержать за порожком или промеж них проскочить, продавиться, продраться в общий коридор. Он с ужасающим усердием молотил кулаками (сгодилась физическая закалка с младых лет!), двое попадали на пол. Иван стал колотить в дверь напротив – здесь жил следователь Пучков. Но он не подал о себе знать. И когда Иван метнулся ко второй двери, непрошеные гости, беспорядочно размахивая руками и расстегнутыми полами курток, с грохотом вывалились из подъезда. На смятой ковровой дорожке осколком льда холодно мерцал оброненный бандитом пистолет.

2

– Что-то их долго нет… – нервно похрустывая пальцами рук, дергался сосед, который впустил Ивана в жилье, отреагировав на беспокойный грохот его кулаков. Напуганные хозяин и его жена взирали на него, взъерошенного, бледного, лихорадочно дрожащего. Из ножевых ран струйками текла кровь.

– Как страшно! Как страшно! – приседая, охала женщина.

По просьбе Ивана мужчина позвонил в милицию. И вот с нетерпением ждали. Добрые люди перебинтовали покалеченную руку. Он молча стоял, привалившись к притолоке, и наблюдал – вдруг бандиты вернутся… Ведь осталось их оружие. Дрожь не унималась. Все органы внутри словно парализовало: он не чуял легкими свежесть воздуха, в кровеносных сосудах – струящегося тепла. Красные пятна на бинте расползались, набухали, ало блестели.

С некоторым моральным облегчением Иван встретил сотрудников РОВД.

Они рьяно, слаженно взялись за дело: подробно расспрашивали, записывали, измеряли, собирая «неопровержимые факты». В носовой платок завернули пистолет. Иван обратился к Пучкову (он тоже здесь суетился!):

– Было бы разумнее начать поиск преступников, пока они далеко не убежали, не скрылись. А потом уж…

Тот молча отвернулся.

Менты переговаривались между собой:

– Надо сфотографировать смятый коврик.

– Пленка кончилась.

– Для выявления отпечатков пальцев отрежьте кусок телефонного провода.

– А на дверной ручке?..

– Ну делай, делай хоть что-нибудь… мать-перемать!

Пучков учинил Ивану допрос:

– Кто к вам раньше приходил в гости?

Будто не знал, кто. Знал конечно. Но зачем эта принародная пытка? К тому же Иван еще находился в шоковом состоянии. Несерьезно ведь так, неэтично, да и юридически неправомерно. Иван разволновался. И сразу усилилась боль в ранах. Он решил не отвечать на ничтожный вопрос, недовольно угнул голову, боясь свалиться с ног от слабости.

– Ладно, – «смилостивился» Пучков, – отложим до завтра. А сейчас сходите в поликлинику, чтобы там факт ранений зарегистрировали в медицинском журнале. Это потребуется в последующем ходе расследования.

– Куда ему идти в такую даль ночью! И в таком состоянии… – подала голос соседка.

– Ну да…

– А кто-то для охраны останется?

– Не положено. В случае чего, – следователь непосредственно обратился к Ивану, – звоните по 02. – Дак телефон не работает.

– А-а, да… Никто тебя не тронет.

Милицейская братва дружно отбыла восвояси. Иван поблагодарил соседей, заперся в квартире. Не раздеваясь, лег на диван. Закрыл глаза, надеясь заснуть. Но мелодично пропел электрозвонок. Разбитый, равнодушный ко всему и вся, он хрипло спросил:

– Кто?

– Из милиции…

Надо было ехать для составления фоторобота одного из нападавших, который угрожал пистолетом, ибо лицо второго, как было уже сказано, скрывал капроновый чулок.

Когда фоторобот был готов, то кто-то из милиционеров удивленно воскликнул:

– Да это же вылитый…

– Заткнись, сержант! Ступай в дежурку – там пьяную бабу привезли из бара. Поразвлекайся с ней! – одернул его Пучков, затем обратился к Ивану: – Все прояснится потом…

Сотрудник, с которым Иван корпел над фотороботом, сказал следователю:

– Пусть принесут картотеку преступников из числа молодежи. Пока гражданин Лаврюхин здесь. Может, по фотографиям опознает.

– Картотека под замком. Ключ у Петра. Сам он неизвестно где…

Позже Ивану стало известно, что тот, кто был похож лицом на изображение фоторобота, являлся сыном одного из начальников района.

Перед тем как Ивана отпустить домой, Пучков «доверительно» пояснил:

– Да, парни совершили такое преступление, которое подпадает под несколько серьезных статей: покушение на жизнь с целью ограбления, незаконное владение огнестрельным оружием, нанесение ножевых ран. Если дело дойдет до суда, то им минимум лет по восемь тюрьмы «присобачат». Но канитель, весь предполагаемый процесс будет затяжным и для вас изматывающим. А вам, как я понимаю, нужны силы и время, чтобы творить, писать книги. Предлагаю взять заявление обратно. Можно сейчас. Или же через сутки. Подумайте. – Он бессмысленно улыбнулся: – Разве вам, духовнику, не будет жаль загубленные молодые жизни?

«А меня им жаль было?» – мелькнуло в голове Ивана. Но вслух не произнес, посчитав это излишним.

Пробудившись утром, Иван на миг удивился: почему спал в верхней одежде? Но боль в руке вернула его сознание к печальной реальности – бандиты… поединок… милиция… «Вернется домой жена, а тут чуть батю не ухандокали». Заварил кофе. Отхлебнул. Жена сейчас заставила бы выпить настойку пустырника или валерьянки – эти, по его пониманию, женские и детские лекарства.

День звенел благовестом солнца, снега и мороза. В воздухе радужно мерцала снежная невесомая пыльца. «И если бы не это… – удрученно вздохнул Иван, имея в виду приключившееся с ним вчера, – то можно было бы тихо радоваться и улыбаться всему миру!»

Почему, когда подходишь к безликому милицейскому зданию, себя ощущаешь не человеком, а дерьмом, а в сердце подавленность, безысходность?

Следователь протянул Ивану вялую руку:

– Как спалось?

– Спасибо. Хорошо.

– Рука заживает?

– Уже зажила.

Иван, конечно, врал. А по-иному вести себя – пристойно, благородно – с этим типом ему не хотелось.

– Сейчас пойдем к полковнику. Подожди в приемной.

Он скрылся за двойными дверями кабинета начальника. Створки передней двери остались полуоткрытыми. Изнутри отчетливо доносилось до слуха:

– Лейтенант, ты где был вчера в тот момент, когда бандиты напали на твоего соседа? Чего молчишь?

– Виноват, товарищ полковник! Такого больше не повторится!

– Черт-те что! Рядом живет следователь! И такое покушение на писателя! А год назад, по моим сведениям, к нему же пытались проникнуть через форточку. Что ты сказал тогда на его обращение к тебе с просьбой помочь ему? Пустяк! Безобидное хулиганство! И вот продолжение… Да еще какое!

– Виноват, товарищ полковник! Исправлюсь!

– Зови Лаврюхина.

Полковник, крупный, со смуглым лицом и черными усами, похожий на южанина, пожал Ивану руку, указал на стул:

– Садись. – Давно зная Ивана, простодушно спросил: – Ваня, ну что случилось? Расскажи.

Слушал он внимательно, не моргая антрацитно мерцающими красивыми глазами и без толку не перебивая, не задавая побочных вопросов. Прослушав до конца и помолчав, сказал, несколько уклонившись от сути вопроса:

– Помнишь, как на стадионе орали демократы: «Долой коммунистов!» Ну не стало коммунистов. А что же взамен получили? Раздрай! Полный раздрай! В стране неразбериха от низов и до макушки! Преступник на преступнике сидит! Как запечные тараканы! Какую армию силовиков надо иметь, чтобы поддерживать нормальный житейский порядок! А где, откуда, из каких ресурсов изыскать средства для содержания многочисленного охранительного состава? Ты, как мыслитель, что думаешь? В чем спасение России?

Не желая разочаровывать разговорчивого полковника, Иван, осилив гнет тягостного состояния души, промолвил:

– Спасение не в умножении, не в размножении рядов с милицейскими погонами и дубинками, а также не в возведении, появлении новых тюрем и концалегерей, а в возрождении духовности народа.

Сполна ли понял мысль Ивана начальник, который как-то жалостливо-грустно взглянул на седого писателя?

– Ваня, ступай домой. Почаще заглядывай ко мне. Ладно уж, тайну выдам: поэмку я накропал о трудной боевой милицейской жизни, «Орлы». Хотелось бы твое мнение о ней услышать.

Иван направился к выходу. А следователь Пучков продолжал стоять навытяжку с каменным, безжизненным лицом… У него на погонах только три махонькие звездочки…

В поликлинике после двухчасового хождения, выспрашивания, поиска Иван наконец попал «по назначению». Мрачное лицо врача-хирурга. Мрачное лицо медицинской сестры. В невеселых откровениях Ивана они не нуждались. «Подобных случаев десятки… Раньше в перевязочный кабинет в основном поступали с производственными травмами, то теперь – с ножевыми, пулевыми да с мест автокатастроф».

В другом кабинете Ивану сделали противостолбнячный укол. И тоже мрачный врач, мрачная медсестра. С чувством глубокого понимания, сочувствия и прощения с искусно перебинтованной рукой пошел длинным душным коридором, по бокам которого на стульях тесно сидели ожидающие приема больные.

3

В тот же сутемно-тревожный вечер уже другие любители легкой наживы ломились в дом предпринимателя Куликова. Сам он уехал в город за товаром. «Оборону» держала супруга. На ее панический телефонный звонок дежурный РОВД спокойно ответил:

– Приехать не можем. Нет бензина.

Тем временем грабители настырно, изо всей мочи дубасили в дверь, расшатывая крепления замка. Несчастная женщина, мало-мальски собравшись с духом, по мобильнику связалась с другом их семьи (он тоже предприниматель). Тот скорехонько примчался на «легковушке» и выстрелами из пистолета в воздух разогнал «шакалов».

– Иван, менты не будут искать преступников, пока ты им не положишь на «лапу» кругленькую сумму. Но даже и тогда… – Песцов ложечкой размешал сахар, отпил кофе, – не всегда дело заканчивается в пользу потерпевшего.

Иван удивленно хмыкнул.

– Да-да, дорогой мой, – сведя брови, продолжал Песцов. – Могу утверждать, что лица, напавшие на тебя, им известны. Так вот, послушай дальше. Преступникам, разумеется, в негласной форме, предлагается своего рода сделка – они должны выложить, к примеру, в два-три раза превышающую допрежь даденную тобою сумму денег, и их отпускают на все четыре стороны. Твои же, кровные, к тебе не возвернутся.

– Почему?

– Да потому, что люди в погонах деловито сошлются на затраченные расходы во время ведения следствия по твоему заявлению. И это, братец ты мой, один из так называемых неофициальных приемов, конечно же противозаконный, не в согласии с народным мнением. Да куда уж тут до согласия, коль сущность жизни народа обесточена, обескровлена, сам он в силу разобщенности и неверия во все и вся обезличен, измотан духовно и физически. А самое страшное, совершенно бесправен и безвластен. И какие-то отморозки безбоязненно разгуливают, шатаются по подъездам, по ночным улицам, по всем городам и весям, по-своему, мягко говоря, усмотрению или по «волевому науськиванию» извне (тех же ментов, мафиози-начальников) преподносят неугодным наподобие тебя «сюрпризы», от которых всю жизнь не сможешь оправиться. Вчера они на Ивана содеяли покушение, завтра на меня. Потом на Марь Иванну. И на всю остальную беззащитную Русь-матушку. Тяжело! И ничего нельзя поделать. Вспомни, как ты дожидался приема к начальнику милиции и слышал, как он «на повышенных тонах» отчитывал твоего соседа-следователя, который, дескать, не защитил тебя. А не кажется ли тебе, что это был заранее обмозгованный сценарий – им ума на это не занимать! Полковник знал, что ты стоишь в приемной. Подчиненный намеренно, чтобы ты все слышал, оставил дверь приоткрытой.

– Зачем им меня обманывать? – не понял Иван.

– Да затем, наивный ты человек, что и ментам, и мафиозной кучке райцентра ты неугоден. Не-у-го-ден! Какая им радость, коль у них под боком живет писатель, который зорким оком художника наблюдает за всем, что здесь происходит, а потом со всеми непридуманными, неблаговидными подробностями отобразит в своих сочинениях. А отображать есть что – грабительских деяний не счесть! Мышлявые, проворные «новые русские» сказочно быстро богатеют, жиреют и уж, вестимо, не за честный труд. За честный труд царские хоромы не возведешь, не откроешь фешенебельные бары, магазины, автозаправки, автомойки, колбасные и молочно-перерабатывающие цеха и прочее, прочее. И ему ли, полковнику, пенять на демократов – живет в истинном замке, в его частном владении ряд солидных торговых точек. И про свою поэмку «Орлы» (сомневаюсь в ее существовании) он заикнулся просто для заморочки. «Орлы»… Нет на них ловкого охотника!

Песцов до хруста сжал кулак, побледнел.

– Не должно так продолжаться. Пробьет час возмездия. Есть силы. И в народе накапливаются, набираются мощи.

Он украдкой утер ладонью слезу. Иван налил вина.

– Эх, не пропадем! – бодро махнул рукой Песцов и поднял рюмку. – Вот я о чем еще подумал, Ваня, суммируя твой печальный монолог о происшедшем с тобой и мои личные воззрения по поводу… Не по их ли заданию действовали ребята?

– Как-то не верится. Неужели способны?

– Опять ты… Они на любую мерзость способны, лишь бы добиться своего. И коль один из бандитов был без маски, значит, хотели убить. Вот когда ты упокоишься в сырой земле, землячок-писатель, они тебе тогда посмертно воздадут – может, памятник поставят или музей твой откроют. А покамест ты живой… И вполне, что Пучков, когда ты возился с бандитами, затаившись, сидел в своей квартире и наблюдал в дверной глазок. Да, да… Как бы это не звучало для слуха!.. Он же тебе предлагал забрать заявление.

– Да. Но…

– Чего «но»? Ты же насторожился в тот вечер. Слушал. Никто в коридор не заходил. Стало быть, позвонили тебе из соседней квартиры. Напавшие на тебя находились у Пучкова. И скорее всего, в маске была звонившая тебе девка. Они надеялись, что она заговорит с тобой, представится «старой знакомой», и ты откроешь дверь.

– Но ведь я ничего плохого не сделал Пучкову. Наоборот. Он рос на моих глазах. Я угощал его конфетами…

– Чужой ты ему стал. Даже в каком-то смысле врагом. Ему дороже личное благополучие. Ради нормальных отношений с тобой… Нет, не пойдет он на это. Потому что закону «стаи» противоречит. Зачем ему предавать «стаю»? Ни в жисть! Так что… Еще тебе аргумент. Предположим, что грабители проникли в твою «избу». А что брать? Домашний скарб? В карманах мелочь – остатки скудного гонорара? Книги Блока, Ницше, Достоевского? Аль твои бумаги? Была цель – запугать, нагнать страха! Дабы ты не высовывался, а лучше бы убрался к чертям болотным! – Песцов грузно крякнул: – Напоследок совет дам. Есть ли у тебя знакомые из бывших зеков? Ну чтоб по летам пожившие, бывалые? Ведь некоторые из этой братвы в тюрьмах натурально приобщились к поэзии и пытались сами что-то сочинять.

– Знаю таких. Доброжелательные ко мне.

– Встреться с ними. Расскажи. Поручись на них. Они-то всю блатную изнанку знают. И этих обормотов-сорванцов из-под земли достанут и по– своему накажут. Глядишь, на карачках к тебе приползут прощения просить. Да и недурно бы тебе приобрести личное оружие. На ментов надейся, а сам не плошай!

– Но я же в любой ситуации не смогу в человека выстрелить.

– А они, кто к тебе рвались с пистолетом и ножом, всё могут!..

Песцов ушел. Иван ополоснул посуду. Початую бутылку сунул в кухонный стол. Лицо освежил холодной водой – любил часто умываться. Сел за письменный стол. Записал: «Глоток кофе… глоток вина… Спокойная домашняя обстановка. Легко и непринужденно можно рассуждать, думать, предрекать, подвергать сомнениям… Называть, кто тебе друг, кто тебе враг. Друга обласкать елейно. Врага загнать в угол и уничтожить.

Или же все-таки поступить наоборот: врага обласкать? А друга?.. Слова… звуки… Зерно… полова… Взаимная выручка. Братство. Совесть. Но когда в яви необходимо проявить благие качества… Здесь уже гораздо сложнее. Нить обрывается… В памяти морок. Душу пронизывает сквозняк. Движение замедляется. Замирает. Робость. Трусость. Страх… хронический страх, полонивший русский народ, Россию. Кто, кто отзовется, прибежит на твой истошный, бедовый крик? Нет никого. Ты один…»

Да, много было наговорено с приятелем, частным адвокатом, юристом. Больше он говорил. Во всем ли можно с ним согласиться? Понятна его нелюбовь, сказать точнее, презрение к милиции. В острых моментах своей профессиональной деятельности он порой резко не сходился с позицией, мотивировками людей с погонами. Доходило до скандалов, разборок, пытались его лишить адвокатского звания…

Иван тоже не всегда был в ладу с ментами. В житейской «буче» старался лишний раз им не попадаться на глаза. Потому что не редкость, когда хулиган облачен в милицейскую форму и ему плевать на принятую им присягу, на то, что ты личность или просто скромный честный человек.

Иван подошел к киоску. Продавщице сказал: «Дайте пива…» В эту секунду ему заломили за спину руки, прорычали: «Щас мы тебе дадим такого пива, что до конца жизни мочиться в портки будешь!» Менты привели его в вытрезвитель. Женщина– медработник возмущенно сказала: «Охламоны, вы кого сцапали? Писатель Лаврюхин самый что ни на есть трезвенник!» С горькой усмешкой Иван вспомнил и такой казус. Он шел по парку. Остановился подле обелиска «Вечная память героям– красноармейцам Гражданской войны». Не любил он этот обелиск, зная из устных источников, что кто-то из «героев» не за понюх табака расстрелял его деда – хуторского атамана. Неприязнь была подспудной, личной. Но на этот раз ему особенно стало жаль деда (его многие уважали в хуторе!), сам не помнил, как со злобой произнес: «Сволочи! Убийцы!» Кто-то услышал… Не дотопал до дома… Догнали его на «газике», выскочили с автоматами. Арестовали. Увезли в «застенки». «Спас» полковник, смачно отматерив «бдительных» подчиненных, которые «никак не могут глупой башкой уразуметь, что на дворе не социализм, а демократия!»

Нет, конечно же не все безнадежно плохи в милиции. Было бы ошибочно судить об этих людях с позиции обывательской неудовлетворенности, недовольства, возмущения. В недавнем невольном общении с сотрудниками РОВД Ивану кое-кто по– настоящему, душевно понравился своим обхождением, манерой общаться, разговаривать… Эти люди не фальшивили, не ерничали. И не считали зазорным, унизительным для себя на прощанье сердечно пожать руку. О, если бы таковых было хотя бы процентов… Нет, все без исключения должны, обязаны быть образцовыми, порядочными, участливыми! Зачем же тогда клятва, погоны, доверие и забота родного народа?!

4

Иван забудется на какое-то время, погрузившись в чтение… Но после двух-трех абзацев строки начинают мелькать пустоцветом, не проникая подлинным смыслом глубоко в сознание. И недавно пережитое вновь терзает, рвет душу на части. Болезненная робость, растерянность, упадничество! Что-то где-то скрипнет, стукнет, взвизгнет… Послышатся шаги, голос… И он уже подозрительно настораживается и озирается, ждет… Вдруг назревает новое бандитское нападение! Проверяет замки в дверях – надежно ли защелкнуты? Прислушивается. Выглядывает в окно. Там снег. Калина. Проходят по тротуару люди. Разговаривают. А он пленник страха. Замурован в стенах квартиры. Отгорожен от солнца, неба. От жизни. Иван уперся взглядом в зеркало – там седой, с опущенными плечами, растерянный, затравленный человек… «Кто он? Разве я? Тьфу! Противно! Как противно! О, теперь иное дело – красавец! Богатырь! Боец! Вот это – я! Угадываю! Признаю! Уважаю! Черт побери, не я ли силой духа и тела сломал, поверг на колени сатанинское отребье, принудил к бегству?! Придут еще раз? Я так же, осененный Божьей молитвой, буду стойко защищать кровный очаг, свое человеческое достоинство!»

Иван и в юности не любил драться. Бить человека, делать ему больно – зло большое. И сердце его было большое, наполненное светом радости. Зачем же бестолково махать кулаками, когда хотелось всех подряд обнимать, произносить ласковые слова. А обиды, оскорбления, издевки… На них можно ответить равнодушным молчанием или Святым Словом Христа. И если мы, люди, не восстанем духом, не возвысимся сознанием над ущербностью, суетностью и жестокостью бытия и в слепой ярости рванемся друг к другу с ножами и оружием вместо хлеба и цветов, то в конце концов на земле не останется ни одного живого человека.

Да, любая борьба затягивает. И в ней поневоле начинаешь нуждаться. Тайный вкус предстоящей победы, опьянение… Ты уже во власти… То есть становишься слепо-беспощадным, неуправляемым. И возможны тяжелые увечья. Даже смерть.

Эти парни («лихие люди») – дети алкоголиков? Или у них богатые, но безалаберные к своим чадам родители? А сами они… Безработные? Наркоманы? Отсидевшие по тюремному сроку? А может, романтики с порочной завистью, насмотревшиеся на телеэкране и по видиокассетам американских боевиков? «А почему бы и нам так…» Капроновый чулок – на морду! Железку – в руки!..

«Не успеваем завозить "фомки"!»– беспечно похвалилась владелица хозяйственного магазина. – Парни моментально раскупают!»

«Фомки» – это монтировки, которыми можно разломать замок, разворотить кровлю, из рамы изъять стекло и при надобности применить как холодное оружие.

«Не радуйтесь… а хорошенько задумайтесь, – осадил веселую женщину Иван. – А ну-к проданную вами «фомку» эти бойкие ребята применят против вас же, вашего дома, магазина!»– «Ой, упаси господь! Какой ужас!»

Ага, по-вашему, пусть других грабят, а для меня, мол, бизнес, прибыль любой ценой! С подобным подходом человечество в недалеком будущем может и земной шар, как печеную картошку, сожрать!

А мои молодчики, продолжал рассуждать Иван в своем домашнем уединении. Кто их послал? Настропалил? Науськал? Подкупил? Приказал? Или же «по личным соображениям», желанию, прихоти, тяге, воле? Явно не трусы, не кроткие овечки! И знали, сознавали, что шли не на прогулку, а на опасное дело, на самую мерзкую подлость, низость. Ко мне припожаловали не поиграться в казаки– разбойники, не попить чайку с мятой в дружеской беседе, не попросить мою книгу с автографом… И не редкость, когда воры, прежде чем ограбить, совершают убийство. А они чьи-то сыны… В поздние часы родители ждут домой, беспокоятся, выглядывают в окно, выходят за калитку: где же наше чадо? У Толика в шахматы играет? Или в спортзале? Или с невестой на дискотеке? Ждут. Волнуются. Молятся – каб чего худого не случилось с ним! Каб шпана не избила! Вон какое безобразие вокруг! И вот, слава богу, родимый явился – щелкнул замком… его шаги…

А «родимый» в ванной смыл с рук чужую кровь. Мать: «Голодный, чай…» Разогрела. Покормила. Сын, от усталости еле волоча ноги (удирал от погони!), лег в своей комнате и тотчас погрузился в сон. Мать (рада-радешенька, что дитя дома!) погладила его по голове, поцеловала в лоб: «Самый, самый хороший на белом свете!»

А в это время вторая мать… или бабушка… или кто-то другой…

Иван от волнения начал задыхаться, кашлять. Схватился за край стола… В окно глядели звезды. Звезды всегда его успокаивали. Потому что там, среди них, одна была всех ярче, ласковее и нежнее. И он давно знал, что это его сын.

– Сынок, я жив. Ты ведь мой ангел-хранитель!

Иван мыслью вернулся к тому, что… «самый, самый хороший» сладко спит. А им и ему подобными кто-то ограблен, изнасилован, а то и убит… Сколько посеяно, принесено страшного горя, страданий, слез, страха!

Иван иногда встречал на улице бездомного подростка. И всегда слышал его жалобный, просящий голос: «Люди добрые, помогите, чем можете…» Помогут ли? Помыкается несчастный по проулкам, по вокзалам. Обрыднет ему… Зло накопится. И поведет его неверная стезя вкось и вкривь, да по рытвинам и ухабам… Ведомо куда!

Можно, можно спасти заблудшего. В завалах мусора и дряни есть еще в его душе (остались, пульсируют!) нетронутые пороком живые островки – ороси их животворной влагой, окати светом доброты, участия и, глядишь, расползется, растворится все наносное, пагубное. И мир земной, все мы обретем здорового, правильного, благоустремленного человека.

…Навстречу Ивану выскочил мальчик лет пяти, присел на колено, прицелился в него из игрушечного автомата и «полоснул» очередью!.. Пока из игрушечного…

Размышления о невеселой действительности Иван Лаврюхин отразил в поэме.

НЕСУЩИЕ КРЕСТ

 
В тихом селенье живу, хлебушек сладкий жую.
Балуюсь медом хмельным, чую себя молодым.
Щеки румянцем горят, счастлив, и весел, и рад.
Здесь все святые живут, хлебушек тоже жуют,
Дарят улыбки, тепло, души чисты, как стекло.
Ходят по праздникам в храм, Боженьке молятся там.
Кротко молитвы поют, нищим копейки дают.
После идут по домам, тоже помолятся там.
И – благодать, тишина, чудных небес синева.
Веришь? Не веришь? Как хошь! Сам приезжай!
Поживешь!
Край сей запомнишь навек, коль ты простой человек,
С доброй, открытой душой, но не спознался с бедой!
Понял ты: я пошутил – сказочку я сочинил!
В очи пустил тебе пыль. Дальше напишется быль.
Розовый кончен зачин и начинается сплин!
Как я сюда прикатил? Не потому что он мил,
Край сей… Его я не знал. В спешке вокзал опознал,
Все на одно ведь лицо: грязные окна, крыльцо
Темное, сирый перрон, изгородь, высохший клен…
Словом, куда я хотел, не долетел… пролетел…
Ветром подхваченный лист… Скульптор. Поэт.
Журналист.
Как и мои хутора – шаг от двора до двора
Или – сажень, иль – верста… В небе сиянье креста
Церкви – ее сберегли, так как от «центра» вдали.
А в остальном… маета! Эта деревня – беда!
Вроде б в России она, но как иная страна,
Свой тут настрой и уклад, рад тому или не рад.
Будет исправнее жизнь – только «надейся и жди!»
Коли умом тороват, станешь, возможно, богат.
Коль мешковат ты умом, ехать не надо в дурдом,
Тут твое место – резон! Скажут: юродивый он!
В кепку (ты сел на виду!) бросят тебе наряду
С жалким окурком и «рупь»… «рупь», не умучивши рук!
К вечеру – жменя рублей! «Верочка, стопку налей!»
Явственно «братский» дележ: пять…
иль одиннадцать рож:
«Ну-ка, копейки гони!» – «Эти копейки мои…» «Лучше, придурок, молчи! Угорь, ему замочи!»
Вот уже «свекольный» нос! Еле ты ноги унес
От «симпатичной» шпаны! Курят в сторонке менты,
«Не замечают» кураж. «Угорь, – смеются, – он наш!»
В «Волге» улыбчивый мэр, тоже не принял он мер:
Что ему нищий чудак! Собственный ближе кабак!
Батюшка чуть постоял и головой покачал,
Молвил: «Поможет Господь! В домы, обиженный, подь!»
Грохнул калиткой «святой». Ворон вспорхнул
над землей,
Телом Светило закрыл, ветер поднялся от крыл,
Мусор сухой зашуршал… Я б в хутора убежал,
На Прихоперье мое, где жаворонок поет!
Или он плачет, грустит? Мать у крыльца не стоит,
Сына она уж не ждет, в письмах домой не зовет,
В темной могиле она. В сердце глубоко вина:
Бросил… уехал… Зачем? Я пред иконою нем.
Как бы я прожил свой век, коль не замыслил побег
С родины глупым юнцом? Я б не столкнулся с концом
Оным – тяжельше и нет? Горек стал белый мне свет!
Как бы сложилась судьба? И миновала беда?
Сын бы взошел на крыльцо, скорбь не затмила лицо.
Кроется ль грех? Иисус, как мне с души этот груз
Сбросить? Ты мне помоги, ближних моих сбереги
И огради всех людей, зло и напасти развей!
 

* * *

 
Солнцем горят купола. Снега белей голова,
Поодаль храма стою, жизнь вспоминаю свою
В чуждом селенье. Не все скажешь в словах. Е-мое!
Слово – оно не песок. Слово – росток, родничок,
Можно сломать, расплескать! Нужно на слово дышать
Нежным теплом… Мы с женой мерзли в квартире зимой.
Бог нам детишек послал – дочку и сына. Познал
Счастие высшее я, небо, спасибо! Земля!
Ах, малыши-голыши, радость, тревога души!
Холодно вам на ковре. Стужа и хмарь во дворе.
И от простуды – болезнь! Выхода нет? Или – есть?
Дядя-начальник смолчал, мне он на дверь указал.
Рожа – красней кирпича, принял пузан первача!
Сам ему черт не указ! Дать кулаком ему в глаз?
Али сходить за ружьем, правый устроить погром?
Смурый пришел я домой: «Мать, я не сладил с бедой».
Мудро сказала жена: «Переживем. Не война.
Коль ты не нужен властям, к свету карабкайся сам!»
Печку я сам раздобыл, денно и нощно топил
И горбылем, и углем, чтоб зимовалось с теплом.
 

* * *

 
Что мне пришлось испытать, разумом все не объять.
Беды на каждом шагу. Пот на челе я сотру,
Ан уже кровь на лице, горе-печаль на крыльце.
Сколько несчастных кругом! Сдали Россию на слом
Злой перестройки вожди – скорого блага не жди!
Улицей сирой пройду, как побываю в аду.
«Дядя, давно я не ел», – плачет подросток, несмел.
Дал я ему на обед: «Али родителей нет?»
«Дядя, пьяньчужки они! Дядя, меня не вини,
Что побираюсь». – «Сынок…» Обнял его. И комок
В горле застрял – был костляв! Ах, неужели нет прав
Жить ему, чтоб не тужить, Родине верой служить?
Не удивлюсь, если он часом решится на «шмон» —
Встанет на путь воровской, темный, крутой, ножевой!
Думай, Отчизна! Не медль! Вот превращается в медь
Золото… Ты поспеши – гибельный рок сокруши!
Доля моя такова – непогодь, горечь-трава,
Боль и ущербность людей доброй душою своей
Я принимаю сполна – доля мне Богом дана!
Вот и в медалях старик подле березы поник.
«Чем опечален, герой?» – «Доктор отправил домой,
Грыжу не стал вырезать. Мать его… кха… перемать!
Грыжа… она аж с войны! Деньги сперва, мол, гони,
Тыщу! А где их возьму? С грыжей, видать, и помру!»
Всхлипнул… слезой омочил грудь, где награды носил.
Я же бессильно молчал, мысленно к Богу взывал:
«Старость его озари или – к себе забери!»
Встречь мне – несчастный еще, дышит вином горячо,
Мне улыбнулся: «Твою музу сердечно люблю!
Ты – настоящий пиит! Я же… мне с горлышка пить!
Правда, бываю коль трезв, ох как умом-то я резв!
Эх, не она б… что «до дна!» знала б меня вся страна!»
Да, подтвердить я берусь… Знамо, в талантах-то Русь
Ввек не имела нужды. Сей человек у беды,
Коль в поводу не ходил (то бишь за ворот не лил!),
Был бы приметен вполне он в музыкальной среде
Даже столичных кругов! Несколько песен его
Взял на обложку журнал, и гонорар был не мал.
«Я б пианино купил… Но до копейки пропил.
Песенка спета моя, плачет по шее петля!
Щас бы я выпил винца…» О, не видал я лица —
В нем униженья печать, в нем безысходность, печаль!
Слышал, что в дни кутежа, телом болезно дрожа,
Он на похмелку просил: «Все… умираю… спаси!»
И предлагал мужикам: «На ночь супругу отдам,
Фрося в постели нежна… Мне б на стаканчик вина…»
Дал я ему… Не богат сам хоть…
«Спасибочко, брат!»
 

* * *

 
Много еще кой-чего было в селенье… прошло…
Пьяная рать пацанов в парке под сенью дерев
Бабушку (в церкви была, Богу поклоны клала!)
Наземь свалили… Потом бабка в потемках ползком
Еле домой добралась. Стало светать – убралась
К райским Вратам. Ну а тут люди друг друга грызут,
Лгут, предают, лебезят, «колются», пьют и блудят.
В душах порочная грязь, всюду блевотная мразь.
…Ей девятнадцати нет, а уж знаком белый свет
С темной его стороны – морока, дух сатаны!
Кто ее мать и отец? Где ее кров? Наконец,
Есть ли при ней документ? Мэр равнодушен. И – мент.
Медики тож в стороне… Сифилис? Спид?«Лишь бы мне
Быть огражденным!» Дела! А проститутка – мила,
Ножки и грудь – напоказ! Эвон навыкате глаз
У мужика! И за ней трюкает русский, еврей,
И скандинавец-блондин, и ловелас-осетин
(Там, между прочим, в горах – дети, жена и Аллах!
И, разумеется, здесь дети, жена тоже есть!).
Всех она примет… Вином лишь угостили б, сырком,
Пачкою «Примы»… А так, хоть ты мудрец иль дурак,
Хоть ты пацан или дед, в том сущей разницы нет.
Рядом поставлю я с ней девку цыганских кровей.
Ростом чуть больше вершка, но как смышленна, ловка!
Ить побиралась она не потому, что бедна —
Был это хитрый прием… Но то узнал я потом!
Дверь открываю – стоит, жалобно-кротко глядит:
«Братец и мама больны… Сироты, беженцы мы!»
И произносят уста светлое имя Христа.
Я не скупился, давал, блага и счастья желал!
В день «наглядала» не раз. В глуби полуночных глаз
Некий таился подвох… Видно, психолог я плох!
В общем, с дружками она (ночка стояла темна!)
Ринулась с ломом в мой дом. И учинила б погром…
Был у цыганки расчет: добрый хозяин уйдет
В бар посидеть-погулять, тут и удачу пытать!
Но сорвалось! Не сбылось! Я, как разбуженный лось,
Им объявился! Как смерч! Рявкнул: «Подонки, не сметь!»
Понял, когда приостыл: гадину я прикормил!
 

* * *

 
Я под березою той, где повстречался герой
Мне уже давней войны, но – никакой для страны!
Видел намедни его. Как, мол?.. А он: «Ничего…
То есть яснее скажу: с грыжей гуляю-хожу».
Я под березой стою, ей нараспев говорю,
С песней ее чтобы в лад: «Али не хочется в сад
С улицы этой сбежать, грушу, калину обнять,
А на заре средь ветвей – радужный свет-соловей?!
Здесь же бедлам, маета, мусор и пыль завсегда.
Ты же святая…» – «Вот-вот… —
мне она внятно поет, —
Слышать и зрить я должна, кем окружена».
«Ты ведь не зря на Руси всеми любима… спроси…»
«Брат мой, все ведаю я, и потому-то не зря
(Ты обо мне не радей!) Я на виду у людей:
Счастлив… несчастлив… ко мне тянутся и по весне,
И в листопад, в снегопад. А что касается… сад…
Райские кущи… роса…» Вихрь налетел… Голоса:
«Бей! Догони! Караул!» Хаос людской! И разгул
Гнусной, «крутой» суеты! «Брат мой, останься и ты!
Песню с тобою споем, души заблудших спасем!»
Мельком подумалось: «Век новый взошел. Человек
Телом ослаб и одряб, дух его сломлен.
Он – раб,
Слепо, безвольно идет, и ничего он не ждет,
И никого он не зрит. Разве он будет убит
Пулей, что сам сотворил?» Я у березы спросил,
Я в небеса посмотрел. Жизни почуял предел.
Лист мне в ладони упал, луч далеко воссиял.
Божия длань (повезло?) вон осенила село
И всю Россию окрест… Славьтесь, несущие Крест!
 

…Жить в чужом краю, среди чужих по нраву, по укладу, взглядам, интересам людей стало для меня невыносимо тягостно. Это так же, как посадить соловья в одну клетку с коршуном и ждать от него веселых песен или розу вырастить в бурьяне. Ни одной проточной, светлой души, ни василькового всплеска взора, ни искреннего небесного слова. Кто они? Откуда? Что у них на уме?