Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

Закавыки

1

Уже много лет назад во всех сельских районах открылся и действует филиал нефтяного колледжа. Молодежь в него хлынула валом, хоть он и платный, однако учиться в нем намного экономически выгоднее, чем вдали от родного дома, в городе. Речь же о другом. Возникает вопрос по существу: куда девать многочисленную рать выпускников со специфическими специальностями промышленно-добывающей отрасли, которая не является в нашей местности преобладающей, примечательной. Это ведь не Баку и даже не Тюмень. И наверняка выданные дипломы для многих окажутся всего-навсего реликвией, предметной памятью о днях беззаботной, бесшабашной молодости.

Не единожды наблюдал я за студентами, приехавшими из сел. Каков у них досуг после занятий? Пропадают в спортзале? На волейбольной площадке? В читальном зале? Или еще каким полезным делом увлечены? Выпавшие из-под родительского строгого надзора и проживающие на квартире у чужих тетушек, до поздней ночи на дворовой скамейке «бухают»: пьют пиво, курят.

К одной стайке прибивается вторая – такие же «посланцы» из глубинки. Уже в ходу самогонка. Окосев, сельские юнцы начинают показывать, что и они не лыком шитые, а стоящие, современные ребята! Мат, шум – гвалт! Мордобой промеж себя. И к случайному прохожему могут придраться ради забавы. Усмирить их особо охотников не находится: пацаны вооружены ножами, цепями, монтировками – подступиться с претензиями… так они, осердясь, до смерти забьют! Пожилые одинокие женщины подали жалобу начальству: оградите… боимся… Не оградили. У нас ведь свобода! А свобода не должна притесняться! И это – вторая серьезная закавыка. А уже открылись новые филиалы, где можно получить диплом. Еще рать «недоносков»… И закавыки более грустного характера умножатся.

2

В иные годы сбор яблок в плодосовхозе продолжается до белых мух, а некоторые участки так и остаются нетронутыми – до них не доходит очередь.

Знаю, как тяжел, изнурителен труд садоводов– женщин, видел их руки, исхлестанные, иссеченные дождями и ветрами. Целый день сапогами месить расквашенную пашню, лазить по мокрым деревьям, чтобы обрезать сучья. И вот в нелегких трудовых буднях урожай выращен, остается собрать его, сохранить, по-хозяйски им распорядиться. Но тут и начинается череда всевозможных неурядиц. Словно розовая заря упала – яблоки на земле! Десятки не центнеров – тонн! Уже сейчас добрая половина из них сгнила, остальные мнут, топчут ногами и колесами.

Междурядья заросли дремучей лебедой и молочаем. И очень трудно работающим с полным ведром продираться по жесткой траве.

Ограниченное количество лестниц. Пожилые люди наравне с молодыми вынуждены карабкаться на деревья. Не можешь – уходи прочь! Здесь с такими не церемонятся.

Дождь разошелся постепенно. И человек двести «добровольцев» сбились под крайними яблонями. Все без плащей, в легкой летней одежде – день-то был с мягким солнцем, погожим. Крона – не крыша, вымокли до нитки. На перевозке людей занято всего два грузовика – один с маловместительным фургоном, другой с открытым кузовом. И последняя группа была вывезена только поздно ночью.

3

«Литературные гостиные…» Что это такое? Какое их предназначение? Для благой или худой надобности? Дабы убедиться воочию, вникнуть, «разгадать», я направил стопы в самую «ядреную», «громкую»… И то, что я увидел и услышал, какой уж раз подтвердило тревожную мысль: в российской «действительности» творится что-то непредсказуемо-неладное, опасное – продолжается всеобщий обвал, падение, сокрушение высших культур, духовных нравов, устоев, ценностей. Наверх поднимается, всплывает муть, пошлость, ложь, «дурное, отталкивающее», как бы воскликнул великий пророк и воин за человеческую порядочность и чистоту Н. В. Гоголь. Старушка, которую назначили руководить (или она сама по себе «выдвинулась»?), в прошлом детский библиотекарь, вполне возможно, добросовестный. Но здесь… Стихотворцы поначалу поприсутствовали… Но вместо чтения стихов, желанного разговора о тонкостях и тайнах «вещего слова», их вниманию навязывали дискуссии на отвлеченные темы. Например, как правильно заваривать зеленый чай. Или ни к селу ни к городу тут же местные артисты пускались в пляс!

Любители словесности быстро охладели и забыли сюда дорожку. К бабе Маше гуртом повалили такие же одинокие, нуждающиеся в общении старушки – все лучше, чем маяться, томиться в домашних «застенках» или же горбатиться на дворовой колодке с вязанием варежек для внуков. В уютном, нарядном кабинете под сытое посапывание самовара, а то и с бутылкой вишневой наливки сумерничали обо всем на свете. Веселились, гуляли, развлекались! И неважно, что название не соответствует направленности данных мероприятий. Ведь кто-то же «наверху» придумал, распорядился, узаконил!

…Баба Маша поглядывает в заиндевелое по краям окошко: вот-вот начнут сходиться на очередные посиделки подружки-старушки. А поэты пусть на воле погуляют! «Мороз и солнце… День чудесный!..»

Тучи над «Зорькой»

По всем городам и весям началась «великая кампания», чем-то схожая с той, которая некогда претворялась в жизнь в Китае, когда подверглись массовому уничтожению воробьи – их обвинили в том, что они слишком много съедают зерна и по этой причине в Поднебесной якобы возник голод. Что сталось впоследствии, мир осведомлен – китайцы перестали бестолково гоняться с шелужиной за безобидными птахами, а просто-напросто серьезно, основательно взялись за насущные дела во всех сферах жизнедеятельности государства. Положительные результаты налицо.

Словом, заводы, фабрики, предприятия, медицинские и прочие заведения-учреждения в стране пребывали в безмолвном, холостом запустении, разоре, банкротстве, а специалисты всевозможных рангов и направлений, академики, писатели, шахтеры, вахтеры, вооружившись лопатами, граблями и мотыгами, «боевым маршем» двинулись за околицу…

Я тогда работал в газете. Помню, в редакцию пришел молодой человек приятной наружности и приятным голосом представился одним из руководителей райсельхозуправления. Его визит «по очень важному злободневному вопросу общегосударственного значения, который обсуждался на бюро райкома». Он положил на стол отпечатанную на машинке статью. Она, разумеется, тотчас без колебаний и препирательств была опубликована. Эпиграфом данного «серьезного» материала, естественно, послужила выписка из указа еще существующего Верховного Совета СССР о развитии в стране огородно-садоводческого земледелия. То бишь наперекор разрушительно-наступающей массовой безработице. Вкратце скажу, о чем шла речь. Местный чиновник из «главных» толково и образно «клал» фразу за фразой. За поселком на восточной стороне «открывается садоводческое товарищество “Зорька”». Далее корректное приглашение вступить в члены, то есть стать владельцем участка земли площадью в шесть соток. И по пунктам, как в военном уставе: из центра поселка по проложенной асфальтовой дороге регулярно будет курсировать автобус, обслуживая тех, кто не обзавелся личным транспортом; в необходимом количестве будут построены дешевые, но удобные домики; на территории товарищества открыт ларек, будет действовать водопроводная сеть (глубоких озер поблизости множество), будет проведено электричество и организована круглосуточная надежная охрана. И еще, наверное, с десяток «будет». Но зачем без толку их перечислять! Конечно же за считанные дни обширный унылый и, как потом оказалось, совершенно бесплодный пустырь был «плотно заселен» первопроходцами. Там и сям белели указательные колышки. «Клондайк» обозначился! Но тут как тут… В общем, началось с первых же шагов… Обещанного управлением «в том числе» трактора с плугом не дождались. Кто по старинке взялся за лопату. Кто не без волокиты нанимал частника-тракториста. Зачернела, точнее, засерела с примесью солончака пашня.

В самый раз обмолвиться об отведенной для «Зорьки» земле. По преданиям старожилов, в стародавние времена здесь цвели и плодоносили купеческие сады, урожаи были богатые и сорта яблок отменные, недаром их охотно покупала сама боярская знать Москвы. Но в годы Гражданской войны и коммунистической смуты плодовые деревья вырубили начисто. Позже тут хозяйничал колхоз – выращивались кормовые культуры, почва обильно поливалась из реки Терса, которая впоследствии поменяла русло, оставив старицу с плесами. Но влаги хватало. Беда заключалась в том, что ежегодно распаханную почву заливало полой водой, чернозем постепенно смывался. Видя, что посевной гектар поскуднел, колхозники переметнулись поодаль околицы и занялись «осваиванием» свежих площадей. Перед глазами новоиспеченных членов товарищества предстали чащобы бурьяна, лопушатника, конопли, крапивы и татарника.

Лучшей жизни не ждать. Стали завозить навоз, песок, древесную мелкую стружку. Это те, кому по силам да по карману. Мы с женой повременили ввиду отсутствия денежных средств. «Кровный» участок «прошлись» граблями, иные, до звона закалившиеся гребешки борозд я раскалывал, размельчал пешней. «Черту на ужин зародится!» – в один голос порешили мы, покидав в лунки клубни картофеля, семена тыквы, кабачков; две-три грядки засеяли укропом, петрушкой и редиской. В свой час появились всходы. Не чета им, заморенным, скрюченным, полезла сплошной стеной сорная трава – ей такая почва в радость! Мы начали «бороться». Мотыга звенела по комьям, как кузнечный молот при отбивке стальной косы. Осот, молочай, лебеду дергали руками. Но осталась похожая на густую волчью шерсть брица. Урожай, конечно, зародился скудный. Понятно, солонец!

Под будущую пашню по нашей заявке привезли на КамАЗе навоз с гумна какой-то заброшенной фермы. Шофер получил деньги и умчался с ветерком. А я через какое-то время расстроенно поминал его матерком. Оказалось, что он нам продал огромную кучу мусора. Смешанная масса ничему не поддавалась: ни лопате, ни вилам. Чего тут только не было: битые кирпичи, куски известки и цемента, ржавая проволока от сгоревших шин, кости животных, дохлые собаки, кошки, голуби. Я выковырял пешней тяжеленную тракторную гусеницу. Постепенно, мучительно отделяли перегной неведомо каких сроков и разбрасывали его.

Очередной завоз органических удобрений, слава богу, порадовал, правда, не в полной мере, но все-таки. Сам я тщательно проконтролировал весь процесс доставки от начала и до конца. Итак, землица ожила, раздобрела, сделалась мягкой, духмяной, благодатной. Все, как говорится, перло дуром. Помимо названных выше сельскохозяйственных культур завидно вызревали помидоры, огурцы, морковь. А капуста… Диво-дивное! Я и на картинке подобной не видел! Величиной с бычью голову! Белоснежная, барски величавая, притягательная. Вот и «притянула» воров – сперли… только одни жесткие кочерыжки оставили. А затем по мере вызревания «утекли» в неведомом направлении и другие овощи. «Добросовестные» воры не трогали то, что помельче. Разор, грабеж распространился по всей «Зорьке». Сторож, семидесятилетний старик, инвалид первой группы, сунется в один конец, а в другом уже «они» орудуют. Чикиляет назад, кричит, грозится бадиком. А те уже за его спиной тащат с уплетками морковь, тыкву, кабачки. Ближе к вечеру для воров и подавно вольготно – никакой охраны! Дед уходил домой к бабке и там долго перебирал боевые ордена и медали и невнятно размышлял: немец был злейший враг, а эти кто? Ведь один раз полупьяные мужики его крепко отдубасили его же бадиком. Бабка прикладывала на синяки листья подорожника и долбила в темечко: «Не ходи туда… Какой ляд из тебя охранник!» Дед послушался ее. И «Зорька» подавно осиротела, «открылась» всеми четырьмя углами для грабителей. Кому-то веселье, а кому-то слезки! Веселье тем, кто «захватил» более удобные земли и по качеству и по расположению – в полуверсте пляж, Гребля, лес, асфальт. А кто эти «промысловые» люди? Ясно кто – местные господа-начальники. Они в два ряда образовали две улицы, которые назвали Ягодная и Цветочная. Как уж они исстари и доныне любят всячески подлаживаться под народный говор, под природу, а то и под Боженьку! Никак с них не спадает эта хитро– мудрая завычка! Ну так вот… На их половине бедовых происшествий, то бишь «утечки» огородно– садовой продукции не случалось. Впрочем, один раз было… Но воришку тотчас словили менты. Господа съезжались по выходным с ночевкой, сообща жарили шашлык, распивали водочку, на Терсе соревновались, кто дальше нырнет, кто на плаву выдует до дна из горлышка поллитровку. Веселились, отдыхали как нормальные люди. И за пьяным шумом– гамом совсем не слышали жалобные вопли соседей, сотоварищей по обществу.

А вопли все удесятерялись, грозились превратиться в предсмертный стон. Ибо прибавилась еще одна досадная беда. Любая беда, как правило, имеет свои истоки, зачатки. А уж впоследствии нанизывается одно на другое. Полив в «Зорьке» обеспечивали два насоса: один у господ, а второй – у обездоленных. Разумеется, у последних действовал старенький и в придачу – машинист-выпивоха. То и дело мотор глох. Кто-то шел, дабы разыскать бедолагу, спящего в бурьяне, и растолкать его. Еще была причина. В дни осенней пахоты гусеничный трактор там и сям посминал трубы. Обросший, угрюмый с похмелья машинист бегал, заматывал скотчем образовавшиеся дырки. А в какую-то зиму лихие люди содрали со столбов алюминиевые провода. «Надо бы загодя их снять и сохранить на складе», – пожалковал «начальник» «Зорьки», тот самый, с «приятной наружностью». И насос бесследно исчез, видимо, тоже расторопными «молодцами» был сдан на металлолом. Теперь только на Бога надежа – ждали дождей. Ждали… Потом увидели, что и от него нет практической подмоги, повздыхали, пошумели, кое-кого «послали» на… хутор к бабушке! И – вразбежную! Побросали угодья с постройками – кто неказистый домик, кто бракованные фургоны с полустертыми надписями «хлеб», «ремонтная мастерская», «медицинская помощь» или просто одинокую уборную из горбыля. На нашем участке стояла отличная уборная из сороковок, купленная за 3,5 тысячи рублей в мебельном цехе. Лишь только ее установили, через сутки замок был сорван, инструменты исчезли, а спустя полторы-две недели и сам «хозблок» как ветром сдуло! Повалили набок, обратали тросом и машиной поволокли в «нужном направлении» – приметная борозда тянулась до грейдера. Другим тоже «досталось»: разобрали кирпичную стену… сняли шиферную кровлю… выломали с потолков и полов доски. Кое-какие постройки сожжены до основания. Вывезено все металлическое: сетки и столбы для изгороди, бороны, емкости для воды. Скопом пострадавшие писали заявления, жалобы. Ответа никакого. Народ семьями и поодиночке устремился в Московию на заработки – там расплачиваются натурой! А то, что черная работа – не беда. Тут не до выбора. Брезговать не приходится. «Будем вкалывать по двадцать часов в сутки!» – боевой клич. И вкалывают, обхорашивают, обустраивают столицу. А то, что по окраинной Руси– матушке страшное, неприглядное деется, сие невдомек царям и царькам. Зачем им «кто-то…» Лишь бы они… лишь бы их дети, внуки… И не мережь в очах, а явь – жемчужные острова в океане, до облаков небоскребы, сказочные счастливые деньки… годы…

Мы с женой иногда приходим на давно брошенные шесть соток. Тут хозяйничает чертополох. В его зарослях находим кустики земляники – ее до своей гибели посадил сын Алеша. На каждой ягодке по муравью… Хорошо! Пользуйтесь! Груша растет, но плодов на ней – реденько. Вишня (под ее тенью скамейка, на ней в перерывах от работы я читал Клюева и Блока, что-то сочинял сам) с обломленной верхушкой, наверно, пацаны оравой залазили, и ствол не выдержал груза. Слива засохла – когда утаскивали хозблок, то подмяли ее. Крыжовник, малина… Пчелы. Бабочки. Воробьи. Та же синица выпархивает из продушины асбестовой трубы, служившей межевым столбом.

Мы продолжаем платить налог за землю как за собственность. Не отказываемся от нее. А вдруг жизнь российская поменяется и черные тучи развеются над «Зорькой»? И просторно, лучезарно засияет солнце? Ох, вечная, несбывающаяся песня неудачливого русского народа! Музыка… слышна музыка… Нет, не похоронная, точно не похоронная. А вот какая именно, еще предстоит разгадать…

Меч Судьбы

1

Казалось, что счастливее их никого не было на свете. Ульяна сидела на коленях у Ильи, одной рукой обняв его за шею, в другой держа бокал с шампанским. Илья в одной руке держал бокал с шампанским, другой бережно придерживал жену за талию. У каждого с лица не сходила радостная, восторженная улыбка, а глаза щедро излучали сияние большой любви. Иван (в данном случае их гость, он же брат Ильи) занимал место за столом напротив. У него тоже наполненный бокал. Тоже улыбался. И внимательно слушал. Молодожены вспоминали взахлеб, перебивая друг друга, смеясь, целуясь, пригубляя вино.

Из всего сказанного ими складывалось любопытное повествование – хоть многосерийную мелодраму снимай! Некоторые подробности ему были знакомы раньше.

Когда Илья поступил в физкультурный институт, то Иван проходил срочную службу в этом же городе. В дни увольнений ездил к брату в общежитие, где он жил в одной комнате с однокурсником Сергеем, приехавшим из Горьковской области. Был он обаятелен как внешне, так и душой. Мягкий, неспешный голос придавал ему еще большее очарование. А ростом, статью равный Илье – высокий, мускулистый. В своем студенческом неразлучном бытие они назывались братьями. Получалось, что Иван являлся третьим братом. При его появлении тут же накрывали стол. И солдат имел возможность откушать молоко с батоном, похрумкать рафинадным сахаром. Богатыри-студенты налегали на отварную колбасу, горчицу и черный хлеб.

С малой родины к Сергею иногда приезжала его невеста Ульяна. Их связывали близкие давние отношения – вместе ходили в детсад, в школе сидели за одной партой. И вот вынужденная разлука…

Ульяна обладала красотой, не поддающейся словесному определению и объяснению. В ней смешались татарская и русская кровь, что придавало ее характеру, поведению, духовному расположению неуловимые оттенки, черты, нюансы. В косоватых глазах затаенное лукавство вдруг сменялось искренней веселостью. Щеки то вспыхивали румянцем, то ознобно темнели, бледнели. Конечно же юноши не смотрели столь глубоко. Пред ними была яркая красавица. И, как подобает в данном случае, они к ней относились с постоянным преувеличенно-поэтическим восхищением. Иван только однажды видел ее мельком. И еще раз на свадьбе. И вот теперь…

– …Я стала с Ильей переписываться. В письмах называла его братиком. И любила его как братика. Когда приезжала в Волгоград, ребята встречали меня на перроне. Илья всегда с букетом цветов. Во все дни моего пребывания в городе мы втроем ходили в кино, театр, гуляли по набережной. И братик доставлял маленькие радости: угощал мороженым, конфетами. Проявлял красноречие, тактичность. Ну чего особенного – подать руку, когда выходишь из трамвая или троллейбуса? Или на прощанье поцеловать в щечку? Он не забывал это делать в нужную минуту, при той или иной обстановке. Ей-богу, поражали его мужская находчивость и человеческая угодливость, доброта!

– Ульяночка, сейчас моя очередь… Когда я писал тебе письма, то называл сестренкой. А какая сестренка? Мои чувства к тебе выросли до таких размеров, что вот-вот сердце разорвется! А время бежало. Вот и конец учебе. Сергей уехал на родину. К тебе уехал. А я остался. Я постоянно думал о тебе с несказанной нежностью. И эта нежность помогала мне пережить, преодолеть бремя одиночества. На что я надеялся? Да ни на что! Я душевно желал, чтобы твоя любовь с Сергеем продолжалась вечно, чтобы вы всегда были вместе. А моя доля – смириться и довольствоваться тем, что где-то живет моя любимая сестренка.

– Но ты ведь пытался найти мой образ в других девушках…

– Да, я познакомился с Аллой. Она и внешне была похожа на тебя. Но только и всего. После двух-трех встреч я стал тяготиться ее присутствием, ее пошловатыми манерами, примитивностью мышления. Возможно, это было преувеличено в моем сознании, и она не так уж и плоха. Но в мыслях постоянно присутствовала ты… И обманывать… Я оставил ее. И решил уже больше никого не беспокоить. А жить холостяком. Но тут…

– …я послала тебе телеграмму: «Братик, приезжай на нашу с Сережей свадьбу».

– Весть эта не была для меня неожиданной. Я понимал, рано или поздно вы поженитесь. Все так и должно быть. А не иначе. «Мужайся! Будь достойным…» – успокаивал я сам себя. А голубой листок раненой синицей трепыхался в руке…

– Ты приехал раньше, до свадьбы два дня. Я мысленно похвалила тебя: вот настоящий друг! Всяких забот много… Поможет! Но нельзя было не заметить, как ты осунулся, улыбался натянуто и взгляд отводил в сторону. Разумеется, в какой-то степени я понимала твое душевное состояние, твое мужское неравнодушие ко мне. «Братик»… «Сестренка»… Да, это хорошо… Но…

– Но я тогда твердо решил объясниться серьезному. Как любящий мужчина. Нелепо? Поздно? Да, нелепо. Да, поздно. Пусть отвергнет, ударит в самое сердце… Пусть будет больно!

– Ты был бледный. Мы ушли в сад. Сели на скамейку. Ты взял мои ладони и взволнованно произнес: «Ульяночка, я приехал…» Предчувствуя, что ты скажешь дальше и что это будет непоправимо горько, я, стараясь держаться спокойно, промолвила: «Ты отличный братик, друг. Сережа и я тебя очень ждали». – «Да, конечно, – продолжал ты, – но выслушай меня до конца. Прошу. Я приехал, чтобы предложить тебе свою руку и сердце. Навек». Я вскочила, закрыла лицо руками и убежала в дом. «Что случилось?» – всполошились мама и папа.

– Теперь можно уехать, подумал я тогда, оставшись один. На веранде прихватил свою сумку и направился к калитке. Вдруг слышу: «Молодой человек?» Я оглянулся – твой отец. «Пообедай с нами. А потом уж…»

– О, все было непросто. Родители, когда я им рассказала о цели твоего приезда, в один голос твердили: «Сережу знаем с пеленок, он чудесный, симпатичный, умный, дружны с его мамой и папой». И все, мол, уже окончательно решено… А кто он, этот… Илья? Без роду и племени? Дон Жуан на ночь? Ловкий проходимец-аферист?

Они потом втроем сидели под яблоней. Ели. Пили вино. О чем-то оживленно разговаривали. А я, сославшись на отсутствие аппетита, осталась в доме и для успокоения включила «Лунную сонату». Я слушала музыку и думала, думала… В воображении то появлялся Сережа, немножко угловатый, скованный, немногословный. То появлялся ты, распахнутый, щедрый, веселый. Вот ты даришь мне цветы, вот гладишь мои волосы и говоришь… нет просишь: «Когда мы расстанемся навсегда, не забывай братика. А я не забуду сестренку». А смысл-то этих слов был глубже. И я сохранила все твои букеты, каждый цветок заложив в книге любимого поэта Асадова.

– А мы тем временем с твоим отцом под яблонькой хорошо выпили. Обнялись и пели: «Ой, мороз, мороз…» А с нас – пот дождем! Когда допели до конца, твой отец, опустив голову, долго молчал, потом, как бы изучая, смотрел на меня. Наконец сказал с веселым простодушием: «Голос у тебя хороший! Стало быть, и душа у тебя такая. И такие люди, кто тебя родили и воспитали». Я сказал, что отец мой погиб на войне, а мать умерла два года назад. И, вздохнув, попросил: «Проводите меня за калитку. А Ульяночка и Сергей пусть будут счастливы!» Отец твой говорит: «А сейчас мы ее спросим, с кем она хочет свое счастье в жизни искать».

– Я спустилась с крыльца. И стояла, как провинившаяся школьница, с потупившимся взором. «Дочка, – сказал отец, – с кем же ты пойдешь под венец? Кто твой единственный избранник? Скажи нам». Я подняла взор, и он слился с твоим взором…

2

День стоял настолько тихий, что не шелохнется лист на ветке, не качнется травинка. Что предвещала вкрадчиво-настороженная природа? Какая заключалась тайна в ее глубоком безмолвии? Нет, никому не дано понять, разгадать. Да никто и не пытался этого делать – о том ли задумываться, ломать голову, лезть в непролазные дебри?

Свадьба… Нынче свадьба! И люди городка, услышав ее праздничное многоголосье, удивились, переполошились, загалдели: «Да как же так? Невеста отвергла жениха-земляка, славного, доброго, с малолетства нареченного, а предпочла вместо него с чужедальней стороны и, по слухам, безродного, по всей вероятности, детдомовского и уж точно не имеющего за душой ни кола ни двора? Что за напасть такая приключилась?»

Сутки из Прихоперья поезд вез родственников Ильи. Иван – сотрудник райгазеты, его жена Ирина – технолог райбыткомбината, средний брат Валентин – инженер райсельхозуправления, двоюродная сестра Марина – учительница. Все нарядные. С хорошими подарками. Знать, Илья не какой– то завалящий жених. И всякие толки, причитания и охи-ахи поутихли. Народ, податливо смирившись с «выходкой» непокорной дщери, весело настроился созерцать свадебную гульбу.

Все шло своим чередом, издревле заведенным, привычным, в данном случае и с характерными оттенками, звучанием для поволжских краев. Хо– перцы после нескольких тостов сблизились с родней невесты и невпопад со всеми горланили непонятные, неказачьи песни. А захмелевшего Ивана по журналистской привычке потянуло на знакомства, на «духовное» сближение. Это привело его под навес, где на раскладушке лежала тетя Ульяны, моложавая, голубоглазая, приветливая женщина. Почти коллега по профессии – культработник. У нее что– то неладно было с сердцем.

– Слегла после того, – сказала она, несколько смущаясь, – когда племянница неожиданно дала полный отлуп Сереже.

Иван услужливо принес ей поесть с общего стола. Сумел принудить ее выпить виноградного вина: «Оно исцеляет от всех болезней, а в особенности от сердечных».

И в самом деле, Зинаиде Герасимовне полегчало. И она поднялась на ноги. В опьяневшей компании искусно спела про оренбургский пуховый платок, даже сплясала цыганочку. И совсем войдя в здоровую, естественную норму, плескаясь синью глаз и румянцем, она пригласила Ивана прогуляться к Волге:

– Поглядишь… Может, вдохновишься и, как Некрасов, напишешь поэму о великой матушке-реке!

Когда улицей, под уклон легким шагом, дошли до покрытого мягкой травой утеса, то, окинув взглядом процеженный, родниковый речной простор, от нахлынувшего восторга Иван воскликнул:

– Здравствуй, воля вольная!

Это совсем не то, что смотреть на Волгу с волгоградской набережной, где то и дело тебя задевают, толкают прохожие, кричат дети, пристают фотографы, алкоголики-бомжи… Его голос не умер поблизости, а подхваченный тугой струей воздуха, понесся над водной гладью и через секунду далеко, на том берегу незримо засквозил промеж натянутых струнами стволов сосен, и окрест зазвучала неведомая небесная музыка, понятная только Богу, сотворившему ее. Мир дышал первородством, первобытной, изначальной огромностью непобежденной, неутраченной стихии, пред которой все людские издержки, злобствования, мельканье – ничто! Зинаида Герасимовна прижалась к руке Ивана, он чувствовал, как она вздрагивала – плакала, ему был ясен смысл чистосердечных женских слез. Он ее успокоил:

– Мой брат – прекрасный, удивительный человек. У них все будет хорошо.

– Дай-то бог!

Последующий день уже не имел той неизъяснимой природной тишины, подспудного покоя. Все было привычно-понятно: редкие неяркие облака, полет одиноких птиц, тень от деревьев, которая то пропадала, то появлялась. Все гости и родственники сидели за столами во дворе под натянутым от жарких лучей тентом. Спозаранку начали активно пить водку, вино, шуметь, хороводиться, тем самым продолжая то важное, насущное, ради чего собрались. Особенно оглушительно орали, когда Илья, залпом осушив бокал шампанского, лихо швырнул его, и он, ударившись о кирпичную кладку гаража, рассыпался на мелкие осколки, похожие на вспыхнувшие росинки. Это означало, что в жены он взял девственницу.

Всеобщее одобрение, ликование, возгласы «ура!» Звон стаканов!

Посланцы Прихоперья возвращались домой, полностью заняв мягкое купе. Марина всю дорогу вздыхала, иногда уголком платка утирала слезу. Что-то ее тревожило? Что именно? Иван спросил ее об этом. Она вздохнула еще тягостнее:

– Люди они хорошие, доброжелательные, небедные. Все как подобает провели. Закуски, вина, цветов, песен, плясок было через край! И к нам отнеслась с вниманием, приличием. Но че-то на душе неспокойно, щемит. Сама не пойму… Конечно, наш Илья не писаный красавец, не богач. А она вон какая…

– Какая же? – нетерпеливо трогая рукой бутылку, спросил Валентин.

– Ну не такая… Ему бы попроще, из нашенских. Зря, что ль, бабушка Машка вам внушала: ребяты, берите в жены своих, хуторских…

– Это устарело…

– Да как же… Чтобы понимала нас, родичей, а особенно мужа.

– Успокойся. И не пори ерунду. Лучше давайте выпьем за молодых.

– Тебе лишь бы в глотку заливать да с чужими бабами якшаться. Не женишься… Так и будешь знать жизнь с одного бока!

– Ладно тебе, Марина! Ну душевно поговорил с Зульфией в беседке. Что тут такого?

– Связался с замужней… пока муж в командировке.

– Ого, все справки навела!

– Как был ты бугай хуторской…

– Выпей водочки. Оно и полегчает.

– Нет, чую, ребята, че-то не так… Может, не надо было ему отбивать невесту у друга?

– Илья правильно поступил. Как истинный донской казак. Вон Стенька Разин княжну украл…

Иван молча лежал на второй полке. Жена – напротив. И они с улыбкой переглядывались, вспоминая ночное уединение на утесе в зарослях сирени. Какие были поцелуи, ласки! Как для них соловушек старался! Для него ведь одинаково – с Донщины ты или местный, главное, чтобы любил до замирания сердца, до радостных слез.

Илья увез молодую жену в Волгоград, а родители ее остались на вечернем перроне. Прижавшись друг к дружке, они осиротело смотрели вслед уходящему поезду, который увозил от них дочь.

Молодожены стали жить в частном доме пожилой хозяйки, занимая небольшую комнату. Ульяна ее умело обустроила, и она выглядела вполне уютной.

С первыми заморозками Иван приехал в город на областной семинар непрофессиональных литераторов. Он мог бы остановиться в гостинице, но брат и невестка категорически настояли на том, чтобы он жил у них. Каждый вечер превращался в веселый, искрометный праздник. Пили легкое вино. А еду готовила Ульяна. Она жарила необыкновенно вкусную картошку, делала салат из свежей капусты и моркови. Сколько было произнесено красивых, задушевных монологов, спето песен! А когда поздней ночью выходили за калитку, то звезды, словно переняв от них счастливое настроение, тоже радостно лучились! О, если бы они не угасли, не скрылись за туманной, сумеречной пеленой!

3

Эта пара выглядела довольно эффектно и на нее нельзя было не обратить внимание. Притягательный колорит заключался во внешней контрастности: женщина была миниатюрна, изящна, красива, а ее спутник имел атлетическое сложение, лицо с грубоватыми чертами. Когда они, обмениваясь меж собой нежной улыбкой и о чем-то мило переговариваясь, под руку проходили по тротуару, то люди невольно замедляли шаг или совсем останавливались, устремляя на них изумленные взоры. И тоже улыбались. Разумеется, Илья и Ульяна это ощущали, замечали, знали. И это им нравилось. Нравилось шокировать, выделяться, отличаться, быть на голову выше. Ощущение всеобщей величальности, обожествления, своей особенности среди серой массы утверждалось, укоренялось в ликующей, одурманенной гордыней душе каждого из них. У молодых появилась потребность вместе показываться на улице, в компании друзей, знакомых. И чтобы непременно в их адрес звучали нескончаемые восторженные, услаждающие слух восклицания, комплименты, это вызывало чувство превосходства над теми, кто выплескивал наружу свою зависть. Будто что-то заклинило и они неспособны были правильно осмыслить реальное.